Гончаров И.А. «Мильон терзаний» (Критический этюд) «Горе от ума» Грибоедова

говорит он, - и  наконец:

    Это уже слезы. Он трогает серьезные  струны чувства -

заключает он. Затем  оставалось только упасть на колени и  зарыдать. Остатки ума спасают  его от бесполезного унижения.

    Такую мастерскую сцену, высказанную такими стихами, едва ли представляет какое-нибудь другое драматическое произведение. Нельзя благороднее и трезвее  высказать чувство, как оно высказалось  у Чацкого, нельзя тоньше и грациознее выпутаться из ловушки, как выпутывается Софья Павловна. Только пушкинские сцены Онегина с Татьяной напоминают эти тонкие черты умных натур.

    Софье удалось было совершенно отделаться от новой подозрительности Чацкого, но она сама увлеклась своей любовью  к Молчалину и чуть не испортила всё дело, высказавшись почти открыто в любви. На вопрос Чацкого:

она отвечает:

    Этого довольно, чтоб открыть глаза слепому. Но ее спас сам Молчалин, т. е. его  ничтожество. Она в увлечении поспешила нарисовать его портрет во весь рост, может быть, в надежде примирить с этой любовью не только себя, но и других, даже Чацкого, не замечая, как портрет выходит пошл:

    Далее:

    У Чацкого рассеялись все сомнения:

утешает он себя при каждой ее похвале Молчалину, и потом хватается за Скалозуба. Но ответ ее - что он «герой не ее романа», уничтожил и эти сомнения. Он оставляет ее без ревности, но и в раздумье, сказав:

    Он  и сам не верил в возможность таких соперников, а теперь убедился в этом. Но и его надежды на взаимность, до сих пор горячо волновавшие его, совершенно поколебались, особенна когда она не согласилась остаться с ним под предлогом, что «щипцы остынут», и потом, на просьбу его позволить зайти к ней в комнату, при новой колкости на Молчалина, она ускользнула от него и заперлась.

    Он  почувствовал, что главная цель возвращения  в Москву ему изменила, и он отходит  от Софьи с грустью. Он, как потом  сознается в сенях, с этой минуты подозревает в ней только холодность ко всему, и после этой сцены самый обморок отнес не «к признакам живых страстей», как прежде, а к «причуде избалованных нерв». Следующая сцена его с Молчалиным, вполне обрисовывающая характер последнего, утверждает Чацкого окончательно, что Софья не любит этого соперника.

замечает он и идет навстречу новым лицам.

    Комедия между ним и Софьей оборвалась; жгучее раздражение ревности унялось  и холод безнадежности пахнул ему в душу.

    Ему оставалось уехать; но на сцену вторгается другая, живая, бойкая комедия, открывается разом несколько новых перспектив московской жизни, которые не только вытесняют из памяти зрителя интригу Чацкого, но и сам Чацкий как будто забывает о ней и мешается в толпу. Около него группируются и играют, каждое свою роль, новые лица. Это бал со всей московской обстановкой, с рядом живых сценических очерков, в которых каждая группа образует свою отдельную комедию, с полной обрисовкой характеров, успевших в нескольких словах разыграться в законченное действие.

    Разве не полную комедию разыгрывают Горичевы? Этот муж, недавно еще бодрый и  живой человек, теперь опустившийся, облекшийся, как в халат, в московскую жизнь, барин; «муж-мальчик, муж-слуга, идеал, московских мужей», по меткому определению Чацкого, - под башмаком приторной, жеманной, светской супруги, московской дамы?

    А эти шесть княжен и графиня-внучка, - весь этот контингент невест, «умеющих, по словам Фамусова, принарядить себя тафтицей, бархатцем и дымкой», «поющих  верхние нотки и льнущих к военным людям»?

    Эта Хлёстова, остаток екатерининского  века, с моськой, с арапкой-девочкой, - эта княгиня и князь Петр Ильич - без слова, но такая говорящая  руина прошлого, - Загорецкий, явный  мошенник, спасающийся от тюрьмы в  лучших гостиных и откупающийся угодливостью вроде собачьих поносок, и эти N. N. и все толки их, и всё занимающее их содержание!

    Наплыв  этих лиц так обилен, портреты их так рельефны, что зритель хладеет  к интриге, не успевая ловить эти  быстрые очерки новых лиц и вслушиваться в их оригинальный говор.

    Чацкого уже нет на сцене. Но он до ухода  дал обильную пищу той главной  комедии, которая началась у него с Фамусовым, в первом акте, потом  с Молчалиным, - той битве со всей Москвой, куда он, по целям автора, затем  и приехал.

    В кратких, даже мгновенных встречах со старыми знакомыми, успел он всех вооружить против себя едкими репликами  и сарказмами. Его уже живо затрагивают  всякие пустяки - и он дает волю языку. Рассердил старуху Хлёстову, дал  невпопад несколько советов Горичу, резко оборвал графиню-внучку и опять задел Молчалина.

    Но  чаша переполнилась. Он выходит из задних комнат уже окончательно расстроенный, и но старой дружбе в толпе опять  идет к Софье, надеясь хоть на простое  сочувствие. Он поверяет ей свое душевное состояние:

говорит он:

жалуется он ей, не подозревая, какой заговор  созрел против него в неприятельском лагере.

