Фридрих Ницше

С появлением христианства стартовал  процесс подмены благородных  ценностей на ценности черни, и теперь нам остается лишь пожинать плоды  двухтысячелетней деградации ценностных ориентиров. На первом плане уже  давно проблема всеобщего выживания. Современная цивилизация может  лишь производить и потреблять, и  что самое смешное, находит в  этом какой то смысл! Получив возможность  выживать, личность не переходит на другую ступень, потребности меняются не качественно, а лишь количественно. Просто хочется выживать лучше. Даже то, что некогда было предметами искусства, теперь стало продуктом  потребления. С притуплением религиозного чувства в Европе доминирование рабов в морали не прекратилось. На смену христианству пришли так называемые демократические и гуманистические ценности, которые предрекал Ницше.

Ницше о христианстве (из письма Францу Овербеку. 1881г.): «(…) Что касается христианства, верь мне в одном: в душе я никогда не был настроен к нему пренебрежительно и с младых ногтей отдавал немало внутренних сил его идеалам – правда, в конечном счёте всякий раз приходя к сознанию их полной невозможности для меня.»

По ту сторону добра  и зла

Перелом в мировоззрении  и со всём строе мыслей Ницше, наступивший  после написания "Заратустры", обязывал его к новым задачам, и, прежде всего, к ревизии уже  написанного. Ex post facto "Заратустры" возник проект переделки или нового написания прежних книг; итогом этого химерического замысла стали великолепные предисловия почти ко всем старым работам.

Книга "По ту сторону добра  и зла", носящая характерный  подзаголовок: "Прелюдия к философии  будущего", прелюдировала не только к будущему вообще, но и будущему самого автора.

Рукопись была завершена  зимою 1885/86 г. После неудачной попытки  устроить её в лейпцигском издательстве Г. Креднера, Ницше обратился в берлинское издательство Карла Дункера. Последовавший и на этот раз отказ привёл к решению издать книгу за собственный счёт; такою она и вышла в свет в августе 1886 г. в лейпцигском издательстве К. Г. Наумана.

В период издания этой книги  о Ницше его знакомые говорили так: "...неописуемая   атмосфера  чуждости,  нечто   показавшееся  мне  зловещим, окутывала  его. В  нем  было что-то  такое, чего  я  в нем  раньше не  знал, и отсутствовало  многое,  что  прежде отличало его. Словно  бы  он  пришел  из какой-то страны, где еще никто не жил..."

Это этапная работа Фридриха Ницше, которая предваряет заключительный, наиболее интенсивный период его творчества, отмеченный подведением философских итогов предшествующей человеческой истории и предвидением важнейших социальных и духовных коллизий ХХ века. Идея сверхчеловека, сформулированная в книге «Так говорил Заратустра», развивается в новом сочинении Ницше в форме отточенных аналитических афоризмов, в которых сконцентрирована острая авторская критика современности – ее философии, науки, искусства, политики и, главное, морали. На страницах этой пророческой работы, не случайно имеющей подзаголовок «Прелюдия к философии будущего», немецкий мыслитель предсказал и грядущий распад европейской духовности, и «восстание масс» с последующим воцарением «грядущего хама», и нивелирование личности под флагом всеобщего равенства людей, и грандиозную борьбу за мировое господство, и тоталитаризм как следствие демократизации Европы. Неизбежность этих событий и явлений продиктована, по мысли Ницше, чреватой тиранией «моралью рабов», которой отравлено его время и над которой он призывает возвыситься философов будущего, способных, как ему представляется, стать по ту сторону добра и зла.

В своем произведении “По  ту сторону добра и зла” (“прелюдии  к философии будущего” и одновременно сопроводительным документом к “Заратустре”) Ницше заверяет, что современная  европейская мораль основана на обыкновенной трусости, а любовь к ближнему – не что иное, как потаенный страх перед ним. Страх быть наказанным. Слова “ты должен” для многих единственное, что наполняет их жизнь смыслом. Естественная, данная человеку природой, воля к власти выродилась у них в волю к подчинению. Им нравится чувствовать себя “орудиями общественного блага”, “первыми слугами своего народа”. Да “Мораль в Европе есть нынче мораль стадных животных”. В этом же произведении уже упоминается о “восстании рабов в морали” – главной беде современного общества. Позже эта тема будет более подробно освещена Ницше в полемическом сочинении “К генеалогии морали”.

