Подвиг в ВОВ

      Солдатской  правды - «самой высокой правды», по словам К.Симонова, исполнена и повесть В.Кондратьева «Сашка». У В.Кондратьева в фокусе художественного прицела - матушка-пехота. Та самая пехота, чья роль в Великой Отечественной войне была ни с чем не сравнима.

      Повесть В.Кондратьева, если судить по предисловию к ней К.Симонова написана, как и большинство стихов, вошедших в сборник С. Орлова «Костры». Да и «молодой писатель» давно уже не молодой человек. Как представляет его Симонов, «он из поколения, шагнувшего в войну в 18-20 лет» И всё в его биографии типично для этого поколения.  Призыв в армию после первого курса вуза, служба на Дальнем Востоке, рапорт с просьбой отправить на фронт, бои на Ржевском направлении весной 1942 года, ранение, новые фронты и новые раны. И лишь почти через 35 лет после войны публикация первого произведения.

      «Сегодня  до удивления ясная ночь, и небо расцвечено звездами – далекими, холодными, равнодушными – вечность, которой  нет дела до наших людских переживаний, страданий, любовей и даже войны», - с таким ощущением отправляется на фронт один из героев книги В. Кондратьева «Сашка».

      Повести и рассказы, составившие этот большой  однотомник, написаны в очень короткий срок – за пять лет. Однако вызревали они долго. Вот, что рассказывал автор о рождении замысла: «Я уверен, что в каждом фронтовике по сей день сидит война. Мне она не давала спать, мучила: как выплеснуть из себя это — не знал. А тут появилась «Пядь земли» Бакланова. И я, прочитав, подумал: вот именно пядь, на ней, на клочке земли, происходила война каждого. И человек может, досконально зная трех-четырех товарищей… рассказать подробно о своем и своих друзей опыте войны. После баклановской  повести я, собственно, и задумался серьезно о „Ржевских тетрадях"».

      Преемственность налицо: от Бакланова и, очевидно, другой военной прозы конца 50-х годов, которую назвали тогда «локальной» — к «ржевскому циклу» Кондратьева. Но, вникнув в его художественно-психологический мир, ощущаешь и существенные различия.

      Перед нами не отдельные рассказы и повести, а заявка на единое целое, причем пне только в идейно-тематическом плане, но и в сюжетно-композиционном. Персонажи переходят из одного произведения в другое.

      В повести рассказано всего о нескольких днях из фронтовой жизни его героя - двадцатилетнего пехотинца деревенского паренька Сашки. Но дни эти, проведённые на Ржевском плацдарме, зачтутся ему за много лет.

      Несколько дней фронтовой жизни  с её опасностями  и лишениями, бой, ранение и затем  путь по прифронтовым эвакогоспиталям, где на попутной машине, а чаще пешочком, вместе с другими ходячими ранеными, с пустым вещмешком и с сосущей пустотой в желудке.

      Первое, что подкупает в «Сашке»,- это завидная достоверность всего того, о чём рассказывает писатель. Правдива нарисованная писателям картина жизни. Вот Сашку ранило. Никаких особых эмоций он при этом не испытывает. К случившемуся относится по-солдатски, профессионально: «Обнаторенный  двухмесячной игранкой со смертью, Сашка даже не повернул головы, лежал неподвижно и только тихонько подвигал пальцами – шевелятся, значит, порядок, и только не колыхаться, немец-то наблюдает и, стоит шелохнуться, резанет очередью. Но долго смотреть в одну точку тот стомится и, убедившись, что русский готов, удоволенно хмыкнет и потянется за сигаретами… вот тогда можно рвануть, но как угадать?»

      Вслед за тем Сашка так же деловито, весь внутренне напрягшись от серьёзности, решает поглядеть, что сотворил немец  с его рукой. Скосив глаза, он видит, как «из разорванного в двух местах рукава телогрейки торчала вата, но не белая, а бурая, и два тёмных до коричневости пятна расплывались вокруг дырок».

      И вот только теперь Сашка понял, что  обязательно истечёт кровью, и ему захотелось, пока есть ещё силёнка, побежать в санвзвод.

      Разумеется, ценность повести Кондратьева –  не только в правде внешних примет фронтового быта, а и в глубоком проникновении в психологию героя  и умении зорко проследить происходящее в человеке, а в человеке, взятом конкретно-исторически, со всеми присущими его времени и его среде думами и переживаниями.

