Структурный кризис в российской экономике и спад производства

Какая же сила, если нет соответствующего автоматического механизма перелива капитала в высокотехнологичные отрасли, способна продвигать, прогрессивную структурную перестройку экономики? Только государство, пусть оно неуклюже, неторопливо и т.п. Взять те же нанотехнологии: понятно, что без специфической активности госструктур никто, как говорится, и не почешется для их освоения и развития.

Второй острейший, но постоянно  отодвигаемый на задний план вопрос: что  делать с накопленным за десятилетия  советской истории промышленным потенциалом? Просто дать ему умереть? Собственно, примерно половины его  уже нет, а средний возраст  оставшегося оборудования — четверть века, т.е. через пять — максимум десять лет этот старый индустриальный потенциал, начиная со знаменитых ивановских текстильных предприятий и заканчивая судостроением, просто исчезнет. Так что же, это правильно? Правильно дать умереть 500 моногородам, живущим на основе функционирования одного—двух предприятий? Очень хотелось бы

услышать внятный ответ  с какого-либо властно-управленческого  уровня.

  Третий сюжет, также  стыдливо замалчиваемый: умирает  российское сельское хозяйство.  Десятки тысяч деревень уже  обезлюдили, треть пахотных земель выведена из оборота, две трети поголовья скота порезаны, половина всей агропродукдии обеспечивается «хозяйствами населения». И это — в XXI веке!

Еще одна проблема, касающаяся диспропорций общественного воспроизводства, — состояние отечественной инфраструктуры — автомобильных и железных дорог, электросетей. За двадцать лет ни одной серьезной магистрали не построено, а реформа электроэнергетики привела лишь к дефициту электроэнергии. И опять-таки надежды на автоматическое возрождение всего этого беспочвенны. Здесь тоже императивно вмешательство государства, но госсектор пока отторгает соответствующие задачи. Яркий пример — многострадальный участок дороги от Читы до Хабаровска: его не могут достроить уже 20 лет.

Следующий печальный сюжет  — разрушение научно-технологического потенциала страны. Урон, нанесенный ему  в 90-х годах, согласно имеющимся оценкам, может быть восполнен только через два—три поколения, т.е. его способны поднять до прежнего уровня лишь наши внуки или правнуки. Актуальность развертывания соответствующего направления государственной политики очевидна, но делается ли здесь все возможное? Вопрос риторический.

И последнее. Мы, конечно, недопустимо  перестарались с открытием экономики внешнему миру. Есть целые отрасли, например, производство никеля, которые почти целиком работают на международный рынок- Но еще более печально то, что половина внутреннего рынка наполняется импортной продукцией, а в отношении потребительского рынка, особенно в крупных городах, доля импорта еще выше: намного превзойдены все пороговые значения обеспечения национальной безопасности. В данном контексте не выдерживает критики навязываемый ныне алгоритм «второй индустриализации»: начинать с «крыши» при безразличии к фундаменту экономики. Таковым являются машиностроение и индустрия народного потребления, которые в число приоритетов не входят. Но ведь без их развития и модернизации любые подвижки в тех же нанотехнологиях не имеют смысла.

Общий вывод таков: российской экономике нужны не только структурно-промышленная политика, сама по себе вызывающая зубовный скрежет у наших неолиберальных вождей, не просто активное воздействие и участие государства — необходим Госплан. Разумеется, не в роли «распорядителя гвоздей», занятого исключительно латанием текущих «дыр», а в качестве органа, выполняющего функции стратегического народнохозяйственного прогнозирования, способного своевременно выявлять угрозы социально-экономическому развитию страны и определять способы их нейтрализации. Потери, которые несет Россия в ходе развертывания глобального финансово-экономического кризиса, — очередное убедительное подтверждение этой необходимости.

И. Иванов.

Сегодня мы гасим пожар  кризиса, надеясь на то, что российская экономика возродится, как птица Феникс. Но в каком конкретно смысле она выйдет из кризиса «обновленной», какими конкретно должны стать ее новые структура и модель роста?

В связи с этим представляется важным обратить внимание на понятие  «диверсификация», кочующее по многим государственным документам. Коль скоро  оно ориентирует на расширение номенклатуры отечественных производства и экспорта за пределы «тэковской», его употребление, разумеется, можно только приветствовать. Но, к глубокому сожалению, а реальной жизни номенклатура продукции расширяется, чуть ли не во всех наличных отраслях промышленности, т.е. мы начинаем, воспроизводя негативы своего исторического опыта, выпускать вес и вся. Некоторые данные на сей счет таковы: за последние семь лет номенклатура изделий в металлургии увеличилась на 76%, в пищевой промышленности — на 81. м индустрии промстройматериалов и в легкой промышленности — на 69. » машиностроении — на 66%, в черной металлургии ассортимент видов проката вырос с 224 до 514 позиций. Как бы при таком варианте содержательного наполнения понятии «диверсификация» не скатиться к пресловутому натуральномухозяйству! А ни уровне субъектов РФ нечто подобное уже реально происходит. Тик, число регионов, на 76%, в пищевой промышленности — на 81. м индустрии промстройматериалов где сегодня имеет место производство стали — 72, цемента — 40, бумаги   41, минеральных удобрений — 44, шин — 16, автомобилей — 20, станков -- 61, обуви — 87, сахара — 28, и т.д. Разве это не наглядная иллюстрация того, что страна теряет межрегиональные связи?!

