Русская сатира 18 века: история и теория; творчество А. Кантемира, Н. Новикова, И. Крылова

Создавая  сатиры, Кантемир ориентировался на лучшие образцы этого жанра, представленные именами античных авторов — римских  поэтов Ювенала (ок. 60 — ок. 127), Персия (34—62), Горация (65—8 до н. э.), а также мэтра французского классицизма Николá Буало-Депрео (1636—1711). Сам Кантемир никогда не скрывал литературных источников своих сатир и, например, в IV сатире «О опасности сатирических сочинений. К музе своей» с искренней скромностью признавался, что он всего-навсего «топчет следы» древних и новых сатириков. Но по своему содержанию сатиры Кантемира самобытны и оригинальны, тесно связаны с современной ему русской действительностью. И об этом очень хорошо сказал В. Г. Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года»: «...Первый светский писатель был сатирик Кантемир. Несмотря на подражание латинским сатирикам и Буало, он умел остаться оригинальным, потому что был верен натуре и писал с нее».

Предлагаемая  вниманию учащихся I сатира Кантемира  «На хулящих учения. К уму своему» как раз и представляет собою такое чисто русское по своей сатирической направленности произведение. Здесь Кантемир выступает против яростных врагов науки и просвещения, воинствующих невежд Критона, Силвана, Луки, Медора, реакционного церковника — Ростовского архиепископа Георгия Дашкова, продажных судей, безграмотных и грубых солдафонов-военных. Рисуя сатирические и запоминающиеся портреты всех этих «невеж и презирателей наук», Кантемир с горечью и болью восклицает: Гордость, леность, богатство — мудрость одолело.

 Науку  невежество местом уж посело...

 Наука  ободрана, в лоскутах обшита,

 Изо всех  почти домов с ругательством  сбита...

Вторая Сатира Кантемира «На зависть и гордость дворян злонравных. Филарет и Евгений» (1730) также имеет публицистический характер. Она посвящена проблеме истинного и мнимого благородства дворян. Сатира построена в форме  диалога, спора между выразителем  идей автора Филаретом и «благородным»  дворянином Евгением. Филарет считает, что истинное благородство должно быть основано на добродетели, на личных достоинствах человека. Евгений выражает недовольство тем, что со времен Петра I перестали  считаться с родовитостью происхождения, с заслугами предков, и ропщет на то, что он обойден чинами и  отличиями. Вместе с тем некоторые  места «Сатиры II», несмотря на ее в  целом злободневный и актуальный характер, являются реминисценциями  из сатиры VIII Ювенала, например картина  спящего Евгения: «Пел петух, встала заря...» и т. д.

Среди других сатир Кантемира особое место  занимает уже упоминавшаяся выше IV сатира «О опасности сатирических сочинений. К музе своей» (1731). В ней Кантемир излагает свой взгляд на обязанности и назначение поэта-сатирика. Это произведение построено в виде диалога между автором и его музой. Автор с самого начала говорит о том, что многие лица недовольны его сатирами, что высказанная в них правда «колет глаза многим всеконечно», особенно тем, кто видит себя в этих произведениях как «в зеркале». И автор как бы советуется со своей музой, может быть, ему перестать писать сатиры («слог отменить свой грубый») и перейти к созданию других, более безобидных и менее опасных сочинений.

Когда читаешь  горькие строки Кантемира, отчетливо  сознающего, что сатиры не принесут ему ни признания, ни почестей, ни любви  читателей, невольно вспоминается лирическое отступление Н. В. Гоголя в начале седьмой главы поэмы «Мертвые души» — о двух типах писателей: одного, «который мимо характеров скучных, противных... приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека», и другого, «дерзнувшего вызвать  наружу все, что ежеминутно пред очами... всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь». «Удел» первого «счастлив» и «завиден», «поприще» второго «сурово» и «горько».

Такой же горькой  и незавидной была судьба сатир Кантемира. При жизни автора они ходили по России в многочисленных списках, но из-за их критической направленности не были изданы. Правда, его сатиры были переведены на французский и немецкий языки и опубликованы в Париже и Берлине вскоре после смерти Кантемира. Но на русском языке сатиры и другие поэтические произведения Кантемира были впервые изданы только в 1762 году.

Предчувствуя  нелегкую литературную судьбу своих  произведений, Кантемир все же упрямо заявлял в IV сатире: Хоть муза моя всем сплошь имать досаждати,

Богат, нищ, весел, скорбен — буду стихи ткати...

Кантемир  прекрасно понимал и осознавал, что именно сатира — его истинное призвание. И эта пророческая  вера в конечном итоге не обманула поэта. Его сатирическое творчество было по достоинству оценено А. С. Пушкиным, В. А. Жуковским, К. Н. Батюшковым, А. С. Грибоедовым, Н. В. Гоголем, В. Г. Белинским  и многими другими замечательными русскими поэтами, писателями, литературными  критиками, деятелями культуры.