      Много лет, вероятно ещё со времён « Василия  Тёркина», не возникал в нашей литературе исполненный такой жизненной естественности образ русского солдата. Да и впрямь, у Сашки так много тёркинских черт, что остаётся только гадать, то ли В.Кондратьев сознательно лепил своего героя по образу и подобию героя А. Твардовского, то ли оба писателя  - и это скорее всего - просто шли от одних и тех же исторических реалий.

      В.Кондратьев посвятил свою повесть «всем воевавшим подо Ржевом – живым и мёртвым». Однако, я думаю, с тем же успехом она могла бы быть посвящена и солдатам всего огромного советско-германского фронта.

      И любой из них узнал бы в чертах Сашки и свои черты, а в его  фронтовой доле – свою собственную.

      Тот факт, что такие произведения, как «Сашка», оказались «задержанной литературой», конечно, отрицательно сказался на развитии, на движении нашей военной прозы. Но досадно также и то, что эти книги запоздало пришли к читателю, особенно молодому – юноше, подростку, - ведь заключённый в них воспитательный потенциал так значителен благодаря высокой правдивости и искренности, благодаря силе нравственного начала.

      О появившейся в 1979 году повести В. Кондратьева много писали, причём критики  увидели принципиальную новизну «Сашки» в том, что в центре сюжетного действия оказалась именно напряжённая нравственная коллизия: солдату приказывают расстрелять без суда  и следствия пленного, но Сашка в силу внутренней убеждённости в неправоте этого дела не выполняет приказ командира, хотя этот немец чуть было не прикончил и его самого. Подобная сюжетная ситуация, но, так сказать, проходная есть и у А. Генатулина («Вот кончится война»). Капитан Овсянников, в чьих  глазах в этот момент «мутнела спокойная, но беспощадная ненависть к одному из тех, кто убил его жену и детей», приказывает своему приёмному сыну, четырнадцатилетнему Костику, прикончить пленного, вызвавшегося к тому же всеобщую мгновенную неприязнь своим наглым и надменным видом. И Костик «с автоматом на груди дёрнулся вперёд и с двух-трёх шагов, от пояса всадил в живот немца длинную очередь».

      Мы  прибегаем к этому сравнению, чтобы показать, насколько разным может быть решение сходного конфликта  в военной прозе. В одном случае невероятная с точки зрения фронтовой  обстановки ситуация разрешается таким образом, как в «Сашке», ради утверждения сильного, развитого чувства простого солдата,  стоявшего в этом отношении выше командовавшего им капитана ( как и капитан Овсянников, он был, правда, тоже подавлен, травмирован гибелью семьи ).

      В другом же случае, вероятно более близком  к правдоподобию,  четырнадцатилетний боец убивает пленного, хоть и не без внутреннего, видимо, протеста, иначе, почему же тогда после этого Костик медленно пошёл от немца и оглянулся на ребят с бледной улыбкой, видать видели как это я. Тут и капитан, как бы очнувшись, вдруг страшно стал кричать: «Чего столпились? Дохлого фрица не видели?! Вперёд давай, вперёд…» Однако герой рассказчик у Генатулина подводит итог этого эпизода ( опять таки в соответствии с той своей «окопной правдой», что вынес из войны именно он) с иным, чем у В. Кондратьева, знаком, Нет у него никакого сомнения в том, что правильно расстреляли безоружного пленного, если он даже не поднял рук. Не кричал: « Гитлер капут», как обычно делали попавшие в плен немецкие солдаты, вёл себя и он…Единственное, что кажется ему тут неуместным: « Не надо было убивать немца Костику, четырнадцатилетнему мальчишке… не должен был приказывать Костику убивать…» Заметим, что у восемнадцатилетнего тогда героя Генатулина уже возникает желание оградить душу подростка от повреждений, связанных с неправедным, как в данном случае, убийством, неправедным, несмотря на то, что у Костика на глазах фашисты повесили мать.

      В.Кондратьев же не подчёркивает детскость своего героя, противопоставляя её опытности, как это было во многих книгах шестидесятых годов, но всемерно подчёркивает непосредственность и естественность его нравственного чувства. Но и, не подчёркивая детскости Сашки, В. Кондратьев рисует психологический портрет юноши, во многом  ещё её не утратившего, что выражалось отнюдь не в поступках (он бывал и жесток, и напорист и умело, а порой и мудро выходил из сложных, даже драматических положений, которыми так насыщена повесть), а той удивительной чистоте, незамутнённости нравственного  чувства, подлинной доброте и даре открытого сопереживания, которыми столь щедро наделил его автор.

