Социологические воззрения русского неокантианства

      В частности, он убедительно показал, что большинство этих понятий либо некритически перенесено из сферы донаучного, обыденного сознания, либо заимствовано из сферы других наук. Отсюда их неопределенность, бессодержательность, схематизм и произвольность.

      Основываясь на этом, он настаивает на «пересмотре всех основ» социального познания. Философские приемы он призывает заимствовать у баденской школы, которая провозглашается им «подлинно научно-философским идеализмом». Новое направление, по Кистяковскому, в отличие от натуралистического позитивизма должно делать главный упор как раз на специфику социального мира, т.е. на «те его особенности, которые отличают его от мира природы, а именно ценности человеческой жизни, высшие продукты человеческого духа». Для этого критическая социология должна начать с анализа «различных способов отношения к социальным явлениям», присущих им первопринципов, категории и исходных понятий. Какие же принципы использует позитивизм, спрашивает Кистяковский, можно ли утверждать, что он опирается на «научные способы образования социальных понятий»?¹⁵

      Уже в ранней работе «Общество и личность»¹⁶ Кистяковский ставит своей задачей провести строго логическое (на неокантианской основе) подразделение наук об обществе, для чего он обратился к наиболее ходовым понятиям в западноевропейской социологии -- «социальный организм» (гл.2 и 4), «толпа» (гл.3, 5 и 6) и др. В последующих работах он обращает внимание преимущественно на русский позитивизм (субъективную школу) и предпринимает анализ новых категорий -- «простая и сложная кооперация», «физиологическое и экономическое разделение труда», «герои и толпа», «идеалы и идолы», «орган и неделимое» и т.п., который должен убедить читателя, как не следует конструировать социально-научные понятия», так как они игнорируют специфику социального мира и этим нарушают «стиль» социальных

      261 

наук. Наиболее интересен его анализ категорий и принципов эволюции, причинности возможности¹⁷.

      Чувствуя фальшь понятия механической необходимости, русская субъективная школа, указывает Кистяковский, ввела понятия возможности, выбора-мотива, идеала-нормы в объяснение социальных явлений, но гносеологического анализа этих категорий не было проделано.

      Кистяковский довольно убедительно показывает, что большинство социологических формул субъективистов (учения об идеале, о критическом «герое» и «толпе», о прогрессе как развитии личного начала и т.п.) связаны с чисто субъективным выяснением тех или иных возможностей. Поэтому знаменитый субъективный метод и есть метод определения тех или иных возможностей, легализации их затем в теории¹⁸. Причем логическая основа подобных вычленений невероятно противоречива, ибо она построена «на объединении разнородного и разъединении однородного» на основании частных, несущественных признаков. Следствием этой общей точки зрения на сущность социальных процессов в целом является наиболее несостоятельный взгляд Михайловского и Кареева на общественное развитие России, возможность или невозможность ее капиталистического развития¹⁹.

      «Категория возможности... оказывается в сущности воплощением относительности», релятивизма, и вместо анализа того, что было, предписывает «мечтания на тему, что еще могло бы быть»²⁰. Причем эти благие мечтания субъективистов и конкретная реальность с позиции релятивизма уравниваются в их теории, которая сосредоточивает внимание не столько на реально существующей личности, группах и обществе, сколько на желаемом образе тех и других, поэтому она в общественных отношениях ищет не объективные законы развития и функционирования их, а формальные аксиологические характеристики типа: «насколько они выступают воплощением истины и справедливости», их «отношение к судьбам личности» и т.п.

      Понятно, что представители нового течения в социологии, пишет Кистяковский, должны прежде всего покончить с рассмотрением социальных явлений с точки зрения возможности. Вместо этого им были выдвинуты два других принципа -- необходимость и долженствование. «Область социологии есть область безусловно

      262 

достоверного в социальных явлениях», а поэтому и ее точка зрения заключается не в определении различных возможностей, а установлении необходимости²¹.

      В общем виде это утверждение Кистяковского справедливо. Вопрос заключается в том, что он сам понимает под необходимостью, как необходимость соотносится с долженствованием.

