Н. Некрасов «Кому на Руси жить хорошо»

«Не поминай только дела жестокого;

Буду свой крест до могилы нести!»

Снова помещик лежит под халатом,

Снова у ног его Яков сидит,

Снова помещик зовет его братом.

– Что ты нахмурился, Яша? – «Мутит!»

 

Много грибов нанизали на нитки,

В карты сыграли, чайку напились,

Ссыпали вишни, малину в напитки

И поразвлечься к сестре собрались.

 

Курит помещик, лежит беззаботно,

Ясному солнышку, зелени рад.

Яков угрюм, говорит неохотно,

Вожжи у Якова дрожмя дрожат,

Крестится: «Чур меня, сила нечистая!»

Шепчет: «Рассыпься!» (мутил его  враг).

Едут… Направо трущоба лесистая,

Имя ей исстари: Чертов овраг;

Яков свернул и поехал оврагом,

Барин опешил: – Куда ж ты, куда? –

Яков ни слова. Проехали шагом

Несколько верст; не дорога – беда!

Ямы, валежник; бегут по оврагу

Вешние воды, деревья шумят…

Стали лошадки – и дальше ни шагу,

Сосны стеной перед ними торчат.

 

Яков, не глядя на барина бедного,

Начал коней отпрягать,

Верного Яшу, дрожащего, бледного,

Начал помещик тогда умолять.

Выслушал Яков посулы – и грубо,

Зло засмеялся: «Нашел душегуба!

Стану я руки убийством марать,

Нет, не тебе умирать!»

Яков на сосну высокую прянул,

Вожжи в вершине ее укрепил,

Перекрестился, на солнышко глянул,

Голову в петлю – и ноги спустил!..

Экие страсти Господни! висит

Яков над барином, мерно качается.

Мечется барин, рыдает, кричит,

Эхо одно откликается!

Вытянул голову, голос напряг

Барин – напрасные крики!

В саван окутался Чертов овраг,

Ночью там росы велики,

Зги не видать! только совы снуют,

Оземь ширяясь крылами,

Слышно, как лошади листья жуют,

Тихо звеня бубенцами.

Словно чугунка подходит –  горят

Чьи-то два круглые, яркие ока,

Птицы какие-то с шумом летят.

Слышно, посели они недалеко.

Ворон над Яковом каркнул один,

Чу! их слетелось до сотни!

Ухнул, грозит костылем господин.

Экие страсти Господни!

 

Барин в овраге всю ночь пролежал,

Стонами птиц и волков отгоняя,

Утром охотник его увидал.

Барин вернулся домой, причитая:

– Грешен я, грешен! Казните меня! –

Будешь ты, барин, холопа примерного,

Якова верного,

Помнить до судного дня!

 

«Грехи, грехи, – послышалось

Со всех сторон. – Жаль Якова,

Да жутко и за барина, –

Какую принял казнь!»

– Жалей!.. – Еще прослушали

Два-три рассказа страшные

И горячо заспорили

О том, кто всех грешней?

Один сказал: кабатчики,

Другой сказал: помещики,

А третий – мужики.

То был Игнатий Прохоров,

Извозом занимавшийся,

Степенный и зажиточный

 

Мужик – не пустослов.

Видал он виды всякие,

Изъездил всю губернию

И вдоль и поперек.

Его послушать надо бы,

Однако вахлаки

Так обозлились, не дали

Игнатью слова вымолвить,

Особенно Клим Яковлев

Куражился: «Дурак же ты!..»

– А ты бы прежде выслушал… –

«Дурак же ты…»

– И все-то вы,

Я вижу, дураки! –

Вдруг вставил слово грубое

Еремин, брат купеческий,

Скупавший у крестьян

Что ни попало, лапти ли,

Теленка ли, бруснику ли,

А главное – мастак

Подстерегать оказии,

Когда сбирались подати

И собственность вахлацкая

Пускалась с молотка.

Затеять спор затеяли,

А в точку не утрафили!

Кто всех грешней? подумайте! –

«Ну, кто же? говори!»

– Известно кто: разбойники! –

А Клим ему в ответ:

«Вы крепостными не были,

Была капель великая,

Да не на вашу плешь!

Набил мошну: мерещатся

Везде ему разбойники;

Разбой – статья особая,

Разбой тут ни при чем!»

– Разбойник за разбойника

Вступился! – прасол вымолвил,

А Лавин – скок к нему!

«Молись!» – и в зубы прасола.

– Прощайся с животишками! –

И прасол в зубы Лавина.

«Ай драка! молодцы!»

Крестьяне расступилися,

Никто не подзадоривал,

Никто не разнимал.

Удары градом сыпались:

– Убью! пиши к родителям! –

«Убью! зови попа!»

Тем кончилось, что прасола

Клим сжал рукой, как обручем,

Другой вцепился в волосы

И гнул со словом «кланяйся»

Купца к своим ногам.

– Ну, баста! – прасол вымолвил.

Клим выпустил обидчика,

Обидчик сел на бревнышко,

Платком широким клетчатым

Отерся и сказал:

– Твоя взяла! и диво ли?

