Дискуссия о Слове о полку Игореве

Русские рукописи XI — XVI веков можно подразделить так:

1) созданные в  XI — XIV веках и дошедшие до  нас в записях той же эпохи;  это чистый древнерусский язык  во всех его аспектах (грамматика, фонетика, орфография);

2) созданные в  XI — XIV веках, но дошедшие в  списках XV — XVI веков; здесь  сохраняется древнерусская грамматика (иногда с некоторыми ошибками), но писец уже произносит слова  не по-древнему, а в соответствии  с фонетикой своего времени  и записывает по более поздней  орфографии;

3) созданные в  ХV — XVI веках; это уже более  поздняя («старовеликорусская») не  только фонетика и орфография, но и грамматика.

Лингвистический анализ «Слова о полку Игореве» даёт следующий  результат: все основные характеристики (фонетические, орфографические, морфологические, синтаксические) здесь такие же, как в памятниках второй из этих трёх групп. А от первой и от третьей  группы имеются чёткие отличия. «Слово»  совпадает с памятниками второй группы по нескольким десяткам параметров, в том числе таких, где соответствующее  грамматическое правило отличается высокой сложностью. Даже имеющиеся  в тексте «Слова» ошибки — в  точности такие же, какие характерны для писцов XV — XVI веков.Никаких языковых элементов, которые принадлежали бы языку XVIII века и не могли бы в  то же время принадлежать языку переписчиков XV — XVI веков, в тексте «Слова» нет. Выясняется, кроме того, что в  «Слове» есть такие отклонения от фонетических, орфографических и  морфологических норм, которые в  рукописях ХV — XVI веков встречаются  только у писцов великорусского Северо-Запада и северной Белоруссии и возникают  в силу особенностей соответствующих  диалектов.

3.1Вариант  с непосредственной (интуитивной)  имитацией.

Имитатор должен был создать сочинение, которое, во-первых, соответствовало бы всем общим древнерусским нормам, во-вторых, обладало бы индивидуальными языковыми  особенностями некоторого образца  — какой-то конкретной рукописи, представляющей собой список XV — XVI веков с древнего подлинника, сделанный северо-западным писцом.

Это примерно то же, как если бы сейчас русскому человеку, не владеющему украинским языком и  не имеющему отношения к лингвистике, дали в подлиннике собрание сочинений, допустим, Коцюбинского и, если пожелает, то и другие книги по-украински  и предложили сочинить на некую заданную тему украинский текст страниц на десять, причём с индивидуальными  особенностями языка Коцюбинского. Каковы шансы на то, что его сочинение  успешно прошло бы контроль со стороны  лингвистов, то есть что они не отличили бы его язык от подлинного украинского  и вдобавок признали бы его похожим  на язык Коцюбинского? Весь накопленный  ныне опыт наблюдений над тем, как  люди осваивают иностранные языки, говорит за то, что шансы на успех  здесь имел бы только гениальный имитатор.

Но даже и этой аналогии в данном случае недостаточно. Как показывает изучение, рукописи, совпадающей по всем своим языковым характеристикам со «Словом о полку Игореве», не существует. Любая реальная рукопись XV — XVI веков в каких-то характеристиках с ним расходится. Это значит, что имитатор не мог ориентироваться во всём на один образец. Он должен был в одних фонетических и грамматических пунктах «настраивать себя» на один образец, в других — на другой, в третьих — на третий.

Никаких примеров интуитивной  имитации такой неимоверной степени  сложности история не знает. Гений  имитации, возможно, сумел бы сделать  и это (поскольку за гением при  желании можно предполагать практически  безграничные способности). Но человек, не являющийся гением, этого сделать  безусловно не мог.

3.2Вариант  с научным овладением  всеми теми закономерностями  строения текста, которые реально  соблюдены в «Слове  о полку Игореве».