      Характерной особенностью социальной действительности он, как и Зиммель, считает «психологическое взаимодействие между индивидами», поэтому-то объектом социологии служат особые продукты этого взаимодействия, возможные только в обществе. Главное из них -- «однородность в чувствах, желаниях и мыслях». На этой однородности психических функций с необходимостью возникают «групповая дифференциация», «коллективное сознание» и в итоге их особые ассоциации, т.е. самое общество. Но если эта сторона социального феномена подчиняется законам причинности, то есть и другая его сторона, развивающаяся телеологически, -- нормы, институты и культура. «Телеологические» элементы есть высшее проявление и оформление социальной связи, «психологического взаимодествия». Вслед за многими неокантианцами Кистяковский придает решающее значение указанному различию и .выдвигает тезис, по которому «долженствование вмещает в себя необходимость и возвышается над нею»²². Подобное нормативистское понимание социальной необходимости по существу превращало социологию в психологизированную феноменологию общественных отношений. Это убедительно выяснялось при любом рассмотрении конкретных социальных проблем, особенно права, государственной власти и т.п. Интересы Кистяковского, как и других «нормативистов», не шли простой констатации сложившейся формы должного в поведении (взаимодействии) индивидов и тем более не выясняли проблемы ненормативистского основания поведения²³.

      Логическая обработка и расчленение понятий, поставленные Кистяковским в центр социологии, действительно необходимы²⁴, но как один из моментов в исследовательской стратегии. Если же анализ понятия и его всевозможных оттенков превращается в схо-

      263 

ластическую самоцель, отрывается от конкретного содержания то из полученных абстракций, отвечал В.И. Ленин, нельзя ожидать плодотворного знания²⁵.

      Кистяковский, увлекаясь .фактической неточностью терминов и любовью Михайловского к фразерству, приписывает субъективной школе целый ряд фантастических оттенков в использовании понятии возможности и невозможности (например, невозможность «психофактическая», «психопричинная», «логическая» и т.п.), которые весьма облегчают его критическую работу. Подобная борьба с мнимыми недостатками часто заслоняла вопрос о фактическом использовании и понимании субъективной школой категории возможности и долженствования²⁶.

      Но самое парадоксальное -- это нигилизм Кистяковского по отношению к категории возможности вообще. А между тем по мере укрепления интереса в социологии к изучению все более дробных социальных систем и единиц очевиднее становится роль вариабельности социального поведения. Характерно, что другой неокантианец М. Вебер в «более софистической форме», по словам Н.С. Тимашева, чем Михайловский, использовал понятие возможности в своей социологической концепции²⁷. Его знаменитые «идеальные типы» есть методологическая фиксация тех или иных идеальных возможностей.

      Итак Лаппо-Данилевский и Кистяковский подметили некоторые слабости позитивистской социологической теории - редукционизм, бедность фактической базы, отсутствие у нее критического самосознания и т.п. В этой вещи русского неокантианства вырастала критика понятий и языка социологии, а форма рефлексии над методологией социальной науки стала объявляться единственно настоящей формой науки.. Полученные при этом «чистые» гносеологические и методологические формы объявлялись более реальными, чем самое общественное бытие.

      Но сведение социальной науки только к критическому анализу «догматичности» позитивизма вызывало у многих социологов-идеалистов обоснованные сомнения, оно напоминало затянувшееся хаотическое настраивание инструментов оркестра, так и не перешедшее к исполнению симфонии²⁸. Снять этот упрек в известной мере постарались два других русских неокантианца - Новгородцев и Хвостов.

      264

Субъективно-нормативная концепция П.И. Новгородцева и В.М. Хвостова

      Павел Иванович Новгородцев (1866-1924) упорно пытался обосновать ценностную (нравственно-правовую) концепцию общественной жизни с позиции неокантианства. Уже первые шаги в позитивистской социологии, полагал он, «есть грубая гносеологическая ошибка, состоящая в наивно-реалистическом утверждении объективного характера изучаемых фактов и связей»²⁹. В свою очередь он выдвигал тезис, по которому все главные социологические понятия -- групповая дифференциация, статика, динамика и т.п. - соотносятся не с исторической действительностью, а лишь с познавательными интересами субъекта. Поэтому логика социальных наук не фиксирует «ни социальный закон, ни объективное состояние социальных явлений, как думают позитивисты», она есть систематизация абстрактных гносеологических типологий, построений нашей мысли³⁰.

      Вторая ошибка «позитивно-социологической методы», говорит Новгородцев, наглядно обнаруживается в генетико-эволюционном изучении элементов культуры -- морали, права, нравов и т.п., которые рассматриваются только «как явления общественные и исторические, в связи со всем целым социальной жизни и в процессе их последовательного изменения, под влиянием изменений этого целого»³¹. При этом неизбежно игнорируется самостоятельность, автономность этих явлений в человеческой жизни, влияние уже сложившейся их структуры на дальнейший исторический процесс.