Из четырёх произведений «позднего периода», «По ту сторону  добра и зла» больше всего напоминает афористический стиль среднего периода. Он разоблачает недостатки тех, кого обычно называют «философами» и выявляет качества «новых философов»: воображение, настойчивость, оригинальность и «создание ценностей». Затем он оспаривает некоторые из основных предпосылок старой философской традиции наподобие «самосознания», «знания», «истины» и «свободы воли», объясняя их изобретением морального сознания. Вместо них он предлагает в качестве объяснения любого поведения тягу к власти. Он производит переоценку гуманистических убеждений, показывая что даже жажда власти, присвоение и причинение боли слабому не являются абсолютно предосудительными.

Казус Вагнер

Der fall wagner

В 1876 г., накануне разрыва  личных отношений с Вагнером, Ницше  выпустил в свет четвертое и последнее  из «Несвоевременных размышлений», озаглавленное  «Рихард Вагнер в Байрейте»,-настоящий панегирик байрейтскому маэстро, который впоследствии даже самые непримиримые антиницшеанцы вынуждены были причислять к лучшим произведениям литературы о Вагнере. Символически совпавшее с уходом от Вагнера, это сочинение (равно как и третье Несвоевременное-«Шопенгауэр как воспитатель») виделось самому автору «прощальным письмом», благодарным взглядом в прошлое, залитое необыкновенно величественным светом огромного вагнеровского солнца,- в жизни Ницше, начиная с 14-летнего возраста, когда в руки одержимого музыкой отрока впервые попал клавираусцуг «Тристана и Изольды»,

Вагнер был больше, чем событием, скорее именно со-бытием, первым безумящим уколом абсолютного восторга, судьбой, вламывающейся в жизнь и навсегда включающей жизнь в проскрипционные списки жертвенных первенцев смысла и понимания. «Я не в состоянии относиться к этой музыке критически и хладнокровно; все фибры, все нервы содрогаются у меня, и я давно не испытывал такой длительной отрешенности, как от только что названной.». Что эта отрешенность не умещалась в стенах концертной залы и непредсказуемо колесила по быту, было уже просто рефлексом одержимости; это значило, скажем, отправиться из Наумбурга в Базель, откуда поступило приглашение на кафедру филологии, узнать в поезде, что в Карлсруэ состоится представление «Мейстерзингеров», сойти с полпути и вспомнить о Базеле уже. Последовавшее за этим личное знакомство с Вагнером, свирепый прозелитизм неофита, обращающего в новую религию всех своих друзей, языческихристианская двойная роль героя и апостола, кующего одной рукой меч, а другой пишущего «Воззвание к немецкой нации» и то самое «Рождение трагедии», которому суждено было стать увертюрой всемирной славы автора «Кольца Нибелупгов», наконец, неописуемое блаженство «трибшенской идиллии» (23 встречи с хозяином и хозяйкой виллы Трибшен на Фирвальдштетском озере)- все это, включая неумолимую логику ближайшего разрыва, представало неким захватывающе разыгранным мифом на фоне, точнее, на противофоне воцаряющейся позитивистической прагматики и скепсиса, во всяком случае «последним событием немецкого духа, на котором лежит величие».

Разрыву предшествовало разочарование, когда чаемое Рождение Трагедии обернулось вдруг Рождением  Байрейта, притом не из духа музыки, а по правилам самого регулярного гешефтмахерства; Байрейт, увиденный новым Римом, католицизмом без слов (с оскорбительно ясным намеком на мендельсоновско-верленовские romances sans paroles),-это будущее разоблачение, выкрикнутое из 1886 г. (аф. 256 «По ту сторону добра и зла»), оказывалось реальностью в переживаниях уже 1874 г. Туринское-и уже отнюдь не «прощальное» - письмо «Казус Вагнер», написанное весною и вышедшее в свет в сентябре 1888 г. (в издательстве К. Г. Наумана), лишь подводило итоги. Впоследствии вагнерианская партия («Ноль, Поль, Коль») приложит уйму усилий, чтобы осветить конфликт средствами бульварных интерпретаций, мало чем отличающихся от тех, которыми обрабатывали самого Вагнера действительные boulevardiers литературы конца века (как, скажем. Макс Нордау): «шум и ярость·» туринского письма Ницше будут объяснять чем угодно, вплоть до зависти неудавшегося музыканта; во всяком случае попытаются создать впечатление внезапности конфликта, как если бы бывший пылкий прозелит, изнемогающий от любви к своему божеству, вдруг сошел с ума и стал изнемогать от хулы на собственную любовь,- ситуация, заставившая еще не сошедшего с ума, но уже стоящего на пороге роковой болезни философа трезвейшим и спешным образом готовить к изданию последнюю из своих книг: «Nietzsche contra Wagner»-впечатлительный коллаж отрывков, подобранных из ряда прежних сочинений в доказательство невнезапносги и, стало быть, периодичности скандальной антивагнерианы. Опубликованные посмертно материалы из наследия не оставляют никаких сомнений в действительной причине разрыва; к контроверзе Ницше - Вагнер как нельзя лучше подходит шопенгауэровская притча о перекличке великанов, слышащейся гулом в мире карликов. Что обратное влияние восторженного адепта на «мейстера» было ничуть не менее реальным фактом, этого не скрывал и сам Вагнер, списывавший, по собственному признанию, со своего юного друга 3-й акт «Зигфрида», как знать, может быть, и уже против воли, и «Парсифаля» («Клянусь Вам Богом, что считаю Вас единственным человеком, знающим, чего я хочу»).