Не жнет, не пашет – шляется

По коновальской должности,

Как сил не нагулять? –

(Крестьяне засмеялися.)

«А ты еще не хочешь ли? –

Сказал задорно Клим.

– Ты думал, нет? Попробуем! –

Купец снял чуйку бережно

И в руки поплевал.

 

«Раскрыть уста греховные

Пришел черед: прослушайте!

И так вас помирю!» –

Вдруг возгласил Ионушка,

Весь вечер молча слушавший,

Вздыхавший и крестившийся,

Смиренный богомол.

Купец был рад; Клим Яковлев

Помалчивал. Уселися,

Настала тишина.

 

Бездомного, безродного

Немало попадается

Народу на Руси,

Не жнут, не сеют – кормятся

Из той же общей житницы,

Что кормит мышку малую

И воинство несметное:

Оседлого крестьянина

Горбом ее зовут.

Пускай народу ведомо,

Что целые селения

На попрошайство осенью,

Как на доходный промысел,

Идут: в народной совести

Уставилось решение,

Что больше тут злосчастия,

Чем лжи, – им подают.

Пускай нередки случаи,

Что странница окажется

Воровкой; что у баб

За просфоры афонские,

За «слезки Богородицы»

Паломник пряжу выманит,

А после бабы сведают,

Что дальше Тройцы-Сергия

Он сам-то не бывал.

Был старец, чудным пением

Пленял сердца народные;

С согласья матерей,

В селе Крутые Заводи

Божественному пению

Стал девок обучать;

Всю зиму девки красные

С ним в риге запиралися,

Откуда пенье слышалось,

А чаще смех и визг.

Однако чем же кончилось?

Он петь-то их не выучил,

А перепортил всех.

Есть мастера великие

Подлаживаться к барыням:

Сначала через баб

Доступится до девичьей,

А там и до помещицы.

Бренчит ключами, по двору

Похаживает барином,

Плюет в лицо крестьянину,

Старушку богомольную

Согнул в бараний рог!..

Но видит в тех же странниках

И лицевую сторону

Народ. Кем церкви строятся?

Кто кружки монастырские

Наполнил через край?

Иной добра не делает,

И зла за ним не видится,

Иного не поймешь.

Знаком народу Фомушка:

Вериги двупудовые

По телу опоясаны,

Зимой и летом бос,

Бормочет непонятное,

А жить – живет по-божески:

Доска да камень в головы,

А пища – хлеб один.

Чудён ему и памятен

Старообряд Кропильников,

Старик, вся жизнь которого

То воля, то острог.

Пришел в село Усолово:

Корит мирян безбожием,

Зовет в леса дремучие

Спасаться. Становой

Случился тут, все выслушал:

«К допросу сомустителя!»

Он то же и ему:

– Ты враг Христов, антихристов

Посланник! – Сотский, староста

Мигали старику:

«Эй, покорись!» Не слушает!

Везли его в острог,

А он корил начальника

И, на телеге стоючи,

Усоловцам кричал:

– Горе вам, горе, пропащие головы!

Были оборваны, – будете голы вы,

Били вас палками, розгами, кнутьями,

Будете биты железными прутьями!..

 

Усоловцы крестилися,

Начальник бил глашатая:

«Попомнишь ты, анафема,

Судью ерусалимского!»

У парня, у подводчика,

С испуга вожжи выпали

И волос дыбом стал!

И, как на грех, воинская

Команда утром грянула:

В Устой, село недальное,

Солдатики пришли.

Допросы! усмирение! –

Тревога! по спопутности

Досталось и усоловцам:

Пророчество строптивого

Чуть в точку не сбылось.

 

Вовек не позабудется

Народом Евфросиньюшка,

Посадская вдова:

Как Божия посланница,

Старушка появляется

В холерные года;

Хоронит, лечит, возится

С больными. Чуть не молятся

Крестьянки на нее…

Стучись же, гость неведомый!

Кто б ни был ты, уверенно

В калитку деревенскую

Стучись! Не подозрителен

Крестьянин коренной,

В нем мысль не зарождается,

Как у людей достаточных,

При виде незнакомого,

Убогого и робкого:

Не стибрил бы чего?

А бабы – те радехоньки.

Зимой перед лучиною

Сидит семья, работает,

А странничек гласит.

Уж в баньке он попарился,

Ушицы ложкой собственной,

С рукой благословляющей,

Досыта похлебал.

По жилам ходит чарочка,

Рекою льется речь.

В избе все словно замерло:

Старик, чинивший лапотки,

К ногам их уронил;

Челнок давно не чикает,

Заслушалась работница

У ткацкого станка;

Застыл уж на уколотом

Мизинце у Евгеньюшки,

Хозяйской старшей дочери,

Высокий бугорок,

А девка и не слышала,

Как укололась до крови;

Шитье к ногам спустилося,

Сидит – зрачки расширены,

Руками развела…

Ребята, свесив головы

С полатей, не шелохнутся:

Как тюленята сонные

На льдинах за Архангельском,

Лежат на животе.

