Подвиг в ВОВ

      Фильм «Сашка», снятый по одноимённой повести В.Кондратьева, возвращал зрителя к героической юности поколения фронтовиков, сумевших в кровопролитных сражениях открыть миру всю меру стойкости, мужества советского человека. Лучшие кадры картины вызывают в сердце зрителя сопереживание с героем, на долю которого выпали тяжёлые нравственные испытания, и в этих испытаниях проявились душевная щедрость молодого солдата Сашки, его стремление к справедливости, доброте, любви. И всё же, несмотря на довольно точный выбор актёра на главную роль и даже правдивое воспроизведение на экране быта войны из фильма во многом ушла человеческая пронзительность, духовная поэтичность оригинала.

      Фильм-экранизация  о войне должен рождаться в  глубокой потребности его создателей высказать волнующие, значительные мысли. А жизненный материал в его целостности, во внутренней слитности разных его проявлений должен быть пропущен через живую душу художника. Многое в конечном счёте решают сила  художественного видения, идейная направленность таланта, его гражданская зрелость. Мера личной ответственности, с которой подходит режиссёр к своему участию в экранизации военной прозы, может сделать плодотворным сотрудничество. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

СВЕТЛАНА  АЛЕКСИЕВИЧ «У ВОЙНЫ  НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО» 

      Выросла в семье педагогов. Детство провела  на Украине, юность в деревне, в Белорусском Полесье. Выпускница  факультета журналистики Белорусского государственного Университета. Работала в « Сельской газете» , в журнале « Неман». Впечатления этих лет отложились в книге очерков начала 70-х годов « Я уехал из деревни». Первая же книга начинающей писательницы была запрещена к печати за излишнюю патриархальность в изображении деревни, за непонимание аграрной политики партии. С неприятием своих книг Алексиевич столкнётся ещё не раз, но, когда дело касается убеждений, Алексиевич проявляет настойчивость и непримиримость. Следующая книга Алексиевич будет рождаться долго и трудно. При поддержке известного белорусского писателя, одного из авторов «блокадной звезды» - Алеся Адамовича Алексиевич начнёт собирать материал для книги под названием «У войны не женское лицо»(1984). В единый сборник были собраны рассказы женщин, прошедших Великую Отечественную войну. Автор – составитель найдёт в этих исповедях подтверждение  своей главной мысли:  война- дело противоестественное и ничто другое, как женская доля на войне, не доказывает это ярче других аргументов.  Не одну сотню судеб узнала Алексиевич,  для того чтобы написать эту книгу. Несколько лет с магнитофоном и блокнотом в руках писательница записывала рассказы бывших фронтовичек, партизанок, подпольщиц – женщин , которые пережили годы войны в тылу и хлебнули горя полной мерой, Книга эта стала  необычной на фоне тех документальных свидетельств, в которых мемуаристы рассказывали о том, сколько было подорвано вражеских эшелонов, сколько совершено диверсионных актов. Алексиевич как автора-составителя интересовала  не фактологическая сторона дела, а психологическая: не только то, что делал, видел и слышал человек на войне, но прежде всего, что он чувствовал, что пережил. По наблюдению Алексиевич женщины даже по пришествии почти 40 лет сохраняли в памяти большое количество мелочей военного быта, которые мужчины забывали в тот же день. Для женщины, дающей жизнь, прелесть бытия самоценна, неизбавна даже в кромешном аду. Книга приобрела известность во многих странах. Наряду с другими публицистами Алексиевич участвует в создании нового жанра – документально-художественной прозы. Характерной особенностью является присутствие в ней одной с фактографией публицистически  страстного комментария; композиция такого произведения ведёт читателя , заставляет его погружаться в нелёгкую атмосферу пережитых героями событий. В немалой степени успеху книг Алексиевич способствует предельная искренность рассказчиц, многие и которые признают, что впервые так откровенны с журналистом. Видимо здесь кроется основной творческий секрет Алексиевич располагает к доверительности. Секрет этот был сформулирован А. Адамовичем. Первое - Светлане Алексиевич удалось затронуть сам  нерв народной жизни, второе - она обладает особым даром сопереживания, которое является частью его таланта, и третье - у неё по настоящему сильное, развитое чувство эстетичной оценки, столь необходимое для отбора и монтажа сырого материала в произведение литературное. Книга «У войны не женское лицо» стала основой спектаклей, поставленных в разных театрах России и в других странах. По ней в Белоруссии был создан документальный фильм. Творческая позиция Алексиевич состоит в её убеждённости в том, что дело искусства- показать тайну жизни, ужас перед тем, что человека можно убить: это чудо, эту тайну… Её творчество отмечено многими литературными премиями. Алексиевич стала лауреатом премии « Триумф 97».