В этом случае фальсификатор  должен был быть первоклассным лингвистом, который поставил себе сознательную цель создать у своих будущих  критиков впечатление, что перед  ними древнее сочинение, переписанное на Северо-Западе в XV — XVI веках. Для  этого он должен быть воспроизвести  в своем тексте: 1) древнейшие грамматические черты; 2) особенности их передачи и  частичного искажения писцами XV — XVI веков; 3) северо-западные диалектные черты. И следует отметить, что он заботился  исключительно о мнении далёких  потомков, ибо несомненно понимал, что  в современном ему обществе никто  не имел никакого понятия о всех этих материях и никак не мог оценить  его виртуозности.Необходимо, однако, ясно представлять себе общую ситуацию в конце XVIII века. Исторической лингвистики, т.е. науки об изменении языков во времени, ещё не существует, до её первых шагов ещё остаются десятилетия. Никаких каталогов рукописей  ещё нет. Даже просто установить, относится  ли конкретная рукопись к древнейшим векам, или к XV веку, или к XVII веку, можно только в качестве особого  научного достижения — поскольку  подавляющее большинство русских  рукописей не датировано, т.е. не имеет  даты в тексте, а палеография, позволяющая  датировать рукописи по форме букв, ещё находится в совершенно зачаточном состоянии. Никаких грамматик древнерусского языка ещё нет. Никаких описаний фонетики и орфографии древних рукописей  ещё нет.Все эти знания были накоплены  исторической лингвистикой лишь на протяжении последующих двух веков, трудами  сотен филологов, включая десятки  высокоталантливых. На этом пути был  сделан ряд выдающихся открытий, без  которых наши нынешние знания об истории  русского языка были бы невозможны. Два примера: в 1890-е годы Александр  Иванович Соболевский открыл, что  в XV — XVI вв. в русских рукописях  использовалась особая орфография южнославянского  происхождения, которой не было ни до, ни после этого периода. Тогда  же Якоб Вакернагель открыл закон, которому в древних индоевропейских языках подчинялось расположение во фразе  энклитик — безударных служебных  слов. И так далее, в десятках пунктов.И  вот всех этих знаний наш фальсификатор  должен был достичь сам — начиная  от открытия самого фундаментального принципа изменяемости языка во времени  и кончая сотнями конкретных деталей  из фонетики, орфографии и грамматики рукописей разных веков и разных уголков Руси. Среди прочего он должен был сделать — на век  раньше Соболевского и Вакернагеля  — открытия обоих этих учёных, поскольку  в сочинённом им «Слове о полку  Игореве» представлена южнославянская орфография, а энклитики размещены  в точном соответствии с законом, который носит ныне имя Вакернагеля. Не зная всех этих больших и малых  правил, он неизбежно допустил бы в  своём сочинении целый ряд  ошибок; между тем в «Слове о  полку Игореве» таких ошибок нет.Лингвист, равный по потенциалу совокупности десятков и сотен своих более поздних  коллег, — несомненно, безмерный  гений. И столь же уникально и  его поведение: будучи великим учёным, он не оставил потомкам ни слова  обо всех своих открытиях, вместо этого пожелав для себя полной вечной безвестности.Таков итог анализа  языка «Слова о полку Игореве». Подделка не является абсолютно невозможной, но её можно допустить только в  том предположении, что её осуществил некий гений, причём пожелавший полностью  скрыть от человечества свою гениальность.

             3.3Вопрос о первом владельце «Слова» и многочисленных подделках оригинала.

   В проблеме подлинности «Слова» очень  большую роль играет вопрос о том, были ли первые владельцы списка «Слова», первые издатели, лица, видевшие список «Слова» и работавшие над переводами и изданием, уверены в его подлинности. Ведь если автором «подделки» был  А. И. Мусин-Пушкин, А. Ф. Малиновский, Н. Н. Бантыш-Каменский или кто-либо другой(33), то это неизбежно так или иначе должно было сказаться в их поведении.

   Между тем, вот что рассказывает известный  археограф, собиратель и знаток древнерусских  рукописей М. П. Погодин о случае, происшедшем уже после того, как сгорел единственный список «Слова»: «...покойник (А. И. Бардин, — Д. Л.)(34) мастер был подписываться под древние почерки. И теперь между любителями рассказывается один забавный случай, как подшутил он над знатоками, графом А. И. Мусиным-Пушкиным и А. Ф. Малиновским. Граф приезжает в восторге в Историческое общество(35): „Драгоценность, господа, приобрел я, драгоценность!“ — восклицает он, и все члены изъявляют нетерпеливое любопытство: — „Что такое, что такое?“ — „Приезжайте ко мне, я покажу вам“. Поехали после собрания; граф выносит харатейную тетрадку, пожелтелую, почернелую... Список „Слова о полку Игореве“. Все удивляются, радуются. Один Алексей Федорович (Малиновский, — Д. Л.) показывает сомнение. „Что же вы?“ — „Да ведь и я, граф, купил вчера список подобный!“ — „Как так?“ — „Вот как“. — „У кого?“ —

„У Бардина“. — Тотчас послан нарочный, привезена  рукопись. Оказалось, что оба списка работы покойного... не тем будь помянут»(36).