Сатирическая публицистика 1769 — 1774 гг. как индикатор жанровых тенденций  в литературе переходного периода

Общественно-политическая и культурная ситуация первых лет царствования Екатерины II

 В 1762 г.  произошел последний в XVIII в.  государственный переворот: благодаря  отсутствию установлений о порядке  престолонаследия со времен Петра  I к власти пришла Екатерина  II, убравшая с дороги мужа и  так и не отдавшая престол  его законному наследнику —  своему сыну. Но в то же время 1760-е гг. — вплоть до начала Пугачевского восстания — первая эпоха гласности в истории русской общественной мысли XVIII в.: духовную ауру эпохи определили попытка создания русской конституции (знаменитый «Наказ» Екатерины) и первый опыт парламента (Комиссия для сочинения проекта Нового уложения), а также мощная дворянская оппозиция самодержавной власти, не стесняющаяся в публичном выражении своего мнения об этой власти (сатирическая публицистика 1769—1774 гг.). И что самое парадоксальное: инициатором этих антиправительственных мероприятий, клонящихся к введению русского абсолютизма в правовые конституционные рамки, выступил не кто иной, как сама императрица Екатерина II.

Оставляя  в стороне проблему искренности  или лицемерия ее подлинных побуждений в этих начинаниях, отметим факт: время наиболее очевидно-беззастенчивого  беззакония и поистине абсолютного  произвола русской власти на всех ее уровнях — от неограниченной монархии и судопроизводства, состояние  которого потребовало специального екатерининского указа о взятках, до специфических форм поместного землевладения, подстегнутого указом о вольности  дворянской, — это время было и эпохой наибольшего за весь XVIII в. массового свободомыслия, возможность свободного высказывания которого облегчалась отсутствием официальной цензуры и указом о вольных типографиях.

Таким образом, русская действительность 1760—1770-х  гг., особенно очевидно расколотая на два  реальностных уровня либеральным словом и деспотическим делом, оказалась парадоксальной. Четвертая подряд женщина на русском престоле, который от века был исключительно мужским, самим фактом своего на нем присутствия усугубляла это ощущение абсурдной, вывернутой наизнанку и поставленной с ног на голову действительности в условиях прочности традиционного домостроевского уклада жизни, отнюдь не отмененного в массовом быту западническими реформами начала века. В пределах одной исторической эпохи оказались сведены лицом к лицу полярные категории идеально-должного и реально-сущего, закон и произвол, высокая идея государственной власти и человеческое лицо самодержца, неплотно прикрытое маской идеального монарха — все это придало царствованию Екатерины II доселе невиданную духовно-идеологическую концентрацию. За тридцать четыре года ее пребывания у власти Россия по второму кругу пробежала свой роковой путь, смоделированный еще правлением Петра I и его ближайших преемниц: от революции сверху (законодательные инициативы) через гражданскую войну (пугачевский бунт) к застою и репрессивной политике прямого насилия над общественной мыслью и ее конкретными выразителями («Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространявший первые лучи его, перешел из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь, Княжнин умер под розгами — и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность»).

Эти факторы  — предельная концентрация событий  во времени, вполне исчерпываемом сознательной жизнью одного поколения, и вторичный  характер, особенно остро акцентирующий  закономерность, скрытую при ее первом осуществлении, — привели к тому, что эпоха Екатерины II стала первой эпохой сознания для русского общества XVIII в. Царствование Екатерины зеркально  отразило в компактных временных  границах все предшествующие царствования нового времени; эпоха-зеркало закономерно породила литературу-зеркало, в котором впервые отразилось лицо России во всей сложности своего «необщего выражения». Эта первая возможность самосознания и самоотождествления и привела к качественному скачку русской литературы, ознаменованному творчеством русских писателей 1770—1790-х гг.

Главный результат, достигнутый эпохой гласности и  сознания непосредственно в литературе, — это ее совершенно новый идеологический пафос, сопровождаемый и стремительным  ростом чисто эстетических факторов, чья роль заметно расширяется  в литературе своеобразного «смутного  времени» эстетики и философии XVIII в., когда рационалистическая идеология, еще вполне жизнеспособная и действующая, встретилась с зарождающимся  сенсуализмом, а четкая жанровая иерархия классицизма дрогнула и заколебалась под натиском разного рода смешанных жанров.

Если говорить об идеологии, то русская профессиональная литература и ранее находилась в  самых тесных отношениях с русской  властью в том смысле, что она  пыталась каким-то образом эту власть реформировать и усовершенствовать, пропагандировать и научать: именно таков публицистико-социальный посыл высоких жанров оды и трагедии. Что же касается сатиры и комедии, то эти живописательные картины порочного русского быта достаточно демонстративно замыкали мирообраз порока в сферу частной жизни, допуская власть в смеховой образ реальности лишь как идею высшей справедливости, правопорядка и закона, лишенную какого бы то ни было личностного воплощения в образе власть предержащего. При этом русские литераторы могли сколько угодно обижаться, проклинать, негодовать, благословлять и даже учить властителя без малейшего ущемления монаршего достоинства. Трагедия — высокий жанр, власть — высокий удел; властитель — персонаж трагедии и образ оды может вызвать какие угодно эмоции, но только не смех, который самим своим актом порождает интимный контакт между осмеиваемым и смеющимся.