      Светлана  Алексиевич считает, что « человек беспамятный способен породить только зло, и ничего другого, кроме зла». Эта мысль вела её и тогда, когда работала она над документально-художественной книгой «У войны не женское лицо», и тогда, когда, создавая подобную же книгу, со страстью и терпением вопрошала она память тех, кто пережил войну детьми («Последние свидетели. Сто недетских рассказов»). Ад войны всё-таки неадекватен аду памяти. И это счастье для человечества. Но так или иначе, а нужно вспомнить страшное из того военного времени ради живущих и ради тех, кто будет ещё жить. И писатель обращается к детской памяти, потому что она кажется С.Алексевич феноменом, способным выхватывать наиболее трагические моменты, в то время как взрослая память рисует узор, даёт широкую картину прошлого. Ради того, чтобы не ушли, не канули в небытиё эти моменты, и создавались « Последние свидетели», как и ради того, чтобы « детство никогда больше не называлось войной».

      Прерванное  войной детство трагическим обликом  своим возникает в воспоминаниях  свидетелей, но ещё ужаснее рассказы чудом  выживших в детстве, планомерно и с невероятной жестокостью уничтожаемом. От рассказов этих леденеет сердце, всё хочется повторять слова белорусской крестьянки: « То не люди были, то звери были…». Рассказывающие до предела откровенны, не боятся показаться трусливыми, жадными или нечестными – они отстранены уже от тех детей, какими они были, ведь между ними пролегла почти что целая жизнь.

      Но  не раз записи подтверждают и неистребимую силу живого детства. « Запомнилось, что проходила та минута, когда думала: умрёшь от страха, и наступала нейтральная полоса – одну беду пронесло, а о другой пока люди не знают, - и было много смеха. Начинали поддевать, подшучивать друг над другом: кто и где прятался, как бежали, как пуля летела, да не попала.… А рядом в соседнем дворе, лежал убитый». Спасительный парадокс. Детство защищала себя детством. Другой защиты иногда и не было.

      Но вот С. Алексиевич вслед за теми из писателей, кто прикасался к подобной теме, задумывается: ребёнок, прошедшей через ужасы войны, ребёнок ли? Ответ, как кажется, можно найти и в словах семилетней (тогда) девочки: « После войны сказки я уже не хотела читать…» А ребёнок ли тот, кто потерял естественный страх перед смертью(«Мальчишка не дотронуться до убитых, он боялся, что где-то здесь его отец. И вот тогда я себя поймал на мысли, на чувстве, что у меня нет страха перед смертью. Я их поворачивал, а он смотрел каждому в лицо. Так мы прошли всю улицу»)?

      А тот, которого впервые ударили просто так? Миф о « достоинстве советского человека», впитанный одиннадцатилетним Васей буквально с молоком матери, был, конечно, одним из мифов довоенной жизни. Но в ребёнке настолько сильно было естественное человеческое достоинство, что к избившему его немцу он испытывает сложное чувство: « Жалость? Нет. Брезгливость? Нет. Ненависть? Тоже нет. Тут всё было вместе. Ненависть в человеке тоже формируется, она не изначальна. Мы ведь воспитывались в добре, в гуманном отношении ко всем людям. Когда первый немец ударил меня, я боль не почувствовал. Испытал другое. Как это он меня ударил, по какому праву он меня ударил? Это было потрясение. Мы не понимали, как и за что можно ударить человека».