    «Мильон терзаний» и «горе»! - вот что  он пожал за всё, что успел посеять. До сих пор он был непобедим: ум его беспощадно поражал больные  места врагов. Фамусов ничего не находит, как только зажать уши против его логики, и отстреливается общими местами старой морали. Молчалин смолкает, княжны, графини - пятятся прочь от него, обожженные крапивой его смеха, и прежний друг его, Софья, которую одну он щадит, лукавит скользит и наносит ему главный удар втихомолку, объявив его под рукой, вскользь, сумасшедшим. Он чувствовал свою силу и говорил уверенно. Но борьба его истомила. Он очевидно ослабел от этого «мильона терзаний», и расстройство обнаружилось в нем так заметно, что около него группируются все гости, как собирается толпа около всякого явления, выходящего из обыкновенного порядка вещей.

    Он  не только грустен, но и желчен, придирчив. Он, как раненый, собирает все силы, делает вызов толпе - и наносит  удар всем, - но не хватило у него мощи против соединенного врага.

    Он  впадает в преувеличения, почти в нетрезвость речи, и подтверждает во мнении гостей распущенный Софьей слух о его сумасшествии. Слышится уже не острый, ядовитый сарказм, - в который вставлена верная, определенная идея, правда - а какая-то горькая жалоба, как будто на личную обиду, на пустую, или, по его же словам, «незначащую встречу с французиком из Бордо», которую он, в нормальном состоянии духа, едва ли бы заметил.

    Он  перестал владеть собой, и даже не замечает, что он сам составляет спектакль на бале. Он ударяется  и в патриотический пафос, договаривается до того, что находит фрак противным «рассудку и стихиям», сердится что madame и mademoiselle не переведены на русский язык - словом, «il divague»² заключили, вероятно, о нем все шесть княжен и графиня-внучка. Он чувствует это и сам, говоря, что «в многолюдстве он растерян, сам не свой!»

    Он  точно «сам не свой», начиная с  монолога «о французике из Бордо» - и  таким остается до конца пьесы. Впереди пополняется только «мильон терзаний».

    Пушкин, отказывая Чацкому в уме, вероятно, всего более имел в виду последнюю  сцену 4-го акта, в сенях, при разъезде. Конечно, ни Онегин, ни Печорин, эти  франты, не сделали бы того, что проделал в сенях Чацкий. Те были слишком дрессированы «в науке страсти нежной», а Чацкий отличается и, между прочим, искренностью и простотой, и не умеет, и не хочет рисоваться. Он не франт, не лев. Здесь изменяет ему не только ум, но и здравый смысл, даже простое приличие. Таких пустяков наделал он!

    Отделавшись от болтовни Репетилова и спрятавшись  в швейцарскую в ожидании кареты, он подглядел свидание Софьи с  Молчалиным и разыграл роль Отелло, не имея на то никаких прав. Он упрекает ее, зачем она его «надеждой  завлекла», зачем прямо не сказала, что прошлое забыто Тут что ни слово - то неправда. Никакой надеждой она его не завлекала. Она только и делала, что уходила от него, едва говорила с ним, призналась в равнодушии, назвала какой-то старый детский роман и прятанье по углам «ребячеством» и даже намекнула, что «бог ее свел с Молчалиным». А он потому только, что

в ярости, за собственное  свое бесполезное унижение, за напущенный на себя добровольно самим собою  обман, - казнит всех, а ей бросает жестокое и несправедливое слово:

когда нечего было и разрывать! Наконец, просто доходит  до брани, изливая желчь:

и кипит бешенством на всех, «на мучителей толпу, предателей, нескладных умников, лукавых простаков, старух зловещих» и т. д. И уезжает из Москвы искать «уголка оскорбленному чувству», произнося всему беспощадный суд и приговор!

    Если  бы у него явилась одна здоровая минута, если бы не жег его «мильон терзаний», он бы, конечно, сам сделал себе вопрос: «зачем и за что наделал я всю эту кутерьму?» И, конечно, не нашел бы ответа.

    За  него отвечает Грибоедов, который неспроста  кончил пьесу этой катастрофой. В  ней, не только для Софьи, но и для  Фамусова и всех его гостей, «ум» Чацкого, сверкавший, как луч света в целой пьесе, разразился в конце в тот гром, при котором крестятся, по пословице, мужики.

    От  грома первая перекрестилась Софья, остававшаяся до самого появления Чацкого, когда Молчалин уже ползал у ног ее, всё тою же бессознательною Софьей Павловною, с тою же ложью, в какой ее воспитал отец, в какой он прожил сам, весь его дом и весь круг. Еще не опомнившись от стыда и ужаса, когда маска упала с Молчалина, она прежде всего радуется, что «ночью всё узнала, что нет укоряющих свидетелей в глазах!»

    А нет свидетелей, следовательно, всё  шито да крыто, можно забыть, выйти  замуж, пожалуй, за Скалозуба, а на прошлое  смотреть...

    Да  никак не смотреть. Свое нравственное чувство стерпит, Лиза не проговорится, Молчалин пикнуть не смеет. А муж? Но какой же московский муж, «из жениных пажей», станет озираться на прошлое!

    Это и ее мораль, и мораль отца, и всего  круга. А между тем Софья Павловка индивидуально не безнравственна: она  грешит грехом неведения, слепоты, в которой жили все -

    В этом двустишии Пушкина выражается общий смысл условной морали. Софья  никогда не прозревала от нее и  не прозрела бы без Чацкого - никогда, за неимением случая. После катастрофы, с минуты появления Чацкого - оставаться слепой уже невозможно. Его суда ни обойти забвением, ни подкупить ложью, ни успокоить - нельзя. Она не может не уважать его, и он будет вечно ее «укоряющим свидетелем», судьей ее прошлого. Он открыл ей глаза.