Политико-правовая ситуация в России между февралем и октябрем 1917

          Особую остроту чаяниям новой эры придавало то обстоятельство, что революция произошла на третьем году Мировой войны. Уставшее от нее российское население с надеждой внимало социалистам, считавшим, что эта “бойня народов” означает конец буржуазной эпохи и открывает путь к счастью и всемирному братству. Чудесное избавление от всех невзгод казалось совсем близким. Единственной помехой тому было отсутствие революции в Германии, войну с которой России пришлось продолжить и после Февраля. Поэтому львиная доля усилий российских социалистов в 1917 г. была направлена на призывы “к народам мира” свергнуть по примеру России свои “эксплуататорские” режимы, а значит, закончить войну и приступить к построению нового, более справедливого миропорядка. Выход из мировой войны посредством мировой революции, которую, казалось, уже начала Россия, — такой революционный мессианизм был весьма распространенным.

           В плену иллюзий в первый период революции оказались не только социалисты, но и российские либералы, которые очутились в марте у власти и считали, что вот теперь-то они смогут осуществить свои заветные мечты о построении в России справедливого и правового государства — не только по примеру передовых западных стран, но и значительно лучше. При этом они во многом разделяли социалистические идеи. Главная либеральная партия России начала ХХ века — партия конституционных демократов — до лета 1917 г. провозглашала социализм одним из своих идеалов.

           “Демократия”, утвердившаяся в стране, была весьма своеобразной. В сентябре 1917 г. в газете бывшего дебошира-депутата царской Государственной Думы, российского националиста В.М. Пуришкевича высмеивалось намерение США подарить России копию Статуи Свободы, о котором стало известно весной. Куда их американской свободе до нашей! В качестве национальной статуи Свободы Пуришкевич предлагал два проекта. Например: бронзовое изображение инженера, на котором верхом сидит рабочий, а в качестве пьедестала — испорченный паровоз. Или: солдат — витязь в шинели, правая рука протянута вперед, в ней — огромный подсолнух. На пьедестале — бронзовые семечки, и выгравирована надпись: “Семя свободы, упавшее на камень”.[5]

           Принято считать, что захват власти большевиками в октябре 1917 г. пресек демократическое развитие России, на путь которого она вышла после Февральской революции. Однако это мнение столь же далеко от истины, как и советский тезис о том, что дорогу истинно демократическому развитию страны проложили большевики. Объединяет эти два представления о событиях 1917 г. одинаковый подход — оба они основаны на декларациях самих участников событий. 

           Широкие обещания социалистов вкупе с разоблачительной антимонархической пропагандой, беспрерывным потоком шедшей с марта 1917 г., привели к тому, что реставрация, прямое возвращение к царскому самодержавию стало невозможно. При этом современники с ужасом наблюдали, как в России постепенно воскресает даже в мельчайших подробностях “старый режим” — но уже в новом социалистическом обличье.

           Временное правительство, ставшее на место царя, с лета начало практиковать методы управления такие же, как при “старом режиме”, забыв о своих демократических идеалах. В начале революции были провозглашены незыблемыми основные принципы правового государства: никто не может быть осужден иначе, как по судебному решению. Но правительству почему-то понадобились именно неправовые механизмы для подавления неправовых действий, и отмененные Февральской революцией “исключительные” законы были восстановлены после июльского восстания большевиков.

          Правительство пыталось бороться методами “старого строя” и с большевиками, и с правыми, но, находясь меж двух огней, оно, в отличие от царского, не могло быть последовательным. Оно бестолково сажало в “Кресты” без предъявления обвинения то большевиков, то правового националиста В.М. Пуришкевича — а затем вынуждено было их отпускать, хотя посаженные были не безгрешны и за совершение предусмотренных законом преступлений могли быть привлечены к суду. 

          Как и царское правительство, революционное правительство правило без народного представительства. И если при царе был хоть и куцый, но все же парламент, то после революции правительство стало совершенно самодержавным. Это положение было установлено временно, до созыва всенародного Учредительного собрания.

Но Временное  правительство в первые три месяца революции не приступило к его  подготовке, а затем вело эту подготовку столь медленно и плохо, что выборы, назначенные под давлением оппозиции  на сентябрь, пришлось в середине июня перенести на ноябрь. Дореволюционное требование правительства, ответственного перед народным представительством, осталось не выполненным. Выборы в Учредительное собрание состоялись уже слишком поздно, чтобы предотвратить сползание к гражданской войне.

