Философия Л.Н. Толстого

так, если жизнь  бессмысленна, то разум не имеет  предмета для рассмотрения, и

он в лучшем случае может указать на эту беспредметность.

Однако возникает  вопрос: “Если нельзя знать, что  такое бесконечное и

соответственно  Бог, свобода, добро, то как можно быть бесконечным,

божественным, свободным, добрым?” Задача соединения конечного  с бесконечным

не имеет решения. Бесконечное потому и является бесконечным, что его нельзя

ни определить, ни воспроизвести. Л. Н. Толстой в  послесловии к “Крейцеровой

сонате” говорит  о двух способах ориентации в пути: в одном случае ориентирами

правильного направления  могут быть конкретные предметы, которые

последовательно должны встретиться на пути, во втором случае верность пути

контролируется  компасом. Точно так же существует два разных способа

нравственного руководства: первый состоит в том, что дается точное описание

поступков, которые  человек должен делать или которых  он должен избегать,

второй способ заключается в том, что руководством для человека является

недостижимое совершенство идеала. Подобно тому как по компасу можно

определить только степень отклонения от пути, точно  так же идеал может стать

лишь точкой отсчета  человеческого несовершенства. Понятия  Бога, свободы,

добра, раскрывающие бесконечный смысл нашей конечной жизни, и есть тот самый

идеал, практическое назначение которого – быть укором человеку, указывать ему

на то, чем он не является.

    

Пять  заповедей христианства 

Как считает Л. Н. Толстой, суть нравственного идеала наиболее полно выражена

в учении Иисуса Христа. При этом для Толстого Иисус Христос не является Богом

или сыном Бога, он считает его реформатором, разрушающим  старые и дающим

новые основы жизни. Толстой, далее, видит принципиальную разницу между

подлинными взглядами  Иисуса, изложенными в Евангелиях, и их извращением в

догмах православия и других христианских церквей.

“То, что любовь есть необходимое и благое условие  жизни человеческой, было

признаваемо всеми  религиозными учениями древности. Во всех учениях:

египетских мудрецов, браминов, стоиков, буддистов, таосистов и др.,

дружелюбие, жалость, милосердие, благотворительность и  вообще любовь

признавались одною  из главных добродетелей”. Однако только Христос возвысил

любовь до уровня основополагающего, высшего закона жизни.

Как высший, основополагающий закон жизни, любовь является единственным

нравственным законом. Закон любви – не заповедь, а  выражение самой сущности

христианства. Это  – вечный идеал, к которому люди будут бесконечно

стремиться. Иисус  Христос не ограничивается прокламацией идеала. Наряду с

этим он дает заповеди.

В толстовской  интерпретации таких заповедей  пять. Вот они:

1) Не гневайся;

2) Не оставляй  жену;

3) Не присягай  никогда никому и ни в чем;

4) Не противься  злому силой;

5) Не считай  людей других народов своими  врагами.

Заповеди Христа – “все отрицательные и показывают только то, чего на

известной степени  развития человечества люди могут уже  не делать. Заповеди

эти суть как бы заметки на бесконечном пути совершенства...”. Они не могут не

быть отрицательными, поскольку речь идет об осознании  степени несовершенства.

Они – не более  чем ступень, шаг на пути к совершенству. Они, эти заповеди,

составляют в  совокупности такие истины, которые  как истины не вызывают

сомнений, но еще  не освоены практически, то есть истины, по отношению к

которым выявляется свобода современного человека. Для современного человека

они уже являются истинами, но еще не стали повседневной привычкой. Человек

уже смеет так  думать, но еще не способен так поступать. Поэтому они, эти

возвещенные Иисусом  Христом истины, являются испытанием свободы человека.

    

Непротивление как проявление закона любви 

По мнению Толстого, главной из пяти заповедей является четвертая: “Не

противься злому”, налагающая запрет на насилие. Древний закон, осуждавший зло

и насилие в  целом, допускал, что в определенных случаях они могут быть

использованы во благо – как справедливое возмездие по формуле “око за око”.

Иисус Христос  отменяет этот закон. Он считает, что  насилие не может быть

благом никогда, ни при каких обстоятельствах. Запрет на насилие является

абсолютным. Не только на добро надо отвечать добром. И  на зло надо отвечать

добром.

Насилие является противоположностью любви. У Толстого есть по крайней мере

три связанных  между собой определения насилия. Во-первых, он отождествляет

насилие с убийством  или угрозой убийства. Необходимость  применения штыков,

тюрем, виселиц  и других средств физического  разрушения возникает тогда, когда

стоит задача внешнего принуждения человека к чему-либо. Отсюда – второе

определение насилия  как внешнего воздействия. Необходимость  внешнего

воздействия, в  свою очередь, появляется тогда, когда  между людьми нет

внутреннего согласия. Так мы подходим к третьему, самому важному определению

насилия: “Насиловать  значит делать то, чего не хочет тот, над которым

совершается насилие”. В таком понимании насилие  совпадает со злом и оно прямо

противоположно  любви. Любить – значит делать так, как хочет другой, подчинять

свою волю воле другого. Насиловать – значить подчинять чужую волю своей.

