Русское философское движение в России в XVIII веке

просвещенных  и философски мыслящих людей своего времени, этого никак отнять

у него нельзя. Его  оппортунизм соединялся у  него  со  злобой  в  отношении

врагов, его усердное подлаживание  к  «духу  времени»  —  с  принципиальным

поставлением  светской власти выше духовной; все  это верно, но именно  такие

люди, как Феофан Прокопович, и выражали «новое сознание». Во всяком случае,

идеи «естественного права» послужили принципиальной  базой  для  построения

светской идеологии, для оправдания «мирского жития». Татищев не  упраздняет

религии и Церкви, это и не нужно  ему  —  он  только  хочет  отодвинуть  их

несколько в  сторону, чтобы первое место дать всему «естественному». Хороший

знаток  современной  философской  мысли,  Татищев  уверяет  читателей,  что

«истинная философия  не грешна»,  что  она  полезна  и  необходима.  Той  же

позиции держится и другой выдающийся человек (ближайшей) эпохи —  Щербатов,

который, впрочем, отклоняется от учения естественного права в одном пункте:

он — противник  признания равенства людей. В  своей «Истории» он идеализирует

старорусскую  жизнь, не без грусти заявляет, что  в новое время  «уменьшились

суеверия,  но  уменьшилась  и  вера»;  он  требует для России  не  только

умственного прогресса, но и  «нравственного  просвещения».  Но  и  Щербатов

опирается на доктрину «первобытных» (т. е. естественных) прав. К Церкви  он

относится с  типичным для его времени недоверием: «Наши попы и  церковники,—

замечает он,—  имеющие малое просвещение,—  без  нравов,  суть  наивреднейшие

люди в государстве».

       Исторические сочинения Татищева,  Щербатова,  Ломоносова,  Болтина   —

первых  русских  историков  —  вдохновлялись  национальным   самосознанием,

искавшим для  себя обоснования вне  прежней  церковной  идеологии.  С  одной

стороны, они  стояли  вообще  за  «светскую  жизнь»,  с  другой  стороны,  в

изучении  русского  прошлого  они  находили  удовлетворение  своему  новому

чувству  родины.  Опираясь  на  идеи  естественного   права,   примыкая   к

современным им философским течениям на Западе, они  строили «новое сознание»

секуляризованного человека XVIII века. Еще дальше эта  работа пошла  у  тех,

кого можно  назвать представителями русского гуманизма XVIII века.

        Уже у первых значительных  русских поэтов XVIII века — Ломоносова  и

Державина  —  мы  находим  секуляризованный   национализм,   соединенный   с

гуманизмом. Уже  не святая Русь, а Великая Русь вдохновляет  их;  национальный

эрос, упоение  величием  России  относятся  всецело  к  эмпирическому  бытию

России вне  всякого историософского обоснования. В этом  обращении  к  России

есть,   конечно,   реакция    против    слепого    поклонения    Западу    и

пренебрежительного  отношения ко всему русскому, что так ярко  проявлялось  в

русском вольтерианстве. Ломоносов был горячим патриотом  и верил, что:

         Может собственных Платонов

          И быстрых разумом Невтонов

          Российская земля рождать.

Державин, истинный «певец русской славы», защищает  свободу  и  достоинство

человека; в стихах, написанных на рождение  внука  Екатерины  II  (будущего

императора Александра I), он восклицает:

         Будь страстей твоих владыка,

          Будь на троне человек.

       Этот мотив чистого гуманизма все больше становится кристаллизационным

ядром новой  идеологии.  Чтобы  не  потонуть  в  безмерном  материале,  сюда

относящемся,  остановимся  только  на  двух  ярких  представителях  русского

гуманизма XVIII  века  —  Новикове  (мы  имеем  в  виду  первый  период  его

деятельности) и  Радищеве.

       Новиков (1744-1818) родился  в   семье  небогатого  помещика,  получил

довольно  слабое  образование  дома,   но   много   потрудился   над   своим

самообразованием. 25  лет  он  предпринял  издание  журнала  («Трутень»),  в

котором проявил  себя  человеком  большого  общественного  чутья,  страстным

обличителем разных неправд русской  жизни,  горячим  идеалистом.  Борясь  со

слепым поклонением  Западу,  высмеивая  жестокие  нравы  русской  жизни  того

времени, Новиков  с  глубокой  скорбью  пишет  о  тяжком  положении  русских

крестьян.  Работа мысли шла под  знаком  реакции  тогдашним  «западникам»  и

выработки нового национального самосознания. Но в  гуманизме XVIII  века  у

русских все  чаще  начинает  выдвигаться  основное  значение  морали  и  даже

проповедуется  первенство  нравственности  над  разумом.  В   педагогических

мечтах, столь  близких в России XVIII века  к  утопическому  плану  «создания

новой  породы  людей»,  на  первое  место  выдвигали  «развитие  изящнейшего

сердца»,  а  не  разума,  развитие  «умонаклонения  к  добру».  Фонвизин   в

«Недоросле» высказывает  даже такой афоризм: «Ум, коль скоро  он  только  ум,—

самая безделица; прямую цену уму дает  благонравие».  В  этих  словах  очень

типично выражен  морализм, как некая новая черта  русского  сознания.  Отчасти

здесь было влияние  Запада , но была здесь и своя  собственная  склонность  к

примату морали.

