Омонимия. многозначность

Проблема распределения  слов по классам остается, однако, и  по сей день неразрешенной. Очень  интересной представляется в этой связи  попытка теоретического обоснования  операций по выделению подклассов слов, сделанная А. А. Холодовичем. Говоря о синтаксически-валентных подклассах слов (на материале глагола), он определяет такой подкласс  как ряд слов (в данном случае глаголов), которые, являясь ядром, имеют изотипное оптимальное окружение. Под изотипными окружениями понимаются окружения, выполненные формально тождественно, но различающиеся материально. Так, при ядре загрыз всегда одно и то же окружение, состоящее из двух мест: Волк загрыз ягненка. Места могут быть заполнены разными словами, но окружения будут тождественными. Оптимальным А. А. Холодович называет окружение, которое содержит минимальное необходимое число членов, т. е. «то окружение, для понимания которого нет необходимости ни в знании определенной ситуации, ни в знании определенного контекста».  Уменьшение такого окружения делает его недостаточным, увеличение — избыточным.                     

Характерно, что  в статье А. А. Холодовича, чрезвычайно  интересной по мыслям и материалу и посвященной теории подклассов слов, проскальзывают частности, которые как нельзя лучше показывают неразработанность пока что понятия подклассов большого класса слов. Так, например, утверждается, что в конфигурации (модели) я подарил ему книгу второй член окружения ядра подарил (имеется в виду, очевидно, ему) входит в «подкласс лиц или, по крайней мере, в подкласс одушевленных». Однако таким вторым членом может быть библиотеке кружку, школе и подобные слова, не принадлежащие ни к подклассу лиц, ни к одушевленным. Вместе с тем на этом месте не может быть ни стол, ни шкаф, ни руки, ни много других слов Следовательно, второй член должен относиться к подклассу слов, куда входят названия одушевленных предметов и ряд слов cd значением собирательности. Эта группа, однако, не совпадает с тем, что называют «именами собирательными» в грамматике. Ср., например, слова дробь, листва, тряпье, которые входят в списки собирательных имен, а к данной группе не относятся. Напротив, школа и библиотека, которые никто не причисляет к собирательным, в своем метонимическом переосмыслении обозначают коллективы школы и библиотеки и приобретают тем самым собирательный оттенок. Если их назвать одушевленно-собирательными, то они вместе с такими «классическими» одушевленно-собирательными, как детвора, молодежь и др., как раз пополняют группу слов, из которой черпаются элементы для замещения второго места в модели Я подарил ему книги. Отличаясь грамматическими свойствами от одушевленных имен (ср.: Я люблю брата, но Я люблю кружок, а не кружка), они объединяются с ними в подкласс по другим признакам, в частности по возможности участвовать в модели типа «а подарил б в».

Другим примером того, как «подводит» подкласс, может  служить такая мелочь: автор статьи считает оптимальным для ядра пронзил трехместное окружение. Однако это верно только в том случае, если первый член принадлежит к подклассу, скажем, одушевленных лиц: Я пронзил его шпагой. Здесь действительно обязательное (т. е. оптимальное) трехместное окружение. А если первым членом будет слово типа меч, то оптимальное окружение Установится двухместным: Меч пронзил рцку. Очень трудно сказать сразу, к какому подклассу следует отнести такие слова как меч, шпага, копье, нож и др., но ясно одно: это особая группа, отличающаяся от имен одушевленных и вместе с тем чем-то сходная с ними. Сходна она с ними тем, что может окружать глагол пронзить, обозначая если не лица, то во всяком случае достаточно «активные» предметы. Отличается же данный подкласс от одушевленных тем, что он входит в другое типовое окружеиие ядра пронзил, чем слова подкласса одушевленных (здесь - трехместное, там - двухместное окружение). Мы говорим все это, конечно, не для того, чтобы умалить качества талантливой статьи, а для того, чтобы подчеркнуть, с одной стороны, сложность и неразработанность понятия подкласса слов, а с другой — решающую его важность при всяком формальном описании языка. Огромное значение оно имеет, как говорилось выше, для описания правил сочетаемости слов. По существу только установление таких очерченных и перечисленных подклассов слов поможет, но меткому выражению Гарпера, отойти от болтовни о том, что «может быть», и «сделать смелый шаг вперед к определению того, что фактически существует».

Мы изложили здесь проблему контекстуального «решения», контекстуального «диагностирования» многозначности с точки зрения использования его в прикладной лингвистике. Однако мы думаем, что вопрос о разной синтаксической сочетаемости, возникающей при различных значениях полисемантичного слова, имеет самое непосредственное отношение к проблеме определения того, сохраняет ли эта полисемантичная единица свое единство, свое тождество как слово. У нас возникает мысль, не может ли система сочетаемости слова, характер его окружений служить критерием и масштабом для решения наболевшего вопроса: разорвалась ли связывающая все значения слова оболочка и перешло ли накоплявшееся количество различий в новое качество? Иначе говоря, образовались ли уже два слова из когда-то единого полисемантичного целого, или слово тождественно самому себе и его оболочка цела, скрепляя и объединяя разнообразные смыслы чем-то общим для всех них?