      « Ненависть не изначальна»…и Алесь  Адамович как-то заметил, что ненависти ( до войны) не учили, готовили к войне, но ненависти не учили. По свидетельству В. Семина мы знаем, какими могучими и зловещими тисками зажимает она всё существо подростка, попавшего в фашистскую неволю, в непосредственном соприкосновении с врагом. Но вот тот же Вася, став « сыном полка», попадает в Германию (уже как победитель!) и тут, увидев, что другой « сын полка», его друг, играет в войну с немецкими мальчишками, под дулом пистолета повёл его на гауптвахту («Он был рядовой, а я сержант, то есть я вёл себя как старший по званию»). Яд войны, ненависти отравлял детское сознание надолго, если не навсегда. Пришлось взрослому, его командиру, объяснять Васе, что « дети все хорошие, они ни в чём не виноваты, что русские и немецкие дети теперь, когда кончается война, будут дружить».

      То  есть капитан попытался вернуть мальчика к привычному стереотипу интернационального классового единения. Однако Вася и его боевые друзья, помещённые в привычную для них когда-то среду – школьный коллектив, ведут себя непредсказуемо и странно. « Мы втроём сели за одну парту, во второй класс, У нас было при себе оружие, и мы никого не признавали. Не хотели подчиняться гражданским учителям:  как он может нам приказывать, если он не в военной форме?.. Входит учитель, весь класс встаёт, а мы сидим.…На большой перемене мы строили всех учеников повзводно и занимались маршировкой, разучивали военные песни».

      Кажется, безнадёжно одичание отроческой души и ничто её уже не освободит  от жёсткой корки, но надежда на исцеление  мелькнет, когда прочитаешь в воспоминаниях  выросшего Васи, как он, усыновлённый добрыми людьми, услышал случайно горькие слова своей приёмной матери. Она  говорила: « Никогда-то он не сможет забыть, что был он среди солдат, что почти нет в нём детского, он неласков и угрюм». « Я подошёл тихонько к ней и обнял за шею: « Не плачьте, мама». Она перестала плакать, я увидел её искрящиеся глаза», Значит, любовь, простая человеческая ласка, терпеливое внимание могут всё-таки проникнуть в закрытое от пережитого сердце?.. Даже к родной-то матери возвращённые ей, отвыкшие от неё дети испытывали, по их признаниям, непонятные чувства. И тепло родной семьи не скоро отогрело Аню Гуревич, в два года попавшую в фашистский детдом: «Я стала улыбаться в пятнадцать-шестнадцать лет».

      В книге Алексиевич много детских  фотографий. Глаза тех, кто выжил, поражают каким-то особым выражением, знанием того, что недоступно переживаниям. Это даже не пресловутая взрослость, нет – это  взгляд человека, заглянувшего в бездну. В свои семь лет Валя Юркевич перенесла такое, что и в кошмарном  сне не приснится. Она говорит: «…Пройти через всё это, видеть всё это, остаться ребёнком? Я смотрела на все глазами взрослого человека, я была старше своих ровесниц.…На всю жизнь полюбила одиночество. Меня тяготили люди, мне трудно было с ними. У меня было что-то своё, чем я не могла ни с кем поделиться.… Это невозможно рассказать. Первый раз рассказываю вам… Я не слышу в себе слов, которые бы могли бы передать, Знаю, что нет таких слов».

      Но  что-то оживало, оттаивало в убитой детской душе, если пережившая страшный блокадный голод девочка отдавала драгоценный кусочек хлеба пленному немцу. И сегодня, уже взрослая, не может она видеть голодных людей. « Недавно в программе « Время» показывали голодных палестинских беженцев.…Как они стоят в очереди голодные, с мисочками... Я выбежала в другую комнату, со мной началась истерика». И мучительный сон об убитом в детстве немца не покидает человека почти всю жизнь, хотя он видел, как застрелили деда и бабушку, видел, как маму били прикладом по голове и волосы у неё из чёрных становились красными.…И вот не уходит у него это первое убийство из сознания, какая-то часть души цепко держит это воспоминание как нечто особенно для неё трагическое. « После войны меня долго мучил один и тот же сон. Сон о первом убитом немце…которого я сам убил, а не увидел убитого. То я лечу, а он меня не пускает. Вот поднимаешься…летишь…летишь… Он догоняет, и падаешь вместе с ним.…Проваливаешься в какую-то яму. То я хочу подняться, а он не даёт…Он не даёт улететь». Что же это, муки совести? Это за убийство-то убийцы? Но вот « не даёт улететь», не даёт жить полноценно, не ущербно. А.Адамович однажды верно заметил, что убийство другого – для иных это и убийство себя.