   М. П. Погодин рассказывает достоверный факт. А. И. Бардин действительно продал в конце мая 1815 г. А. И. Мусину-Пушкину и А. Ф. Малиновскому поддельные рукописи «Слова»(37), причем за цену очень высокую. Бедному чиновнику А. Ф. Малиновскому, получавшему совсем небольшое жалованье, было не легко выложить 160 рублей.

   Совершенно  ясно, что если бы А. Ф. Малиновский или А. И. Мусин-Пушкин знали, что «Слово» — памятник поддельный, ни один из них не дал бы и рубля за изготовленные А. И. Бардиным экземпляры.

   Попутно обращу внимание еще на один факт. Поддельные рукописи редко воспроизводят списки с несколькими произведениями. Есть поддельные экземпляры «Поучения» Владимира  Мономаха, «Русской Правды» , «Слова о  полку Игореве»  и т. д., но  неизвестен ни один случай подделки целого сборника или летописного свода, а ведь именно в сборниках и сводах в подавляющем большинстве случаев сохранились до нас памятники русской древности. Объясняется это двумя причинами: 1) подделать целый сборник вследствие его объема очень трудно, почти невозможно; 2) подделыватель имеет определенную цель — он стремится к фабрикации одного только произведения, в сборниках же соединены бывают в среднем от 15 до 20 произведений; среди них, конечно, есть и неценные. И вот характерное явление: «Слово о полку Игореве» дошло до нас в составе огромного, крупноформатного хронографа. Следовательно, в подделывателе нужно было бы предположить отступление от всей практики подделывателей (в том числе и наиболее терпеливых и «опытных» — А. И. Бардина и А. П. Сулакадзева) и необыкновенную его работоспособность. (38)

   Вернемся  к подделкам «Слова» А. И. Бардина. Замечательно, что те ученые, которые видели рукопись «Слова о полку Игореве», имели с ней дело и отнюдь не сомневались в ее подлинности, действительно поддельную рукопись «Слова», сделанную опытным  фальсификатором начала XIX в. А. И. Бардиным, сразу же признали поддельной. В числе признавших рукопись А. И. Бардина подделкой был и опытный палеограф А. И. Ермолаев, видевший перед тем подлинную рукопись «Слова» и отнюдь не сомневавшийся в ее подлинности. Корреспондент Н. П. Румянцева Нестерович писал ему: «Быв свидетелем невыгодного отзыва г-на Ермолаева о найденном древнем списке Песни о полку Игореве, будто список сей подделан, приятнейшим для себя почел долгом сообщить о сем вашему превосходительству»(39). Письмо это написано ровно через два месяца после приобретения А. Ф. Малиновским подделки. Н. М. Карамзин, также знавший подлинную рукопись «Слова», говорил сперва о «неисправности» списка А. И. Бардина(40), а затем как о «любопытном подлоге»(41).

*

Подделки  не существуют сами по себе вне времени  и пространства. Самая гениальная подделка связана с уровнем «техники подделок» своего времени и не может рассматриваться изолированно от других подделок той же эпохи. Чтобы  уровень «возможностей» конца XVIII в. для подделки памятников древней  русской литературы был полностью  ясен, напомню хотя бы о знаменитом «Гимне Бояна Летиславу», сочиненном уже в начале XIX в. — в 1810 г. наиболее опытным фальсификатором того времени Сулакадзевым.

   Однако  дело не только в профессиональных фальсификаторах, но и в общем  состоянии русской поэзии конца XVIII в., в поэтических вкусах, литературных представлениях того времени. С этой точки зрения известную ценность для доказательства невозможности  подделки «Слова» представляют многочисленные подражания «Слову», появившиеся после  его опубликования. Они отчетливо  показывают, как примитивно и неуклюже представлялась в начале XIX в. поэзия древней Руси даже лучшими поэтами  своего времени. Поэты и ученые сопоставляли автора «Слова» и Бояна с Оссианом, с Гомером, Пиндаром, Горацием, со скальдами  и бардами. Подражание «Слову» встречается  в поэзии Г. Державина, М. Хераскова, в прозе Н. Львова, В. Нарежного и мн. др. Все они в очень сильной степени пронизаны наивными литературными клише своего времени и даже отдаленно не напоминают произведения эпохи «Слова о полку Игореве».