   Издательская  деятельность Новикова (всего было им выпущено 448 названий)

вскоре была перенесена в Москву, но тут она  приняла иной характер:  Новиков

сошелся с московскими  масонами, его духовные интересы целиком  перемещаются

от общественных к религиозно-философским и чисто  моральным темам. Обратимся

к другому яркому выразителю русского гуманизма XVIII века — А. Н. Радищеву,

у которого мы найдем еще больше философского содержания.

    Имя  Радищева окружено ореолом мученичества (как и Новикова  тоже),  но,

кроме этого, для  последующих поколений русской интеллигенции  Радищев  стал

неким знаменем, как яркий и радикальный  гуманист,  как  горячий  сторонник

примата социальной проблемы. Впрочем, несмотря на многочисленные монографии

и статьи, посвященные  Радищеву, кругом него все еще не прекращается легенда

— в нем видят  иногда  зачинателя  социализма  в  России,  первого  русского

материалиста. Для  таких суждений, в сущности, так  же мало оснований, как  в

свое время  было мало оснований у Екатерины II, когда она подвергла Радищева

тяжкой каре. Его острая критика крепостного права вовсе не являлась  чем-то

новым — ее много  было и в романах того  времени  и  в  журнальных  статьях,

вроде вышеприведенного  отрывка  из  «Путешествия»  в  Новиковском  журнале

«Живописец».  Но  то  были  другие  времена  —  до  французской  революции.

Екатерина  II  относилась  тогда  сравнительно  благодушно  к   проявлениям

русского радикализма  и не думала еще стеснять проявлений его, а  тем  более

преследовать  авторов. Книга же Радищева,  вышедшая  в  свет  в  1790  году,

попала в очень  острый момент политической жизни Европы. В России стали  уже

появляться французские  эмигранты, тревога стала  уже  чувствоваться  всюду.

Екатерина II была в нервном состоянии, ей стали  всюду  видеться  проявления

революционной заразы, и она принимает совершенно  исключительные  меры  для

«пресечения»  заразы. Сначала пострадал один Радищев,  книга  которого  была

запрещена   к   продаже,   позже   пострадал   Новиков,    дело    которого

былосовершенноразгромлено.

       В лице Радищева мы имеем дело с  серьезным  мыслителем,  который  при

других условиях мог бы дать немало ценного в философской  области, но судьба

его  сложилась  неблагоприятно.  Творчество  Радищева  получило  при   этом

одностороннее освещение в последующих поколениях — он превратился в «героя»

русского радикального движения, в яркого борца  за  освобождение  крестьян,

представителя русского революционного национализма. Все это, конечно,  было

в нем; русский  национализм, и до него секуляризованный, у Радищева  вбирает

в себя радикальные  выводы  «естественного  права»,  становится  рассадником

того революционного фермента, который впервые ярко проявился  у  Руссо.  Но

сейчас, через  полтораста лет после выхода в  свет  «Путешествия»  Радищева,

когда мы можем  себе разрешить право быть прежде всего историками, мы должны

признать приведенную  характеристику  Радищева  очень  односторонней.  Чтобы

правильно оценить  «Путешествие» Радищева,  необходимо  ознакомиться  с  его

философскими  воззрениями; хотя последние  выражены  в  сочинениях  Радищева

очень неполно, все же в них в действительности находится ключ  к  пониманию

Радищева вообще .

       Скажем несколько слов о философской  эрудиции Радищева. Действительно,

в работах Радищева мы очень часто  находим  следы  влияния  Лейбница.  Хотя

Радищев не разделял основной идеи в метафизике Лейбница (учения о монадах),

но из этого  вовсе нельзя делать  вывод,  что  Радищев  был  мало  связан  с

Лейбницем. Другой исследователь идет  еще  дальше  и  утверждает  буквально

следующее:  «Нет  никаких  оснований  думать,  что  Радищев  был  знаком  с

сочинениями самого Лейбница». На это можно возразить  кратко, что для такого

утверждения тоже нет решительно никаких оснований. Было бы, наоборот, очень

странно  думать,  что  Радищев,  очень  внимательно  проходивший  курсы   у

лейбницианца  Платнера, никогда не  интересовался  самим  Лейбницем.  Кстати

сказать, как  раз  за  год  до  приезда  Радищева  в  Лейпциг  было  впервые

напечатано главное  сочинение Лейбница по гносеологии (Nouveaux  essais).  В

годы пребывания Радищева в Лейпциге  этот  труд  Лейбница  был  философской

новинкой, и совершенно невозможно представить себе, чтобы  Радищев,  который

вообще много  занимался  философией,  не  изучил  этого  трактата  Лейбница

(влияние   которого,  несомненно,  чувствуется  во  взглядах   Радищева   на

познание). Следы  изучения  «Монадологии»  и  даже  «Теодицеи»  могут  быть

разыскиваемы  в разных полемических замечаниях Радищева.  Наконец,  то,  что