           Покрывшие всю страну “народные” организации — Советы рабочих, солдатских, крестьянских депутатов — также в своей практике воспроизводили худшие черты “старого строя”. Либеральная пресса в 1917 г. сравнивала их с черносотенными организациями при самодержавии. Так же как черносотенцы, новые “красносотенцы” проповедовали неравенство, только для черносотенцев привилегированным социальным слоем было дворянство, а для советов — рабочие и солдаты. Пропаганда “красной сотни” ставила вне закона “буржуазию”, в состав которой попадали все граждане, имевшие собственность или образование и не принадлежавшие к социалистическим партиям. Еврейские погромы, ранее поощряемые черносотенцами, теперь проходили под лозунгом борьбы с “буржуями”.

          Как черносотенные организации и полиция при царизме, советские организации творили произвол, оставаясь безнаказанными. Они могли арестовывать, обыскивать, конфисковывать, запрещать и закрывать в таком объеме, о котором могли только мечтать дореволюционные погромщики и царские “сатрапы”. Если в царские времена гонениям подвергались революционеры, то теперь в бесправное положение по отношению к революционерам попали “контрреволюционеры”, категория чрезвычайно широкая и произвольная.

          До наступления большевистского Октября апогеем перерождения революционеров в своих дореволюционных противников стало зарождение в недрах петроградских “верхов” совместного советско-правительственного проекта, который в либеральной прессе был назван сразу проектом восстановления “охранки”, то есть института преследования по политическим мотивам (а не на основании закона). Проект появился в конце сентября. Он подразумевал создание для борьбы с “контрреволюцией” при Министерстве внутренних дел Главного управления политической полиции с разветвленной сетью на местах и с агентами-осведомителями. Либеральная печать ужаснулась, насколько даже в отношении ведомственного подчинения этот орган являлся копией охранных отделений при самодержавии. Подобно царскому политическому сыску, этот “новый” институт имел “неограниченные полномочия” по части обысков и арестов. Единственное отличие от царских времен было в том, что при царе ловили революционеров, а теперь собирались ловить “контрреволюционеров”.

          Либеральная газета “Русские ведомости” пришла в отчаяние: неужели мы затем свергли самодержавие, чтобы на место одного жандарма посадить другого?![6] По мнению другой либеральной газеты, “Русское слово”, проектируемое учреждение все же отличалось от соответствующего царского — “большей смелостью” по части беззакония, поскольку прежнему режиму приходилось имитировать хоть какие-то законные основания для политического сыска [7]. Проект этот был осуществлен уже большевиками, найдя свое воплощение в таких печально известных органах, как ЧК, ГПУ и т.д.

           К октябрю Россия постепенно подходила к новому деспотизму. Причины тому культурная элита в 1917 г. видела в том, что Россия до Февральской революции была страной экономически отсталой, где отсутствовали правовые традиции, где население было бедным и неграмотным. Приходило понимание того, что за короткое время ничего здесь измениться не могло. “Законы на бумаге изменить легко. Но не так скоро можно отменить веками воспитанные в режиме несвободы взгляды, привычки, навыки и жизнь самих масс”[8].

             Дело усугублялось тем, что новая политическая элита, которой стала бывшая радикальная социалистическая оппозиция, была пропитана ядами самодержавного правления в сочетании с ядами революционного подполья, что давало поистине адскую смесь. “Мы идем к новому самодержавию, к новому деспотизму и, по-видимому, к новому террору”, — писал в сентябре 1917 г. Н.В. Устрялов. После революции появились новые правители, но со старыми замашками — “заставить, арестовать, сослать, казнить”. Народ же находится в пассивности: казалось, он “послушно и лениво” стерпит “любой эксперимент над собой”. Поэтому Россия может вернуться к режиму абсолютизма со всеми его атрибутами, но “только с красным террором вместо черного”. Ненависть радикальных революционеров, в первую очередь большевиков, к свергнутому Николаю II — это только “ненависть соперников” в борьбе за деспотическую власть[9]. Из-за отсутствия сильного организованного гражданского общества в России после Февральской революции народилась “демократия”, которая ничем не отличалась от прежнего деспотизма, а при большевиках даже превзошла его. Сменились только одежды — старое возрождалось в новом социалистическом обличье. Изменились только лица у власти, но власть осталась прежней.

