Своеобразие постмодернистской эстетики в произведениях Татьяны Толстой

Такая философия снимает  модернистское противопоставление одинокого творца живых индивидуальных реальностей толпе, живущей безличными, а потому мертвыми, стереотипами. Трагизм непонимания, разделяющего творца гармонических порядков, и мир. пребывающий в состоянии хаоса и стремящийся подчинить творца своему бессмысленному закону, сменяется самоироничным сознанием, с одной стороны, сказочной условности всяких попыток гармонизации. а с другой— того, что и сам хаос образован броуновским движением не понимающих друг друга, накладывающихся друг на друга призрачных порядков.

2) Концептуальное расхождение между ее Автором и Героем как раз и определяется способностью и неспособностью принимать хаос, не поддающийся укрощению порядком; персонажи, типа Филина, занимают промежуточное положение: увлеченно создавая «локальные», замкнутые, а потому и сказочно-фантастические, иллюзорные порядки. они моделируют Авторское мироотношение. Двигаясь от одного жизненного поражения к другому, они сближаются с традиционным героем-неудачником.

Глава 3.

Следующий этап моей работы заключается в том, что я расскажу о самом знаменитом произведении Татьяны Толстой- романе «Кысь», и постмодернистических чертах, использованных в этом романе.

Один из вариантов исторического  мифа XX века связан с мифологизацией отдельных наций^:. Его воплощением можно признать, например, активизировавшуюся в Серебряном веке традицию сакрализации русской истории русского пространства — то есть «русского мира», а именно он и изображен в романе Татьяны Толстой «Кысь».

В данном случае само словосочетание «русский мир» восходит к названию эссе Толстой, которое было написано в 1993 году для газеты «СиагсНап», заказавшей писателям из разных стран серию статей о национальном самосознании и национализме. В рецензии на *Кысь» А. Агеев отмечал, что эссе «Русский мир* наряду с «Золотым веком» и «На липовой ноге» стало основой романа-.

Действительно, в статье «Русский мир» Толстая не только создает атмосферу, схожую с романной, но и во многом объясняет последнюю, демонстрирует способ существования автора в этом мире. Здесь Толстая рассуждает о русской истории, времени, своем страхе перед русским миром и национализмом, русской замкнутостью — перед всем тем. что в «Кыси» стало предметом изображения.

В своем, по выражению А. Агеева, «русофобском* эссе Татьяна Толстая пишет: «Для меня русский национализм, национал-патриотизм ужасен, и не< только по той очевидной причине, что он смертельно и безошибочно пахнет фашизмом, но главным образом потому, что его идея и цель — замкнуть русский мир на самого себя, заткнуть все щели, дыры и поры, все форточки, из которых сквозит веселым ветром чужих культур, и оставить русских наедине друг с другом. Это не тот национализм, когда собрата по языку или крови предпочитают чужаку, а тот, когда хотят покрепче запереть двери и избивать соседей и родню, объявляя их чужаками. В "чисто русской" среде можно задохнуться, сойти с ума от клаустрофобии, бессмысленно, впустую растратить все порывы и дарования, доставшиеся тебе от природы. В среде смешанной, открытой, постоянно обновляющейся, можно и жить, и осмысленно двигаться, и думать, и работать, оставаясь — естественно — русским, но не погружаясь в Дурманящую спячку».

Замкнутый «русский мир» (по мнению Толстой — осуществление мечты русских национал-патриотов) и воссоздан в романе: на дверях замки, вокруг взаимное недоверие, соседи существуют только для ссор и драк. Происходящее с «русской идеей» в «Кыси» во многом подобно трансформации мифа об избяном рае в творчестве неокрестьянских писателей начала XX века. Например, в «Погорелыцине» Клюева, где утопия — прекрасный крестьянский мир Великого Сига — в пределах одной поэмы сменяется страшной антиутопией, причем автор видит, что это не только беда, но и вина его героев.

По выражению одного из критиков. Е. Рабинович, в романе изображена "мутировавшая национальная самобытность*⁴. Надо сказать, что и в рецензии Н. Елисеева присутствуют подобные выводы: «Татьяна Толстая описывает шовинистическую, ксенофобскую мечту — вот он. чаемый ксенофобами "русский мир", замкнутый со всех сторон, избяной, снежный сказочный остров во главе с народным вождем - Федором Кузьмичом или там Кудеяр-Кудеяры-чем... Разоблачение славянофильской мечты о русском XVII веке, издевательство над "избяным" раем соединено у Татьяны Толстой с попыткой понять "утопию"' как осуществление народного "'подсознательного", изобразить революцию и постреволюцию как торжество национального "подсознания"».

ИТАК МИР «КЫСИ» АБСОЛЮТНО  ЗАМКНУТ: в первой же главе четко  проведены его границы. Важно, что никакого другого населенного пространства — ни вокруг Федор-Кузьмичска. ни в целом мире — не существует. При этом пространство описано очень подробно, четко разграничены его зоны: свои — чужие, живые и необитаемые земли, разрешенные и запретные.