Несомненно, во всяком случае, одно: понять что-либо в этой изнуряюще глубокой истории- значит держаться как можно дальше от отчужденно-надменного стереотипа наукообразного подхода и ориентироваться на непосредственное переживание самого феномена. Прежде всего изумительная стилистика избиения Вагнера в поздних произведениях, и особенно в туринском письме 1888 г. («так сегодня не пишет никто в Германии»-Письмо к П. Дёйссену от 14 сентября 1888 г.), не должна сбивать с толку; он продолжал любить Вагнера, как никого, и пронес эту свою любовь даже в годы помрачения, когда достаточно было только произнести имя великого чародея, чтобы взор больного увлажнился и тотчас же приобрел осмысленное выражение,-он ведь и сам успел выдать эту тайну накануне катастрофы в необыкновенно горячих признаниях, изменнически проглядывающих сквозь ритуальные жесты экзекуции: «Я называю Вагнера великим благодетелем моей жизни». Собственно ключ к катастрофе дан именно здесь; остается догадаться, какой взыскательностью, какими требованиями могла бы обернуться такая любовь, кроме которой по существу и не было никакой другой!

Требование сформулировано в «Рихарде Вагнере в Байрейте»: «Не разрубать гордиев узел греческой культуры, как это сделал Александр, так что концы его развеялись по всем направлениям мира, но связать его, после того как он был разрублен,-вот в чем теперь задача. В Вагнере узнаю я такого анти-Александра». Иными словами, речь шла о действительном спасении культуры и мира от новых «персов»-центробежной силы варварства, распыляющей единство культурного смысла (вся едкость поздних насмешек над байрейтским «Спасителем», спасающим разве что целомудренных юношей и истеричек, настаивалась в этом смысле в целомудренных упованиях самого насмешника). Протрезвление сразило наповал; Байрейт, провиденный как новый апокатастасис, как исход из пленения в обетованную топику возрожденной культуры, оказывался всего лишь... новым Римом, хуже, контрабандной тропой, ведущей в Рим, во всяком случае новой культурной единицей в реестре ветхих ценностей: Зигфрид, Брунгильда, мировой пожар, гибель богов оставались реалиями сцены и превратностей режиссуры. Странным образом, хотя и с другого конца, базельский профессор филологии предъявлял проблеме счет, мало чем отличающийся (по крайней мере в пренебрежении элементарными эстетическими нормами) от того другого, яснополянского, счета, которым приводил в оцепенение Европу-что это? наивность ребенка или старческая прихоть?-автор «Что такое искусство».

 Вздох, не  перестающий с тех пор исторгаться  из груди, ну, хотя бы искусствоведов, не говоря уже о просто здравомыслящих  потребителях культуры: помилуйте,  но это же театр, искусство,  условности да и мыслимо ли требовать от актера, чтобы он-спасал мир! Ответ: нет, но если речь и в самом деле идет о театре, то нечего инсценировать «спасение мира», когда налицо целых тридцать шесть тематических матриц более локального и кассового назначения. Вагнер нарушил правило сакральной сделки; Вагнер вошел в дело с заявкой на реальность, и Вагнер подменил реальность условностью - в условиях «контракта» театр оговаривался как средство к цели, целью же было соборное действо и преображение души; здесь театр сам стал целью, а чаемый теург сам сорвал с себя маску «нового Эсхила», оказавшись всего лишь гениальным режиссером, ловцом душ - не в видах спасения их, а в целях очередной лицедейской манипуляции и... срыва оваций.

 Условность?-но на условность не молятся, но условность не выдают за музыкальнодраматический паралипоменон к Евангелиям, но условность не избирают местом паломничества, чтобы по прибытии сдавать под расписку собственную обувь в местный музей (башмаки Фридриха Экштейна в байрейтском музее). Вагнер посягнул на невыразимое и выразил его сценой как средством массового оглушения. Мастер нюанса, ясновидец самых патологических оттенков души, спец по вскрытию душевных сейфов, одним тактом магической паузы, одной бесконечной, как горизонт, ферматой, одной тоскующе вздрагивающей квинтой контрабасов и контрафаготов гонящий к исповедальне сотни и тысячи душ и пригоняющий их все еще к театру,-но ведь оттого и была сделана заявка на реальное, что сила гения соответствовала реальности, и речь, стало быть, шла не о портативных потрясениях бытовой драматики Геббеля или Золя, а о Рождении Трагедии,- оттого и раздалось ужасом разочарование, когда юный прототип уже написанного Зигфрида и еще не написанного Парсифаля обнаружил, что авторскими правами на мистерию завладел не кто иной, как Калиостро. Прибавьте сюда еще и издержки личного общения-диктаторские замашки старшего друга, нетерпимость ко всем прочим маэстро и едва ли не ветхозаветную ревность к малейшим признакам музыкального «адюльтера» (эпизод с партитурой Брамса, чуть ли не выхваченной из рук Ницше и отшвырнутой на пол), сальные саксонские анекдоты, подаваемые на десерт и заставляющие робкого обожателя краснеть до корней волос (он, что, не чувствовал, кому он их рассказывает, этот бывалый Клингзор, уже и таким вот фасоном берущий в оборот своего прото-Парсифаля!),-соедините все это, и фокус развязки предстанет в нестерпимо ярком свете. «Адюльтер», по не в предполагаемом смысле, не преминул случиться: ответом на байрейтские фестпшили стала «фига» Вольтером, новым патроном и профессиональным идеаловыводителем,- обманутый и безутешный Парсифаль моментально среагировал на случившееся карантином «Человеческого, слишком человеческого» и предпочтением псевдохрамовому обряду Байрейта «.фокстротных* дерганий позитивизма (в музыкальной проекции-Бизе). Что Бизе был не больше чем красным платком, размахиваемым перед Минотавром, об этом сказано прямо: «Вам не следует принимать всерьез то, что я говорю о Бизе; мне самому нет до Бизе никакого дела. Но как ироническая антитеза Вагнеру, он действует весьма сильно; ведь было бы невообразимой безвкусицей, вздумай я, скажем, отталкиваться от похвалы Бетховену. Ко всему Вагнер был обуян бешеной завистью к Бизе; «Кармен» побила все рекорды успеха в истории оперы и намного превзошла число постановок всех вагнеровских опер в Европе» (Письмо к К. Фуксу от 27 декабря 1888 г.). Одним словом, речь шла уже о бесповоротно иных («сверхчеловеческих») задачах, для реализации которых пришлось мобилизовывать самые диковинные и скандальные средства; притча о Бенвенуто Челлшш, пересказанная в аф. 258 «Человеческого, слишком человеческого»,- ваятель, обнаруживший при отливке статуи нехватку жидкой массы и изловчившийся бросать в нее что попало, тарелки, ложки, вилки,- вырастала до притчи о самом себе: отливая в себе нового рыцаря Грааля, этот несвоевременен не гнушался никаким сырьем, от Вольтера до Бизе, от равнения на разбойников итальянского Возрождения до леденящих кровь кощунств. Байрейт - признак старого Карфагена, выдающего себя за Град Небесный,-должен был быть разрушен любой ценой.

Ценой - удивительно  ли прозвучит это после всего  сказанного - собственной души и  собственпой жизни. «Когда я пошел дальше один, я дрожал; вскоре затем я был болен, больше чем болен, я изнемог - изнемог от неудержимого разочарования во всем, что остается для вдохновения нам, современным людям, в растраченной всюду силе, работе, надежде, юности, любви, изнемог от отвращения ко всему идеалистическому лганью и изнеженности совести, которая снова одержала здесь верх над одним из храбрейших; изнемог наконец, и не в последнюю очередь, от гложущей тоски беспощадного подозрения--что я осужден отныне на более глубокое недоверие, более глубокое подозрение, более глубокое одиночество, чем когда-либо прежде. Ибо у меня не было никого, кроме Рихарда Вагнера...».

Антихрист. Проклятие христианству

Der Antichrist

Первое  издание «Антихриста» имело место  в 1895 г. и содержало ряд неточностей  и пропусков, которые впоследствии частично восполнялись вплоть до окончательно аутентичной редакции Шлехты в 1956 г. Речь идёт, в частности, о подзаголовке, вернее, о двух подзаголовках к книге — первом: «Опыт критики христианства», относящемся ко времени, когда рукопись предполагалась ещё как первая книга «Переоценки», и втором, уже самостоятельном: «Проклятие христианству», который после издания Шлехты стал каноническим.

Поначалу «Антихрист»  был задуман как первая книга  «Переоценки всех ценностей» и писался  почти параллельно с «Сумерками идолов» (предисловие к этим последним  помечено датой завершения новой  рукописи — 30 сентября 1888 г.). Со временем план изменился, и уже 20 ноября Ницше  сообщает Г. Брандесу о лежащей перед ним законченной «Переоценке всех ценностей». Аналогичное сообщение приведено в письме к П. Дёйссену от 26 ноября: «Моя Переоценка всех ценностей с основным заглавием “Антихрист” готова». Исключительная значимость, которую Ницше отводил этой книге и вообще теме, вынуждала его оттягивать сроки публикации; в том же письме к Дёйссену речь идёт о ближайшей — сроком на 2 года — подготовке издания: одновременный перевод книги на 7 языков и одновременный выход в свет в масштабе всей Европы, причём тираж уже первого издания должен был составлять не менее миллиона экземпляров на каждом языке.

Ницше об «Антихристе» в письме Георгу Брандесу (декабрь 1888г): «(…) Я подготавливаю событие, которое, по всей вероятности, расколет историю надвое - до такой степени, что у нас появится новое летосчисление: до и после 1888 года. Все, что сегодня на поверхности -Тройственный союз, социальные вопросы, - полностью растворится в размежевании индивидуальностей; у нас будут войны, каких не было, но не между нациями, не между сословиями: все взлетит на воздух - я самый опасный на свете динамит. 
Через три месяца я собираюсь дать поручение взяться за факсимильное издание 
рукописи "Антихрист. Переоценка всех ценностей"; она будет оставаться в тайне: 
послужит мне для агитации. Мне понадобятся переводы на все основные европейские 
языки, и когда произведение наконец появится, я рассчитываю, что первый тираж 
на каждом языке составит миллион экземпляров. Я думал о Вас в связи с датским, 
о господине Стриндберге - в связи со шведским изданием. - Поскольку речь идет 
о сокрушительном ударе по христианству, очевидно, что единственная в мире сила, 
заинтересованная в уничтожении христианства, - это евреи. Здесь - инстинктивная 
вражда, не мнимая, как у каких-нибудь "вольнодумцев" или социалистов - черт 
знает что сотворил бы я с этими вольнодумцами. Следовательно, мы должны твердо 
знать потенциальные возможности этой расы и в Европе, и в Америке, ведь ко всему 
прочему такому движению нужен большой капитал. Вот единственная естественно 
подготовленная почва для величайшей из войн истории; прочие союзники могут 
браться в расчет только после этой битвы. Эта новая власть, которая здесь 
возникнет, сумеет в два счета стать первой всемирной властью; если же прибавить, 
что господствующие классы стоят пока на стороне христианства, то ясно, что именно 
они обречены на корню, поскольку все сильные и жизнеспособные единицы неизбежно 
отпадут от них. В этих обстоятельствах все духовно нездоровые расы увидят в 
христианстве повелевающую им веру и, следовательно, заступятся за ложь - не нужно 
быть психологом, чтобы это предугадать. Результат таков, что здесь динамитом 
поднимет на воздух все способы организации стада, все возможные конституции - 
противник же не сможет выдвинуть чего-либо нового и окажется к тому же не готов 
к войне. Офицеров приведет на нашу сторону их инстинкт; то, что быть христианином 
в высшей степени нечестно, трусливо, нечистоплотно, - это заключение можно 
безошибочно вынести из моего "Антихриста".»