      Эта щедрость вызывает мысль о некоем родстве, о сближении образа Сашки  с героями народного эпоса, может  быть, поэтому в авторской речи вдруг возникают интонация сказа. Сашка и есть крестьянский сын, с детства приученный к тяжёлому труду, воспринявший столь естественно и труд ратный. Вероятно от народных корней у него неистребимая и «тысячью тысяч смертей», встреченных на военных дорогах, высокая цена человеческой жизни, необуждающего его к великодушию и милосердию.

      Однако  В.Кондратьев далёк от противопоставления, так сказать внутреннего характера  натурам иным. В.Кондратьев рисует своего героя тонко чувствующим, деликатным, размышляющим, что это делает его самого представителем подлинной интеллигенции. По-разному толковали критики поступок Сашки, отказавшегося расстрелять пленного. Может быть ближе всего к истине тут Л.Лазарев, считающий, что расправится с безоружным для Сашки означало бы утратить чувство безусловной правоты, абсолютного нравственного превосходства над врагом, благодаря чему он и его товарищи могут вынести невыносимое, сохранить и в безрадостных положениях веру в победу.  Не менее справедливой представляется и мысль критика, что автор «Сашки» не выдумал в соответствии с идеальными представлениями и литературными канонами, а нашёл, отыскал в народе, сражавшемся в Великую Отечественную войну, современный прекрасный тип и правдиво изобразил его.

      Тем более досадно, что столь редкий сейчас в литературе современный положительный тип не пришёл к нашим подросткам раньше. Кто знает, может быть пример такого характера укрепил бы слабого или поддержал доброе стремление в том или ином растущем сегодня человеке, заставив его задуматься о нравственных возможностях человеческого духа. Художественной силы у созданного В.Кондратьевым образа на подобное воздействие, во всяком случае, достаточно.

      Человек способен преступить свой предел, если есть святая для него цель, - к такому выводу приходит литература в исследовании социальной природы подвига. Почти одновременно с Сашкой, в том же 1979 году, появилась повесть Г. Бакланова « Навеки девятнадцатилетние». Для писателя это был новый этап, когда, по собственному его признанию, на отдалении лет возникает несколько иной, более обобщённый взгляд на события.

        «Ржевский цикл» Кондратьева  полифоничен.

      Но  заявка на эпопейность все-таки не реализовалась  сполна.

      Неравноценна  психологизация персонажей. Незабываемы Кравцов, Шергин, Лявин, Лапшин и многие другие, которым в цикле уготована судьба как раз лиц эпизодических. Это конкретные люди с неповторимым жизненным опытом, причем не только индивидуальным, но и социальным. Что же касается героев центральных повестей, то их можно спутать. Тех же Сашку и Борьку, Коншина и лейтенанта Володьку. Необходимо не одну страницу прочесть, прежде чем определить, кто же герой «Борькиных путей-дорог»: неудачливый выходец из интеллигентной семьи или простой русский парень. Тоже относится, хоть и в меньшей степени, к Сашке.

       Причем автор, видимо, предвидел  такой упрек. Когда корреспондент «Литературной газеты» спросил Кондратьева: «Сашка воевал с вами рядом?» - тот ответил: «Не он, а такие, как он. Их было много. Образ собирательный. В повести - вы заметили? - нет его портрета. Это сделано сознательно».

      Так и в конкретно-психологическую  систему изображения вторгается притчеобразность, а порой и искусственность. Это особенно заметно на уровне стиля, нередко приближенного к сказовой манере.

      Следует вспомнить слова В. Быкова: «Когда язык литературного произведения превращается а самоцель и представляет собой предмет любования автора, тогда из него уходит нечто более важное - правда».

      Повествованье от первого лица и конкретные зарисовки удаются Кондратьеву пока больше, чем углубленный психологический анализ внутреннего мира вымышленных героев. Образ Овсянниковского поля и то, что видит Сашка по дороге в медсанбат, не могут оставить равнодушными даже людей, очерствелых душой.

      Если  поздняя проза Бондарева трагедийна, Бакланова – сурова, то Кандратьева  скорей всего – жестока.

      Но  за этой жестокостью чувствуется  пристрастность подлинного гуманиста.