"На семи холмах  лежит городок Федор-Кузьмичск,  а вокруг городка — поля необозримые, земли неведомые. И «изведать* эти пространства нельзя: на севере - дремучие леса, где живет кысь; на запад идти вроде и можно, да не получается: «Там даже вроде бы и дорога есть — невидная, вроде тропочки. Идешь-идешь, вот уж и городок из глаз скрылся, с полей сладким ветерком повевает, все-то хорошо, все-то ладно, и вдруг, говорят, как встанешь. И стоишь. И думаешь: куда же это я иду-то? Чего мне там надо? Чего я там не видел? Нетто там лучше? И так себя жалко станет! Думаешь, а позади-то моя изба, и хозяюшка, может, плачет, из-под руки вдаль смотрит; по двору куры бегают, тоже, глядишь, истосковались; в избе печка натоплена, мыши шастают, лежанка мягкая... И будто червь сердце точит. Плюнешь и назад пойдешь. А иной раз и побежишь. И как завидишь издали родные горшки на плетне, так слеза и брызнет* (С. 8). Если воспользоваться выражением самой Т. Толстой, это как раз то место, где «сквозит веселым ветром чужих культур». Героям «Кыси» он приносит тоску, едва повеяв.

Два наиболее интересных направления — это юг и восток. Впрочем, на юг тоже нельзя, но он населен — это единственное «живое» место, известное жителям Федор-Кузьмичска, От населенных земель городок отделен степями: «Сначала все степи, степи — глаза вывалятся смотреть, а за степями — чеченцы» (там же).

Чеченцы оказываются ближайшими «инородцами», исконным врагом жителей городка, но это и единственные, кроме них, «живые души- в мире. Разумеется, в этой детали очень легко увидеть политическую подоплеку и прийти к выводу, что перед нами роман-фельетон (одно из частотных определений "Кыси- в критике), но здесь можно снова сослаться на самого автора: «Я вообще-то хотела убрать или свести к минимуму все политические аллюзии. Меняла и выбрасывала текст кусками, чтобы не давать повода для этого дешевого подмигивания: имеется в виду, дескать, имярек и его поступки. Но тут-то работа и застопорилась: что ни придумаю, недели не пройдет — оно и случается. Напишешь фразу или сцену, а потом в газете читаешь словно бы цитату из своего текста. Например, у меня еще в 1986. относительно невинном году, было придумано, что главный враг моих персонажей - чеченцы. Просто так, потому что чеченцев я знала только лермонтовских: "'злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал"'. Это еще моя няня пела нам колыбельную. ...Время идет, появляется Хасбулатов... Так. думаю, пополз... Потом Дудаев... Смотрю - точит... А уж когда началась первая чеченская война, то надо было текст менять, но я разозлилась: что это я за раба политкорректности, — и оставила нее как было. Никаких намеков тут нет, чистая мифология»",

Именно как исконные враги они оказываются сродни «голубчикам> (так поименованы жители Федор-Кузьмичска), этот статус и позволяет им совмещать две противоположные роли: почти своих и врагов. Заметим, что в системе советских мифов такое место долго занимала Америка: страна, с одной стороны, чужая, «проклятая страна, где шагают по колена в золоте, где собираются по дешевке скупить весь добрый старый мир»", с другой — наиболее живая и близкая, «человеческая», в отличие от западноевропейских стран. Как известно, противоположное ближе принципиально иного, одно дополняет другое, это члены одной оппозиции, что и выясняется при визите чеченцев в деревню: "Ну, из себя они. как мы, обычные.- старик седой в лаптях, старушка в платочке, глазки голубенькие, на голове — рожки» (С. 9). Поэтому им единственным я есть доступ в Федор-Кузьмичск

Последнее направление  — это восток. Оно же единственное, куда можно (в отличие от севера и юга) и куда герои ходят (в отличие от запада): там светлые клелевые леса, где растут лакомые огнецы, «травы долгие, муравчатые. В травах — цветики лазоревые, ласковые: коли их нарвать, да вымочить, да побить, да расчесать - нитки прясть можно, холсты ткать» (С. 13 — 14) (то есть Федор-Кузьмичск окружают поля льна. Этот утилитарный момент органично входит в прекрасный фольклорный мир). «А вокруг раздолье: холмы, да ручьи, да ветерок тешшй. ходит — траву колышет, а по небу солнышко колобком катится, над полями, над лесами, к Голубым горам» (С 18).

Так представляют себе мир  поколения, рожденные посте Взрыва, но сама замкнутость пространства сказывается и на восприятии -Прежних-', немногочисленной группы людей, которые пережили Взрыв и посте этого перестали стареть. Особенно ясно это видно в разговорах «диссидента-западника» Льва Львовича и <■ славянофила» Никиты Иваныча:

"Не далее, как  сто лет назад вы говорили, что нужен факс. Что Запад нам поможет.

Правильно, но ирония в  том...

Ирония в том. что  Запада нету.

- - Что значит нету! Запад  всегда есть.

Но мы про это знать  не можем.