   Не  могли освободиться от очень решительных  отпечатков своего времени и первые переводчики «Слова»: И. Сиряков, А. Палицин, Н. Язвицкий, И. Левитский, В. Жуковский, Я. Пожарский, А. Шишков, Н. Грамматин и В. Капнист. Спрашивается, если в начале XIX в. не могли отделить современности от старины все переводчики «Слова», то мог ли безвестный фальсификатор «Слова» в конце XVIII в. с таким знанием и чувством не только литературы древней, но и литературы современной ему освободить свое произведение от всего, что эту современность напоминало? Ведь все то, что указывается А. Мазоном как следы предромантизма, целиком совпадает с тем, что есть и в «Задонщине» («див», мрачный колорит природы, предвестия, предзнаменования и пр.). Между тем в любом из многих поэтических переводов начала XIX в. совсем нетрудно обнаружить поэтические клише своего времени(42).  
 

                                                       4 .Темные места в «Слове». 

В тексте С. до сих  пор остаются так называемые "темные места". Одни из них содержат слишком  туманные намеки на те или иные исторические события и связанных с ними князей, другие - на неизвестные нам  языческие обряды или действия мифических существ, поверья о которых не сохранились (Див, Карна, Жля, Дева-Обида). Непонятны некоторые термины, слова, фразеологические обороты. В отдельных  случаях нет даже общепринятого  словораздела текста (например, спорят, как читать: "Дебрь Кисаня" или "дебрьски сани"? "Ростре на кусту" или "рострена к устью"? "Стрикусы" или "с три кусы"? и т.д.). Число "темных мест" постоянно сокращается  благодаря совместным усилиям исследователей разных специальностей: историков, лингвистов, географов, этнографов, биологов, специалистов по военному делу и др. Результаты их исследований обобщаются в комментариях к тексту С. (см., например, исторический и географический комментарий к  С., написанный Д. С. Лихачевым для  издания 1950 г. в серии "Лит. памятники", а также комментарий к тексту С. в изданиях для школы 1954 (1978 г.), написанный Д. С. Лихачевым, и 1965 г., написанный В. И. Стеллецким).

Первые комментарии  и первые переводы «Слова» ясно показывают, что первоначально многие места  «Слова», которые сейчас не вызывают у нас никаких сомнений, были трудны для понимания. «Слово» не было понято эпохой его открытия. Этого не могло  бы случиться, если бы «Слово» было продуктом той же эпохи.Оно должно было бы в этом последнем случае нести отпечаток знаний своего времени, стоять никак не выше этих знаний.

Чтобы показать, насколько  отличается наше понимание «Слова»  от того, которое было у его первых исследователей,я приведу несколько  примеров. Примеры эти ясно покажут, насколько успешным было изучение «Слова», насколько прояснился текст «Слова»  с момента его открытия, чего никак  не могло бы случиться, если бы «Слово»  было простой фальсификацией.

Глагол «помняшеть» 3-го лица единственного числа прошедшего времени несовершенного вида понят  и в Екатерининском списке и в  первом издании как 1-е лицо множественного числа настоящего времени: «Мы помним» (Екатерининский список) и «памятно нам» (первое издание).

«Оба полы» (во фразе  «свивая славы оба полы сего времени») понято как «древнюю» в Екатерининском списке и в первом издании.

Из вполне ясного и обычного слова «къмети» в Екатерининской копии и в первом издании сделано  два слова: «къ мети», и все  выражение «свѣдоми къмети» переведено: «в цель стрелять довольно сведомы» (в Ек. сп.) и «в цель стрелять знающи» (в первом изд.). Характерно, что так же разделено это слово «къмети» и в мусин-пушкинском издании «Поучения». Ясно, что перед нами простое непонимание слова «къмети», отражавшее уровень тогдашней осведомленности в древнерусском языке, а не сознательная мистификация.