Контекстное окружение  слова может быть исследовано  и учтено с достаточной формальной точностью на основании цели ком лингвистических данных. Может быть перечислен набор слов (вернее, подклассы слов), с которыми наиболее вероятным образом происходит сочетание, и может быть исключен набор слов (подклассы слов), с которыми сочетание невозможно или по крайней мере маловероятно. Далее могут быть описаны те грамматические связи, которые типичны или нетипичны в том и в другом случаях. Из сравнения «участников» окружения и типовых моделей построения словосочетания для слова в одном значении и для него же в другом значении можно будет решить. имеем ли мы дело с одной единицей, или с большим их количеством. Нам кажется, что если мы не обнаруживаем совпадения в «поведении» слова с разными значениями в речи как в отношении синтаксических связей, так и в отношении связей лексических, то говорить об одном слове уже нельзя. Оно распалось и дало жизнь двум, трем и т. д. словам.

Правда, в теоретических  работах, посвященных проблеме тождества  слова, часто отрицается, что различие синтаксических и лексических связей нарушает тождество слова. Рассмотрим этот вопрос подробнее.

Широко распространено вполне справедливое суждение, что морфологические изменения слова не затрагивают единства его как слова. Мотивацией этого утверждения служит, естественно. то, что возникающие при грамматических превращениях разновидности будут лексически равны друг другу и будут поэтому одним и тем же словом (ср.: сад, сад-а, сад-у, сад-ом, сад-е я т. д. или: leit-e, leit-est, leit-et, leit-en и т. д.). А. Н. Смирницкий считает и другие видоизменения, а именно различия синтаксического построения, в которых участвует слово, или разную его сочетаемость с другими словами, не затрагивающими тождества слова. Вот мотивировка его утверждения, почти дословно повторяемая в разных работах: «Эти грамматические ... особенности не уничтожают тождества слова, поскольку они выступают в качестве обусловленных лексической семантикой; они представляются понятными и вполне оправданными особенностями данного значения слова. ... Если laugh означает вообще явление смеха, то вполне мотивированным кажется и отсутствие дополнения—слова, обозначающего объект, вызывающий явление смеха. Напротив, если имеется в виду такой объект, если в смехе находит выражение определенное отношение к кому-либо или чему-либо и смех, далее, превращается в насмешку, то, естественно, появляется и дополнение, и этот синтаксический момент оказывается, таким образом, закономерно связанным с особым лексическим значением».

В данной аргументации следует отметить два слабых места. Во-первых, факт «оправданности», «понятности» подобных изменений никак не может служить доказательством того, что перед нами не два слова, а одно. Во-вторых, можно ли быть так уверенным в том, что грамматические особенности обусловлены лексической семантикой? А не может ли быть и наоборот, что грамматические особенности употребления слова в специфическом контексте обусловливают появление и особых лексических значений? Зарегистрированы ли случаи, чтобы слово изменило свое значение, так сказать, в «голом виде», в нулевом контексте, без окружения другими словами, отражающими различные понятия? Как бы там ни было, данную аргументацию в пользу высказанного тезиса нельзя признать безупречной. И. В. Виноградов тоже придерживается взгляда, что разное участие слова с различными значениями в синтаксических строениях и лексических сочетаниях не нарушает единства слова, поскольку и такие видоизменения являются формами слова: «Смысловое единство слова сочетается с реальным или по-тенциальным многообразием его форм». Понятие формы слова Н. В. Виноградова расширенное: «В понятие грамматических форм слова включаются не только разновидности его морфологической структуры, но и различные сочетания его с другими формами слов (это Виноградов называет лексико-синтаксической формой слова) или словами (по Виноградову, лексико-фразеологическая форма слова).

Такие формы  слова, как лексико-синтаксическая или лексико-фразеологическая, В. В. Виноградов приравнивает к морфологической; естественно, что при этом понимании нет и распадения единства слова: оно существует как единое целое в многообразии своих форм.

Мы полагаем вместе с Виноградовым, что различия в синтаксических и лексических сочетательных потенциях слова—явление, несомненно, формального порядка, это характерные формальные особенности слова. Однако безоговорочное сближение этих формальных особенностей с морфологическими видоизменениями слова нецелесообразно, так как последние обязательно связаны с неизменностью лексического содержания слова (ср.: der Staat, des Staates или: вед-у, вед-ешь и т. п.) , в то время как особенности синтаксической и лексической сочетаемости связаны именно с изменяемостью лексического содержания. Так, русск, ключ соединяется с атрибутивной предложной группой «от+имя» только в значении 'Schiussel', а не в значении 'источник' (ср.: ключ от двери, от комнаты, от дома), нем. Stock сочетается с порядковым числительным в значении 'этаж' (ср.: der erste, viert.e, zehnte Stock); нем. .ziehen связывается с именем в винительном падеже только в значении 'тащить, тянуть', а не в значении 'двигаться, переезжать'. Зато в последнем случае, можно сказать, обязательно присутствие обстоятельства пространственного или (реже) временного характера (ср.: 'da's Gewitter zieht nach Westen; wir zogen zu Ver-wandten).