Нет уж. позвольте! Мы-то знаем. Это они про нас ничего не знают». (С. 226). 
Или: -Жадобы в ООН. Политические голодовки. Международный суд в Га 
аге >. - тоскует Лев Львович. -Гааги нету•>. — перебивает его Никита Иваныч. 
'-Нет Гааги, голубчик, и не было» (С. 227). И на последней странице романа: 
■■...я всегда говорил: английскую булавку! Прекрасное, цивилизованное изо 
бретение-. — ■■Англии нет. голубчик. Сами должны, нашу, липовую, деревян 
ную» (С. 516). То есть мир -Прежних» тоже четко очерчен границами Федор- 
Кузьмнчска. несмотря на то. что им известно, что было за его пределами.

ТАКИЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ ПРОСТРАНСТВА заставляют нас говорить о мифологических мотивах в романе Толстой. Об их значимости в ее творчестве в целом писала Хелена Гощило³. Отчасти на основе ее наблюдений над текстами Толстой. М. Липовецкий пишет о рассказе «Факир»: «В сущности, так моделируется мифологическая картина мира, где периферия граничит с природным хаосом, а центр воплощает культурный логос. Образ .мира "окружной дороги" в принципе вырастает из архетипа "край света"»⁹.

Те же архетипы активизируются и в «Кыси-: культурный центр - Красный Терем в Федор-Кузьмичске, в котором обитает -культурный герой* «голубчиков», Федор Кузьмич (роль эта. правда, переходящая: был городок и Иван-Пор-фирьичском. и Сергей-Сергеичском. в конце становится Кудеяр-Кудеярыч-ском): раньше «ползали во тьме, как слепые червыри. А принес огонь людям Федор Кузьмич, слава ему. Ах. слава ему! Пропали бы мы без Федора Кузьмича, ей-ей, пропали бы! Все-то он возвел и обустроил, все-то головушкой своей светлой за нас болеет, думу думает» (С. 19).

Вокруг этого центра - сам городок, еще принадлежащий  к культурному пространству, тем не менее его окраины уже граничат с «хаосом-: жители ко-хинорской слободы (видимо, крайней в городке — за ней начинается трясина) уже опознаются как почти чужие, даже язык у них другой. «Голубчики» ходят их дразнить, бить — считается, что те «мало на что годятся*. А дальше, за пределами городка, уже. собственно, и начинаются непознанные и запретные земли - изначальный, природный хаос.

ИЗОБРАЖЕНИЕ ВРЕМЕНИ в  романе также отсылает нас к мифологической картине мира; соответственно, его основными характеристиками являются повторяемость и одновременность вместо направленности и необратимости. «В первобытной мысли мы находим бесчисленные примеры веры в то, что объект или действие "реальны" только постольку, поскольку- они имитируют или повторяют идеальный прототип»-. Историческое сознание выстраивает предшествующие события в причинно-следственный ряд. для космологического - а именно оно «заставляет воспринимать исторический процесс в мифологических категориях и терминах» — «время повторяется в виде формы, в которую облекаются индивидуальные судьбы и образы. Это повторение прослеживается в главных, основных чертах, все же остальное предстает как окказиональное и поверхностное — как кажущееся, а не существующее; истинность, подлинность происходящего или происшедшего и определяется при этом именно соотнесением с прошлой действительностью-'¹ \

Уже в начале романа в рассказе '•чеченцев* речь идет о времени - сроках существования мира, о смене дня, ночи и сезонов. Здесь в глаза бросаются сами выделенные единицы времени - сутки и год. Как говорит о них потом Бенедикт: «Кто время подсчитает? Разве мы знаем? Зима—лето, зима—лето, а сколько раз? - ведь собьешься, думавши...»(С. 25). Го есть главным оказывается повторение, цикличность, по сути, отрицающие развитие этого мира. Такое восприятие противопостааадется времени «Прежних».

История мира (как мы выяснили, ограниченного пределами самого городка) также циклична. Как и характерно для космологической модели восприятия времени, история начинается с некоего значимого события (здесь ~ Взрыв). Кроме того, в конце произведения мы приходим опять же к Взрыву, которым обернулась попытка сжечь на костре Никиту Иваныча. С этого момента жизнь начинается заново. Надо сказать, что последнее связано с мотивом пожара, он возникает в середине романа (глава «Люди»). Отметим, что огонь описывается также, как в «Маугли», как в «Борьбе за огонь» Рони Старшего — это «красный цветок*, живой, «норовистый, голодный», если его не^ кормить — умрет, если перекормить — «тебя же и съест». Его возникновение — тайна, добывать его сами «голубчики» не умеют: «Вот разве у кого изба загорится, — это да, это все сбегутся и давай себе в горшки угольков набирать. Тогда конешно. А ежели по всему городу печи погаснут? А?! Жди грозы-молоньи? Мы ж все помрем дожидаю чись!» (С. 140). На пожары собирается толпа - обступив горящий дом. они смотрят на огонь. При этом «голубчики» наблюдают за пожаром, почти священнодействуя, наивность «Прежних» их поражает - те кричат: «Тушите!» «Это малое пламя ведерком зальешь, а если огонь силу показал - все. Жди конца» (С. 118), а посте, когда все выгорит, «начинай жить сначала...* (С. 119).