      Ситуация  – мать и дети – в центре большинства  записанных Алексиевич рассказов. Мать - центр мироздания для ребёнка, на вот она, убиваемая на глазах дочери или сына, униженная или утраченная навсегда. Без этого мучительного двуединства не могла обойтись документальная книга о детях войны. Много в ней и других драматических ситуаций, но эта-главная.

      Уже через три десятилетия после окончания Великой Отечественной войны в литературу стали вступать писатели, родившиеся после неё, о ней знающие лишь по книгам, кинофильмам, по рассказам. К числу таких писателей принадлежит и С. Алексиевич. Но что побуждает их обращаться к грандиозному историческому событию, так и не ставшему достоянием лишь прошлого в силу сложных своих влияний на современное течение жизни? Вот как объясняет это сама С.Алексиевич: « Что всё-таки заставляет меня, родившуюся хотя и в мае, но очень не скоро после мая сорок пятого, оглядываться назад в « сороковые»? Война, казалось бы, не моя личная память и не мои личные ощущения, Видимо, моему поколению необходимо идти туда, чтобы понять что-то важное и в человеке сегодняшнем, в нас самих».

      Книги С. Алексиевич появились тогда, когда по выражению А. Адамовича болевое начало в литературе стало ощутимо смещаться в сторону женской и детской памяти.  «Последние свидетели» - обращение к памяти действительно последних очевидцев, обращение бережное, честное и взволнованно-сосредоточенное. Принципы подобной работы, возникшие впервые ещё при создании книги « Я из огненной деревни» и блестяще подкреплённые « Блокадной книгой», опираются на писательское стремление максимально приблизиться к правде войны. Может быть, именно глубокая искренность, писательского чувства порождало уникальное явление, так сказать, обратную связь, о чём говорит и А.Адамович: « Всем нам, работавшим в новом жанре, - и Брылю, и Гранину, и Колеснику, и теперь вот Светлане Алексиевич, - знакомо ощущение, когда уже не ты ищешь, а как бы сама она, правда, ищет тебя, вас – через читательские письма блокадников или фронтовичек, телефонные  звонки и т.п. Как по цепочке или с невидимым проводником: от хатынской к хатынской судьбе, от блокадной к  блокадной, от женской фронтовой, партизанской судьбы к женской военной судьбе, от детской к детской».

      Когда читаешь записанное С. Алексиевич, вновь  невольно сопоставляешь с реальными  судьбами судьбы и характеры героев художественной литературы – военной прозы. В этих записях можно найти почти все жизненные реалии, наполняющие книги о военном детстве, все психологические и нравственные коллизии.

      «…Меня  эсэсовцы словили, били шомполами, били ногами в кованых сапогах. Растаптывали на полу. После пыток вытащили на улицу и облили водой. Это было зимой, я покрылся ледяной коркой…» Если бы богомоловский Иван остался жить, наверное, он мог бы так о себе вспоминать, как этот десятилетний партизанский разведчик Володя Ампилов из « Последних свидетелей».

      « Ни детства, ни юности у нас не было. Мне кажется, я всегда была взрослая, всегда делала только взрослую работу» - такое же признание, как Катя Каратаева, бывшая в войну тринадцатилетней, могла бы сделать, вероятно, став взрослыми, и герои повести И. Ликстанова « Малышок». А недоумение восьмилетней Таисы Пасчетниковой, увидевшей, как люди кормят хлебом пленных немцев, мог бы разделить герой Н. Думбадзе,  тётя которого на его глазах отдала пленному, просившему « хлэба», всё, что было у них из скудной еды на столе.

      « Когда вернулся с фронта отец, все пришли смотреть на нашего папу… и на нас, потому что к нам вернулся отец…» Не мальчик ли Гранта Матевосяна произносит эти слова из записей С. Алексиевич, из которых мы узнаём и о том, что у трёхлетнего Саши Суетина выкачивали кровь для раненых немцев, как у Кольки Летечки из « Судного дня» В.Козько.