      Следует отметить, что Новгородцев поднимает здесь весьма реальную проблему. По существу он справедливо возражает против позитивистского сведения культурной системы к системе социальной, а последней к биоприродным факторам³². Эта объясни-

      265 

тельная цепь, сводящая высшее к низшему, часто и объявлялась позитивизмом подлинным историзмом. Но решение проблемы, предлагаемое Новгородцевым, явно несостоятельно, ибо единственно сильным теоретическим оружием против позитивистского релятивизма и плоского социологизма он считает формализм и априоризм нормативно-ценностного рассмотрения социального мира.

      Специфика социальных, явлений в человеческой жизни, утверждает Новгородцев, наличии «первоначальных задатков» всеобщего долженствования, т.е. нормах. Нас от животных отличает не то, что наши нормы меняются с ходом времени, а то, что они у нас есть. Это «безусловное долженствование» составляет нравственную основу структуры личности, являющейся в свою очередь главной творческой основой общества и культуры. Методология, предназначенная дать критерий для оценки этой цепи явлений, нe может черпать свои исходные начала из описания и объяснения «вторичного» бытия норм в рамках социокультурной реальности. Следует открыть их первичное трансцендентное бытие. «Здесь необходимо обратиться к априорным указаниям нравственного сознания, которое в своем независимом от всякого опыта существе содержит данные для оценки любого опытного материала»³³. Сравнивая процесс образования норм, процессы следования нормам с естественно протекающими процессами природы, позитивисты забывают, что если нормы и «образуются закономерно, то через людей и при посредстве их воли»³⁴. Поэтому если и уместно ставить вопрос о закономерности социальной деятельности, то лишь в смысле закономерности воли. Менее всего «социальные факты» можно мыслить «по Дюркгейму» как «вещи», их надо сопереживать как «ценность», как реализацию идеальных целей.

      В свете этого и «становится понятной та формула, -- писал Новгородцев, -- которую мы противопоставляем позитивно-социологическому направлению: нравственность (как и право) может и должна изучаться не только как историческое и общественное явление, но также как внутреннее, психическое переживание, как норма или принцип личности. Рядом с социологическим изучением должно быть признано индивидуально-психологическое и нормативно-этическое: нравственность должна быть понята не только со стороны своей исторической изменчивости, но также как явление и закон личной жизни, как внутренняя абсолютная ценность»³⁵. Сведение понятия должного (норм) к естественной не-

      266 

обходимости так же ошибочно, как и провозглашение человеческого сознания известным свойством материи. Между понятиями «сознание» и «материя», «должное» и «естественная необходимость» -- непроходимая, бездна³⁶. Оставаясь объективной наукой, раскрывающей закономерности и причинные связи, социология констатирует, что в определенных условиях следует ожидать победы демократического строя над режимом произвола, а в других -- ограничения политического суверенитета масс в пользу какого-либо класса или группы, но, утверждал Новгородцев, в каком отношении эти результаты стоят к нравственным идеалам, этого социология сказать не может. Оба результата одинаково необходимы и поэтому правомерны с точки зрения объективной науки. Поэтому социология нуждается в дополнении и обогащении на путях обращения к «глубоким источникам философии идеализма». Для этого требуется переход к новой точке зрения, а именно к возрождению концепции «естественного права» с его априорной методой, идеальными стремлениями, с признанием самостоятельного значения за нравственным началом и нормативным его изучением³⁷.

      Какова же картина общественной реальности, рисуемая «нормативно-формалистическим» методом? Реконструируем основные моменты.

      Ее отличительная черта заключается в вычленении нормативной (морально-правовой) регуляции как особой универсальной проблемы³⁸. Нормы должны быть при этом поняты «не только как факты социальной жизни», но также как внутренняя ценность и принцип личности. Неоценимую услугу социологии здесь оказывают, с одной стороны, априорные предписания нравственного сознания, с другой -- теоретическое осмысление «естественности» норм-ценностей в философии права. Природа механизма регуляции может быть представлена как внутреннее психологическое переживание (анализ индивидуального познания, из глубин которого «черпают свою силу все нормы») и как самоцельное нормативное явление (анализ культурных систем). Каждая