Лиц не видать, завешены

Спустившимися прядями

Волос – не нужно сказывать,

Что желтые они.

Постой! уж скоро странничек

Доскажет быль афонскую,

Как турка взбунтовавшихся

Монахов в море гнал,

Как шли покорно иноки

И погибали сотнями –

Услышишь шепот ужаса,

Увидишь ряд испуганных,

Слезами полных глаз!

Пришла минута страшная –

И у самой хозяюшки

Веретено пузатое

Скатилося с колен.

Кот Васька насторожился –

И прыг к веретену!

В другую пору то-то бы

Досталось Ваське шустрому,

А тут и не заметили,

Как он проворной лапкою

Веретено потрогивал,

Как прыгал на него

И как оно каталося,

Пока не размоталася

Напряденная нить!

 

Кто видывал, как слушает

Своих захожих странников

Крестьянская семья,

Поймет, что ни работою

Ни вечною заботою,

Ни игом рабства долгого,

Ни кабаком самим

Еще народу русскому

Пределы не поставлены:

Пред ним широкий путь.

Когда изменят пахарю

Поля старозапашные,

Клочки в лесных окраинах

Он пробует пахать.

Работы тут достаточно.

Зато полоски новые

Дают без удобрения

Обильный урожай.

Такая почва добрая –

Душа народа русского…

О сеятель! приди!..

 

Иона (он же Ляпушкин)

Сторонушку вахлацкую

Издавна навещал.

Не только не гнушалися

Крестьяне Божьим странником,

А спорили о том,

Кто первый приютит его,

Пока их спорам Ляпушкин

Конца не положил:

«Эй! бабы! выносите-ка

Иконы!» Бабы вынесли;

Пред каждою иконою

Иона падал ниц:

«Не спорьте! дело Божие,

Котора взглянет ласковей,

За тою и пойду!»

И часто за беднейшею

Иконой шел Ионушка

В беднейшую избу.

И к той избе особое

Почтенье: бабы бегают

С узлами, сковородками

В ту избу. Чашей полною,

По милости Ионушки,

Становится она.

 

Негромко и неторопко

Повел рассказ Ионушка

«О двух великих грешниках»,

Усердно покрестясь.

 

О двух великих грешниках

 

 

Господу Богу помолимся,

Древнюю быль возвестим,

Мне в Соловках ее сказывал

Инок, отец Питирим.

 

Было двенадцать разбойников,

Был Кудеяр-атаман,

Много разбойники пролили

Крови честных христиан,

 

Много богатства награбили,

Жили в дремучем лесу,

Вождь Кудеяр из-под Киева

Вывез девицу-красу.

 

Днем с полюбовницей тешился,

Ночью набеги творил,

Вдруг у разбойника лютого

Совесть Господь пробудил.

 

Сон отлетел; опротивели

Пьянство, убийство, грабеж,

Тени убитых являются,

Целая рать – не сочтешь!

 

Долго боролся, противился

Господу зверь-человек,

Голову снес полюбовнице

И есаула засек.

 

Совесть злодея осилила,

Шайку свою распустил,

Роздал на церкви имущество,

Нож под ракитой зарыл.

 

И прегрешенья отмаливать

К гробу Господню идет,

Странствует, молится, кается,

Легче ему не стает.

 

Старцем, в одежде монашеской,

Грешник вернулся домой,

Жил под навесом старейшего

Дуба, в трущобе лесной.

 

Денно и нощно Всевышнего

Молит: грехи отпусти!

Тело предай истязанию,

Дай только душу спасти!

 

Сжалился Бог и к спасению

Схимнику путь указал:

Старцу в молитвенном бдении

Некий угодник предстал,

 

Рек: «Не без Божьего промысла

Выбрал ты дуб вековой,

Тем же ножом, что разбойничал,

Срежь его, той же рукой!

 

Будет работа великая,

Будет награда эа труд,

Только что рухнется дерево –

Цепи греха упадут».

 

Смерил отшельник страшилище:

Дуб – три обхвата кругом!

Стал на работу с молитвою,

Режет булатным ножом,

 

Режет упругое дерево,

Господу славу поет,

Годы идут – подвигается

Медленно дело вперед.

 

Что с великаном поделает

Хилый, больной человек?

Нужны тут силы железные,

Нужен не старческий век!

 

В сердце сомнение крадется,

Режет и слышит слова:

«Эй, старина, что ты делаешь?»

Перекрестился сперва,

 

Глянул – и пана Глуховского

Видит на борзом коне,

Пана богатого, знатного,

Первого в той стороне.

 

Много жестокого, страшного

Старец о пане слыхал

И в поучение грешнику

Тайну свою рассказал.

 

Пан усмехнулся: «Спасения

Я уж не чаю давно,

В мире я чту только женщину,

Золото, честь и вино.

 

Жить надо, старче, по-моему:

Сколько холопов гублю,

Мучу, пытаю и вешаю,

А поглядел бы, как сплю!»

 

Чудо с отшельником сталося: