Истоки культуры и ее начала в традиции ницшеанства у О.Шпенглера

"Переоценка всех ценностей — таков внутренний характер всякой цивилизации. Она начинается с того, что переделывает все формы предшествовавшей культуры, иначе понимает их, иначе ими пользуется. Она ничего не создает, она только перетолковывает. В этом — негативная сторона всех эпох подобного рода. Они не предполагают предшествующий подлинный творческий акт. Они только вступают во владение наследством больших действительностей. Обратимся к позднему античному миру и попытаемся найти, где находится в нем соответствующее событие: очевидно, оно имело место внутри эллинистическо-римского стоицизма и в процессе долгой смертельной борьбы аполлоновской души".[24]

Таким образом, переоценивая постепенно с каждым новым поколением людей ценностей – рационализация, следовательно, это застывание. А это уже этап цивилизации.

"Культурный человек живет, углубляясь внутрь, цивилизованный живет, обращаясь во внешнее, в пространстве, среди тел и "фактов". Что один воспринимает как судьбу, другому кажется соотношением причины и действия. Отныне всякий становится материалистом в особенном, только цивилизации свойственном, смысле, независимо от того, хочет ли он этого или нет (…) Пока человек, принадлежащий к близящейся к своему завершению культуре, живет непосредственно, естественно и само собой понятно, жизнь его выливается в не допускающее выбора поведение. Такова его инстинктивная мораль, которая при случае может облекаться в тысячи вызывающих разногласие формул, но сам он против нее не спорит, так как она его собственность. Как только жизнь обнаруживает признаки утомления, как только на искусственной почве больших городов, которые теперь представляют собой самостоятельные духовные миры, — возникает потребность в теории для того, чтобы целесообразно ее инсценировать, как только жизнь делается объектом наблюдения, одновременно с этим мораль превращается в проблему. Мораль культуры — это та, которой обладают, мораль цивилизации — та, которую ищут".[25]

Когда крупные города становятся полисами, человек из малых городов видит несоответствие своей простой культурной и духовной морали с моралью рационализма. Человек чувствует себя отрешенным от "основного" мира, начинает задумываться над моралью большинства, которое имеет большее действие в жизни, чем естественная культурная мораль. И сам пытается подойти к пониманию новой морали, редуцируя естественную. "Всякая этика формулирует взгляд души на ее судьбу, героический или практический, высокий или обыденный, мужественный или дряхлый. Так, я различаю трагическую и плебейскую мораль. Трагическая мораль культуры понимает тяжесть бытия, но из этого она извлекает чувство гордости нести эту тяжесть. Так чувствовали Эсхил, Шекспир и мыслители брахманской философии, равным образом Данте и германский католицизм. То же звучит в бурном боевом хорвате Лютера: "Господь — крепость моя и сила" и то же самое слышится еще даже в Марсельезе. Плебейская мораль Эпикура и Стой, сект эпохи Будды, мораль XIX в. приготовляет план сражения, ставя себе целью обойти судьбу".[26]

В основе цивилизации лежит чувство природы, уже ставшего, законченного, познанного, мертвого мира. Шаг от культуры к цивилизации можно определить как метаморфозу истории в естественно-природные формы.

Шпенглер считает упадком то, что наука стала подобна религиозным догмам. "Нет науки без бессознательных предпосылок, над которыми исследователь не имеет никакой власти, притом таких предпосылок, которые можно проследить, начиная с первых дней пробуждающейся культуры. Нет естество знания без предшествовавшей ему религии. С этой точки зрения нет разницы между католическим и материалистическим природосозерцанием: они говорят одно и то же разными словами. Атеистическая наука также имеет религию; современная механика есть точь-в-точь сколок с христианских догматов.(…) Итак, я рассматриваю физическую картину мира, как отголосок и выражение религии, без сомнения, отголосок самый цивилизованный, бездушный, позднейший из всех, поскольку ранняя эпоха каждой культуры, дорика, век Плотина и Оригена и готики совершенно далеки от этой холодной, строго интеллектуальной формулировки и поскольку эта ранняя эпоха в лице гомеровской, ранней христианско-восточной и католическо-германской идеи мира создала то, последний образ чего проявляется в абстрактном мире форм соответствующих систем естествознания. Всякая физика — применяя это слово в широком смысле — не только предполагает наличие определенной предшествующей религии, но в каждой своей черте зависит от нее и ею обусловлена; она есть ее последний признак жизни".[27]

Шпенглер так же выводит мысль, что при упадке культуры все её знаки, символы и ценности перестают быть значимыми и то же самое происходит с наукой. Западная культура и наука имеет интеллектуальное чувство природы, но есть и прекрасное отражение греческой "нагой" культуре, близкой к осязанию самой природы, но в западной культуре это лишь имитация осязания через искусство. "Каждая культура создала для себя свое собственное естествознание, которое только для нее истинно и существует столько времени, сколько живет культура, осуществляя свои внутренние возможности. Как только умирает культура и с нею угасает творческий элемент, сила создавать образы и символика, остаются одни пустые формулы, скелеты мертвых систем, которые отныне признаются бессмысленными и лишенными значения и или механически сохраняются, или подвергаются пренебрежению и забываются.

Вспомним пример науки поздней античности. Числа, формулы, законы ничего не означают, не существуют. Они должны иметь тело, которое дает им живое человечество, которое в них и при их посредстве живет, выражает себя и внутренне их усваивает. Поэтому-то не существует абсолютной физики, а существуют только отдельные, всплывающие и исчезающие внутри отдельных культур физики".[28] Из-за того, что разные духовные ступени культур могут, как бы повторять ранние, например атомы Демокрита могут делиться, а у Лейбница монады атомы неделимы, "Для духа есть переход к состоянию ставшего, что, далее, познание проявляется как отграничение (разграничение, включение, разделение). И вот отграничение в определенном смысле, доведенное до крайней возможности, приводит всегда в природомышлении каждой культуры к "атому", "поп plus ultra" отграничения, его итогу и оптимуму".[29]

Отсюда Шпенглер делает вывод, что познание это движение и с ним связан как исторический процесс, так и культурный. И  разница в самом познании между культурами велика, хоть в науке могут придти к похожим «результатам», величины в античной культуре и отношения в западной.

Но всё равно это делает науку догмой у Запада, так как создало строгую абстракцию миропознания. Поэтому бог становится строгой "чистой волей", и не допускает чувственного "живописного изображения". "В основе аполлоновской и фаустовской картин природы лежат всюду противоположные символы предмета и пространства. Олимп и подземное царство обладают резкой чувственной определенностью; царство карликов, эльфов, кобольдов. Валгалла и Нифльгейм — все это затеряно где-то в мировом пространстве. В древнеримской религии "Tellus mater" — не "праматерь", а само осязаемое поле. Фавн есть определенный лес, Вольтурн — определенная река, посев называется Церерой, жатва — Консус. Sub Jove frigido обозначает у Горация, чисто по-римски, "под холодным небом". Здесь даже не делали попыток картинного воспроизведения бога на местах почитания, потому что это значило бы удваивать бога. Даже еще в очень позднее время римский инстинкт противится изображениям богов. Что греку не чуждо соответствующее ощущение, доказывается народной верой и философией в отличие от становящейся все более светской пластики. В доме присутствует Янус, дверь, в качестве бога, и Веста, очаг, в качестве богини; обе эти домашние функции в образе предметов сделались существами, богами. Эллинские речные боги, например Ахелой, появляющийся в виде быка, ясно характеризуется как сама река, а не только как живущий в реке. Паны и сатиры суть воспринятые как существа, отдельные, строго ограниченные поля и пастбища. Дриады и гамадриады суть деревья. Во многих местах почитались отдельные, красивые деревья, без всякого наименования, причем их украшали перевязями и приношениями (один из мотивов эллинистической пейзажной живописи). Северные демоны, мары и вихты, карлы, ведьмы, валькирии и родственные им скитающиеся сонмы душ умерших, "блуждающих" по ночам, не имеют, напротив, никакой вещественности, связанной с местом. Наяды суть источники".[30]

Шпенглер ставит в упрек, как и Ницше, западной культуре то, что она сильно удалилась от естественной природы, естественной осязаемости, но тут важнее другое: гипотезы и догмы, проявляющиеся в западной культуре, порождает лицемерие. Например, пренебрегая всеми наработками античности, в западной традиции некоторые избранные смертные могут видеть сквозь вещи, скалы и препятствия. Вся субстанция видимого мира отрицается фаустовским природочувствованием. Нет ничего земного, только пространство действительно. Сказка растворяет вещество природы, подобно готическому стилю, растворяющему каменную массу собора, которая, как приведение, расплывается в изобилии форм и линий, освобожденных от всякой тяжести, которая не знает больше никаких границ. Все эти создания суть силы природы, заклятые именем, отвлеченные, принявшие образ. Они выражают собой в глазах верующего, ощущающего их присутствие, сущность этих сил, они воспроизводят враждебные или дружественные взаимоотношения природы с человеком. В этих образованиях жизненно, божественно является перед глазами бессознательного человека то чуждое, что он старается угадать, отыскать, приобрести. Но не будем забывать, что эта природа сама есть творение высшего человека и отражение его "я", что она есть природа как созерцаемое целое, макрокосм, единство выражения только по отношению к культурному человеку и что ни дикарь, ни ребенок не переживают в себе и кругом себя разумную, устроенную природу, но что каждая культура переживает свою собственную.

Итак, эти существа — плоть и кровь того человека, для которого они обладают действительностью, они — настоящие создания его сердца, а не рассудка, который только в позднейшее время, как-то время барокко и ионики, принимает господство над бодрствующим сознанием человека и над его проекциями в сферу "чуждого". Миф есть сельский феномен, физика — соответствующий городской. Она превращает одушевленный мир в интеллектуальную систему, символы — в понятия, божества — в теории, предчувствия — в гипотезы".[31]

Поэтому и западная наука проникается фаустовской душой и ведет себя, так как догматическая религия, поэтому религиозный институт так важен в культуре. Ведь всякая религия предшествуя мировоззрению и оказывает решающее влияние в отношениях, символах. Но, к сожалению имея преемственность для новой культуры, со временем теряется первоначальные воззрения.

В итоге мы видим, что упадок культуры происходит медленно, как бы по инерции. Люди цивилизации даже могут посещать музеи, театры, культурные заведения, но они уже это делают потому, что так принято в приличном обществе. Но они не понимают для чего это нужно, а нужно это для того, чтобы осознать этническую принадлежность к своей родной культуре, к религии, традициям и знаниям. Но все же театр – это проявление массовости цивилизации, а не культуры, так как изначально театры были не во всех культурах, поэтому в цивилизации театр считается культурным заведением, хотя это заведение чуждо многим культурам и навязано цивилизацией. Театр характерен для большого города. Чувственность в культуре заменилась на искусство, которое выражает чувства, а не созерцает через них природу. Таким образом человек становится зависим от искусства, лишаясь свободы на чувственное созерцание.

1.3 Концепция трагицизма судьбы культуры

У Шпенглера даже не ставится вопрос о человеке как творце культуры. У Шпенглера в первую очередь интересует, как специфическая культура ("душа культуры") формирует соответствующего ей человека. У Бердяева, например, же на первый план выходит именно человек как личность, и свободная творческая личность здесь стоит выше культуры. Такой подход дает возможность увидеть противоречие, коренящееся внутри самого культурного творчества – противоречие между безграничностью духа и сковывающими его символическими формами культуры. Для Бердяева определяющая человека культурная форма есть не что иное, как "остывшая свобода" личного духа, это – отделившиеся от человека результаты личного творчества, а не выражение некого безличного мирового разума. Согласно Бердяеву личность есть подлинный субъект культуры. Такое понимание позволило Бердяеву заглянуть в святая святых культурного творчества и увидеть подлинный драматизм отношений человека и культуры.

Но отсюда вытекает и трагедия культурного творчества: дух вынужден воплощаться в предметно-символические формы, сковывающие его свободу и устремленность в беспредельное. Согласно представлениям Бердяева
"Все достижения культуры – символичны, а не реалистичны. Культура не есть осуществление, реализация истины жизни. Она осуществляет лишь истину в познании, в философских и научных книгах; красоту – в книгах стихов и картинах, в статуях и архитектурных памятниках, в концертах и театральных представлениях; божественное – лишь в культе и религиозной символике.

Творческий акт притягивается в культуре вниз и отяжелевает. Новая жизнь дается лишь в подобиях, образах, символах".[32] Здесь он уже приближается к Шпенглеру, так как солидарен с мирочувствованием культуры. Он понимает это, но делает свои выводы, делает акцент на мировую роль христианства в историческом культурном процессе. Всё сходство со Шпенглером можно свести как реакцию на культурно-цивилизационную концепцию Шпенглера. Обсуждая исторические судьбы России, Бердяев надеется на "чудо религиозного преображения жизни" как альтернативу сковывающему символизму культуры и механически-бездушному порядку цивилизации, хотя при этом и считает, что "России придется пройти путь цивилизации".[33]

Человечество не существует само по себе, оно раскрывается лишь в образах отдельных национальностей. При этом национальность, культура народа мыслится не как "механическая бесформенная масса", но как целостный духовный "организм". Политический аспект культурно-исторической жизни народов раскрывается Бердяевым формулой "один – многие – все", в которой гегелевские деспотия, республика и монархия заменены самодержавным, либеральным и социалистическим государствами.

Можно сделать вывод, что душа культуры формирует человека, но его дух должен воплощаться в определенные символические формы, которые ограничивают истинную свободу человека, появляются посылки к его отягощению этими символами. Символы становятся системой, система цивилизацией. Теряется изначальная чувственность с появлением культуры, человек теперь стремится к использованию вещей культуры, их применению. И страдает от того, что потерял многие качества изначально данные природой, пытается их вернуть через культуру. Но и ценности культуры со временем теряются, поэтому формируется нигилизм как вызов всему устоявшемуся, но бездушному и сковывающему человека.

1.4 Нигилистическая тенденция в анализе философии культуры
О. Шпенглера

Ницше, как и Шпенглер говорит, что одной из причин кризиса греческой античной культуры стала боязнь перед открытым миром, ощущая трагичность бытия. Аполлоновское и дионисийское начала как бы спасали греков от этого воззрения, давали выход истинным чувствам.