Таким образом, если синтаксическая или лексическая  валентность слова и есть характернейшая формальная особенность слова, то она не сопоставима с морфологической формой его. в чем бы эта последняя ни выражалась: в морфемном изменении типа du wag-te-st рядом с wagen или в сочетании слов типа du hast gekampft рядом с Karnpfen.

Отсюда, по нашему мнению, следует: если можно утверждать. что морфологические видоизменения не нарушают тождество слова,.будучи только формами единого семантического содержания, то в отношении других формальных особенностей слов этого утверждать нельзя: они связаны как раз не с единством лексического содержания, а с его расщеплением. Разная формальная одежда облекает здесь разное содержание. Не имеем ли мы тут дело с разными единствами формы и содержания, т. е. иначе говоря, с разными словами?

А. И. Смирницкий совершенно правильно утверждает: для того, чтобы лексические разновидности слова представляли собой варианты одного и того же слова (иначе говоря, чтобы не возникала омонимия), необходимо: 1) чтобы они имели общую корневую часть, т. е. выраженную в звуковой оболочке лексико-семантическую общность, 2) чтобы не было соответствия между материальными, звуковыми различиями и различиями лексико-семантическимн, т. е. чтобы первые не выражали последних. Таким образом, в вариантах слова мы видим либо лексическое различие, которое не выражается внешне, либо, напротив, внешнее различие, которое не выражает лексического различия. Примером второго у него служит английское наречие often и наречие oft; обнаруживая внешнее различие в фонемном составе, обе формы имеют, одно значение, а именно 'часто' и должны быть признаны вариантами (фономорфологическими) одного слова. Пример первой возможности— shade со значением 'тень, неосвещенное место' и shade 'оттенок'; различаясь только в семантическом отношении, они по звучанию совпадают полностью и поэтому тоже являются вариантами одного слова (лексико-семантические варианты). С другой стороны, shade в перечисленных значениях и shadow 'тень, отбрасываемая предметом'—уже разные слова, так как тут налицо излишнее различие и различие семантическое. Смирницкий особенно подчеркивает, что «при наличии внешнего различия даже самое небольшое различие в значении ведет к разрыву тождеств слова».

Совершенно аналогично с изложенным рассуждает А.И.Смнрницкий и в отношении морфологических  особенностей слова (особенностей парадигматической схемы): «... различия ... парадигм образуют различие между двумя словами лишь в том случае, когда различие парадигм служит средством выражения другого, не грамматического, а предметного семантического различия...». Так, hang с формой прошедшего времени hanged и hang с прошедшим временем hung—разные слова, поскольку морфологическое различие сочетается здесь с различным лексическим значением (первое значит 'вешать (казнить)', а второе - 'вешать, висеть'); learn с прошедшим временем learnt и learn с прошедшим временем learned, не обнаруживающие никакого семантического различия (оба значат 'учиться'), не могут быть признаны разными словами, а определяются Смирницким как грамматические варианты. Относя эту дифференциацию к немецкому материалу, мы определим, скажем, das Tuch со множественным числом Tucher и das Tuch со множественным числом Tuche как разные слова, так как морфологическая дифференциация сопровождает здесь лексическую (первое означает 'платок', второе—'сукно'). Колебания же множественного числа Thernen и Thernata при форме единственного das Therna создают лишь грамматические варианты слова, а не разные слова, ибо к этим колебаниям безразлична семантика слова; грамматические разновидности не выражают в этом случае различий в лексическом содержании.

Таким образом, здесь, как и при разнице в  звуковом оформлении (shade—shadow) даже самое небольшое семантическое расхождение ведет к разрыву тождества слова. Все это представляется нам правильным, однако мы делаем из приведенных выше положений Смирницкого не те выводы, которые делал из них сам автор, а именно мы находим необходимым применить их не только к звуковому и морфологическому оформлению слова.

Считая синтаксическую и лексическую валентность слова  формальной особенностью слова (напоминаем: В. В. Виноградов прямо говорит, что она конституирует форму слова!) и вариации в отношении такой валентности вариациями оформления слова, т.е. внешними различительными признаками, мы предлагаем следующий тезис: при ясно выраженных различиях в способности слова вступать в синтаксические сочетания, синтаксические построения (синтаксическая сочетаемость, валентность), а также в сочетания лексические (лексическая сочетаемость, валентность) даже небольшое различие в значении ведет к разрыву тождества слова. Такие единицы, которые различаются и значением, и формально синтаксически (сочетательными потенциями), мы предлагаем рассматривать как разные слова.

Меру «ясно  выраженных различий» можно получить, определив модели окружений исследуемых слов, типовые конструкции с ними и возможности сочетаний с определенными подклассами слов. При этом имеется в виду, конечно, вероятностная характеристика упомянутых формальных черт слова. Сравнение между собой таких формальных черт — назовем их «контурами» — определит, совпадают ли они друг с другом, «налагаются» ли они  друг на друга и являются ли они тем самым равными или хотя бы подобными.