Непротивление –  больше чем отказ от закона насилия. “Признание жизни каждого

человека священной  есть первое и единственное основание  всякой

нравственности”. Непротивление злу как раз  и означает признание изначальной,

безусловной святости человеческой жизни.

Через непротивление  человек признает, что вопросы  жизни и смерти находятся за

пределами его  компетенции. Он одновременно вообще отказывается от того, чтобы

быть судьей по отношению к другому. Человеку не дано судить человека. В тех

же случаях, когда мы как будто бы судим других людей, называя одних добрыми,

других злыми, то мы или обманываем себя и окружающих, Человек властен только

над собой. “Все, что  не твоя душа, все это не твое дело”, – говорит Толстой.

Называя кого-то преступником и подвергая его насилию, мы отнимаем у него это

человеческое право. Отказываясь сопротивляться злу  насилием, человек признает

эту истину, он отказывается судить другого, ибо не считает себя лучше его. Не

других людей  надо исправлять, а самого себя.

Человек играет свою собственную роль только тогда, когда  он борется со злом в

самом себе. Ставя перед собой задачу бороться со злом в других, он вступает в

такую область, которая  ему не подконтрольна. Люди, совершающие  насилие, как

правило, скрывают это. Скрывают и от других и от самих  себя. В особенности

это касается государственного насилия, которое так организовано, что “люди,

совершая самые  ужасные дела, не видят своей ответственности  за них. ...Одни

потребовали, другие решили, третьи подтвердили, четвертые  предложили, пятые

доложили, шестые предписали, седьмые исполнили”. И  никто не виноват.

Размытость вины в подобных случаях – не просто результат намеренного

стремления спрятать концы. Она отражает само существо дела: насилие

объективно является областью несвободного и безответственного  поведения. Люди

через сложную  систему внешних обязательств оказываются  соучастниками

преступлений, которые  бы ни один из них не совершил, если бы эти преступления

зависели только от его индивидуальной воли. Непротивление  от насилия

отличается тем, что оно является областью индивидуально  ответственного

поведения. Как  ни трудна борьба со злом в самом  себе, она зависит только от

самого человека. Нет таких сил, которые могли  бы помешать тому, кто решился

на непротивление.

Толстой подробно рассматривает расхожие аргументы против непротивления. Три

из них являются наиболее распространенными.

Первый аргумент состоит в том, что учение Христа является прекрасным, но его

трудно исполнять. Возражая на него, Толстой спрашивает: а разве захватывать

собственность и  защищать ее легко? А пахать землю не сопряжено с трудностями?

На самом деле речь идет не о трудности исполнения, а о ложной вере, согласно

которой выправление  человеческой жизни зависит не от самих людей, их разума и

совести, а от Христа на облаках с трубным гласом или  исторического закона.

“Человеческой природе  свойственно делать то, что лучше”. Нет объективного

предопределения человеческого бытия, а есть люди, которые принимают решения.

Поэтому утверждать об учении, которое относится к  человеческому выбору,

касается решимости  духа, а не физических возможностей, утверждать про такое

учение, что оно  хорошо для людей, но невыполнимо, –  значит противоречить

самому себе.

Второй аргумент состоит в том, что “нельзя  идти одному человеку против всего

мира”. Что, если, например, я один буду таким кротким, как требует учение, а

все остальные  будут продолжать жить по прежним  законам, то я буду осмеян,

избит, расстрелян, напрасно погублю свою жизнь. Учение Христа есть путь

спасения для  того, кто следует ему. Поэтому  тот, кто говорит, что он рад бы

последовать этому  учению, да ему жалко погубить свою жизнь, по меньшей мере

не понимает, о  чем идет речь. Это подобно тому, как если бы тонущий человек,

которому бросили веревку для спасения, стал бы возражать, что он охотно

воспользовался  бы веревкой, да боится, что другие не сделают того же самого.

Третий аргумент является продолжением предыдущих двух и ставит под сомнение

осуществление учения Христа из-за того, что это сопряжено  с большими

страданиями. Вообще жизнь человеческая не может быть без страданий. Весь

вопрос в том, когда этих страданий больше, тогда  ли, когда человек живет во

имя Бога, или тогда, когда он живет во имя мира. Ответ  Толстого однозначен:

тогда, когда он живет во имя мира. Рассмотренная с точки зрения бедности и

богатства, болезни  и здоровья, неизбежности смерти жизнь  христианина не лучше