В 1760—1770-х  гг. произошла первая перемена мест слагаемых, радикально изменившая и  сам облик суммы — идеологического  и эстетического пафоса русской  литературы применительно к монарху и частному лицу, причем катализатором этого процесса стала сама власть, в лице Екатерины II прикрывшая свой официальный облик маской частного анонимного издателя сатирического журнала «Всякая всячина».

Инициатива  издания сатирического журнала  принадлежала императрице. Сам замысел  периодического издания был продиктован  неуспехом работы «Комиссии о  сочинении проекта нового уложения» (1767): вместо желательной для Екатерины II унификации русских законов по всей территории России депутаты от Смоленской губернии и Украины, а также депутаты недавно присоединенных прибалтийских  территорий (Лифляндия, Эстляндия) потребовали сохранения самоуправления и старых местных законов. Депутаты от демократических слоев населения — однодворцы, мелкие казаки, свободные («государственные») крестьяне вступили в конфликт с депутатами от дворянства, духовенства и купечества по поводу института крепостного права. А поскольку в работе Комиссии принимали участие многие писатели (депутаты М. М. Щербатов, И. П. Елагин, протоколисты Н. И. Новиков, М. И. Попов. А. О. Аблесимов), дебаты в Комиссии имели широкий общественный резонанс. Поэтому в конце 1768 г. Комиссия была распущена, что вызвало еще более оживленные толки, чем ее работа. Необходимо было срочно успокоить общественное мнение и одновременно изложить основные принципы правительственной политики. В результате и возникла идея периодического издания — сатирического журнала, который и начал выходить со 2 января 1769 г. под названием «Всякая всячина». Формально издателем журнала считался секретарь Екатерины II, Г. В. Козицкий, но фактически направление журнала определяла Екатерина II; программные публикации «Всякой всячины» тоже принадлежат ей.

Чтобы журнал не слишком выделялся своей единичностью на фоне полного отсутствия литературных журналов в периодике конца 1760-х  гг., Екатерина намеком в первом номере «Всякой всячины» разрешила  всем желающим издавать сатирические журналы, причем, поскольку сама она  издавала «Всякую всячину» анонимно, от будущих издателей тоже не требовалось  выставлять на титульном листе своих  имен. Риск подобного мероприятия был велик: состояние общественного мнения в конце 1760-х гг. было таково, что появление оппозиционных журналов было более вероятным, чем появление верноподданнических изданий:

<...> мой  дух восхищен до третьего неба: я вижу будущее. Я вижу бесконечное  племя Всякия всячины. Я вижу, что за нею последуют законные и незаконные дети; будут и уроды ее место со временем заступать. Но вижу сквозь облака добрый вид и здравое рассуждение, кои одною рукою прогоняют дурачество и вздоры, а другою доброе поколение Всякой всячины ведут .

Вслед за «Всякой  всячиной» один за другим начали выходить сатирические журналы аналогичного профиля: «И то, и сио», «Ни то, ни сио», «Поденщина», «Смесь», «Адская почта» и, наконец, журнал Н.И. Новикова «Трутень», резко отличающийся от других смыслом своего названия («Трутень» — нерабочая пчела, бездельник,) и полемическим эпиграфом, почерпнутым из басни Сумарокова «Жуки и Пчелы»: «Они работают, а вы их труд ядите». По отношению ко «Всякой всячине» журнал Новикова сразу же занял полемическую позицию; и если учесть, что «Всякую всячину» издавала императрица — лицо, облеченное официальной властью, а «Трутень» был изданием частного человека, литератора и публициста, то эта полемическая стычка власти с подданным обретает не только политический, но и эстетический смысл и чревата не только идеологическими, но и художественными следствиями: особенно заметными эти следствия стали во втором издании Новикова, журнале «Живописец», который издавался в 1772—1773 гг.

До тех  пор, пока Екатерина II не взялась за перо публициста и комедиографа, литературная деятельность в России была прерогативой частного человека. Выступая на поприще русской литературы и публицистики, императрица поставила себя в эту позицию — и коль скоро сам монарх взялся за деятельность, бывшую доселе прерогативой частного человека, тем легче было сатире — устоявшейся форме воплощения сферы частной жизни в русской литературе — взяться за тему власти, очень быстро рассмотреть за высокой идеей обычный человеческий облик и применить к нему весь арсенал уже накопленной в русле этого направления живописательно-бытовой словесной пластики. В результате образ Екатерины II на страницах сатирических изданий 1769—1774 гг., особенно в «Трутне» и «Живописце» Новикова, стал возмутительно бытовым: эвфемизм, введенный самой Екатериной для обозначения старшинства ее журнала «Всякая всячина» — «бабушка» или даже «прабабушка» обратился против своего автора издевательским образом «устарелой кокетки» со страниц новиковских изданий.