          Главнейшей причиной такого оборота событий было, думается, одно обстоятельство, которое не заметили те, кто еще до октября 1917 г. предвидели приход деспотизма. Либералы, которые сваливали всю вину на социалистов, имели по крайней мере одно, общее с ними, убеждение. Речь идет о вере в государство как высшую ценность, ради которой можно совершить бесчисленное количество человеческих жертвоприношений.

          В течение 1917 г. либералы без устали звали население к жертвам, разъясняя, что величие народа обретается на тернистых путях. В то время, когда население России жаждало мира (поскольку страна была просто не готова к ведению длительной войны и ее экономика рассыпалась с каждым днем), глава российских либералов П.Н. Милюков называл трусами и предателями всех, кто не желал воевать за присоединение к России Константинополя с проливами Босфор и Дарданеллы.

          Российские философы в 1917 г. писали о том, что личные блага человек должен приносить в жертву “высшим ценностям” — во имя исторического творчества, совершаемого посредством государства. Ради торжества полной справедливости в будущем большевики были готовы уничтожить почти всех ныне живущих — за неспособность понять, что путь к справедливости лежит через полное подчинение большевистскому государству. В этом смысле они были наиболее жестокими, но и наиболее последовательными продолжателями российской культурно-политической традиции.

           Начало марта 1917 г. – праздник революции. Но то, что главный спор – впереди, чувствовалось всеми, кто наблюдали развитие этого спора, начиная с крестьянских восстаний 1902 г. 3 марта 1917 г. Валерий Брюсов написал стихотворение «В мартовские дни». Оно все полно смысла и предчувствий.

 Приветствую  Свободу… Свершился приговор…

 Но знаю, не  окончен веков упорный спор,

 И где-то  близко рыщет, прикрыв зрачки, Раздор. 

          Наше общепринятое представление о гражданских войнах сильно деформировано официальным советским (а теперь и антисоветским) обществоведением. Поэтому мы даже при нынешней крайней нестабильности легко и беззаботно проглатываем совершенно ложные утверждения политиков. Вспомним, например, важное выступление Б.Н.Ельцина по телевидению 14 маpта 1991 г. Он сказал тогда: «Не надо опасаться гpажданской войны, потому что у нас нет пpотивоpечий между социальными слоями». А в ноябре 1993 г., после кровавых событий 3-4 октября, он же говорит: 6-7 октября в стране должна была начаться гражданская война, и, дескать, лишь при помощи расстрела Дома Советов ее удалось предотвратить. И оба эти ошибочные заявления принимаются значительной частью общества как вполне убедительные.

           Говоря об угрозе войны, обычно упирают на чисто классовые причины, говорят о войне за собственность. На деле классовые интересы - лишь фон. Страшная гражданская война в США - насколько она была классовой? И почему в нашей гражданской войне офицерство, выходцы из одного и того же класса, разделилось между красными и белыми ровно пополам? Сам вид крови соотечественника становится важнейшим фактором войны, по сравнению с которым часто бледнеет исходная причина. Важно умело разжечь первый очаг пожара. Босния - пример искусственного, почти лабораторного разжигания войны вообще без классовых предпосылок.  

          Февральская революция и октябрьский переворот 1917 года в России вызвали к жизни феномен массовой эмиграции, масштабы которой численно сопоставимы с населением небольшого европейского государства. За менее чем пять лет Россию покинуло, по разным оценкам, от полутора до двух и даже двух с половиной миллионов человек, представлявших практически все слои современного общества. Небольшая часть их впоследствии вернулась на родину, но основная масса людей, среди которых было немало выдающихся ученых, деятелей искусства, бизнеса и т. д., так или иначе вынуждена была смириться со сложившимся положением и как-то обустраиваться на чужбине; при этом многие из них своей деятельностью внесли существенный вклад в экономику и культуру приютивших их стран.[10] Думаю, в истории вообще не было гражданских войн, вызванных «противоположными классовыми интересами трудящихся и эксплуататоров». Воюют не из непосредственно понимаемого классового интереса, а «за правду».