В данном контексте о диверсификации как о цели актинией государственной структурно-промышленной политики в нынешней России корректно говорить именно в смысле выбора оптимальной общехозяйственной и внеэкономической специализации отечественной экономики на перспективу. Новая общехозяйственная специализация неизбежна, иначе мы восстановим все ранее развивавшиеся производства, и она призвана быть более узкой, нежели в СССР, сопрягаться прежде всего с «ударными» направлениями научно-технологического прогресса. Кроме того специализация, о которой идет речь, должна, во-первых, формироваться в ходе диалога государства и крупнокорпоративного бизнеса, в связи с- чем в структурном отношении актуализируются и такие понятия, как «государственно-частное партнёрство» и «индикативное планирование». Во-вторых, — сопрягаться с особенностями пространственно-регионального развития такой огромной страны, кик России. В-третьих, — корректироваться с учетом выявления существующих мирохозяйственных «ниш» для отечественных товаров со значительной добавленной стоимостью, прежде пест для высокотехнологичных. В-четвертых, — предполагать создание нового механизма межотраслевого перелива капиталов: последний ранее осуществлялся глинным портом путем корпоративных слияний и поглощений, но возникшие на этой основе отдельные вертикальные цепочки ныне разметаны кризисом.

Д. Сорокин.

Сегодня общепризнано, что  в ведущих странах кризис порожден «схлопыванием глобальных финансовых пузырей», на существовании которых базировалось финансирование экономического роста. Между тем следовало бы также признать, что российский кризис в своей основе есть результат сложившейся специфической структурно-воспроизводственной модели, характеризующейся, с одной стороны, низкой конкурентоспособностью обрабатывающих отраслей, ведущей к «сырьевому перекосу» экономики и к соответствующей детерминации ее динамики конъюнктурой на мировых энерго-сырьевых рынках, с другой, — деформированностью денежно-кредитной системы, ставящей народное хозяйство в зависимость от внешнего кредитования.

Необходимо, иными словами  признать, что глобальный кризис лишь обнажил структурные диспропорции современной российской экономики, которые были временно затушеваны мирохозяйственным ростом в первой половине 2000-х годов. Восстановление в России в этот период дореформенного объема ВВП произошло при отставании от соответствующего уровня промышленности и сельского хозяйства на 20%, а инвестиций в основной капитал — на треть. Главным источником роста ВВП и денежных доходов населения в начале XXI в., как известно, стали благоприятные конъюнктурные изменения на мировых рынках товаров традиционного российского экспорта. Соответствующие же изменения противоположной направленности — снижение в 2008 г. цены нефти марки «Юралс» с 93,6 долл, за баррель в первом квартале и со 117,3 долл. во втором до 53,6 долл. в четвертом квартале — адекватно сказались на приросте российского ВВП: с 8,5% в первом квартале он упал в четвертом до 1,1%.

И все же дело не в самом по себе гипертрофированном развитии нашего энерго-сырьевого комплекса как такового: его ускоренная положительная динамика в конечном счете отражает «естественные» конъюнктурные преимущества страны, богатой запасами углеводородных энергоносителей. Главное в том, что одновременно не наблюдалось адекватной потребностям устойчивого и высококачественного народнохозяйственного роста («роста с развитием») положительной динамики производств в отраслях, выпускающих продукцию с высокой долей добавленной стоимости, премию всего — в машиностроении. Так, если принять уровень 1991 г. за 100%, индексы производства в 2000 и 2008 гг. применительно к добыче топливно-энергетических ресурсов составили соответственно 80,9 и 116,4%, а к выпуску машин и оборудования — всего 32,3 и 60,9%.

Столь серьезное отставание в производстве последних нельзя связывать с «постиндустриальными» тенденциями. Так, если в развитых капиталистических странах доля продукции машиностроения в общем объеме промышленной продукции составляет 30—50%, то в РФ, согласно оценкам Минэкономразвития России, — 19%.

При этом динамика отечественного машиностроительного производства в последние годы крайне неустойчива; например, в 2005 г- оно снизилось на 0,3%, в 2008г. — выросло на 4%, а применительно к текущему году указанное министерство прогнозирует более чем восьми процентную отрицательную динамику. Неудивительно, что, когда обозначились серьезные проблемы в сырьевом секторе, за его пределами, как констатируется в правительственной антикризисной программе, «не нашлось отраслей, способных «поддержать» экономику».

Ключевая причина отставания машиностроительного комплекса  от топливно-энергетического — устойчивое распределение далеко не в пользу первого инвестиционных ресурсов; соответствующее различие в объемах последних — более чем порядковое, а в 2007 г. превысившее 15 раз. Такая диспропорция в свою очередь обусловлена отраслевой дифференциацией в уровнях рентабельности: согласно официальной статистике, в том же позапрошлом году в добыче полезных ископаемых рентабельность проданных товаров (работ, услуг) составила 31,5, а активов — 16,3%,тогда как в производстве машин — 9,4 и 6,8% соответственно.

Столь серьезное отставание в производстве последних нельзя связывать с «постиндустриальными» тенденциями. Так, если в развитых капиталистических странах доля продукции машиностроения в общем объеме промышленной продукции составляет 30—50%, то в РФ, согласно оценкам Минэкономразвития России, — 19%.

          В сегодняшних дискуссиях относительно причин, по которым до сих пор не удалось реализовать модерн изационно-инновационный сценарий развития нашей экономики, нередко называют искусственную стерилизацию ресурсов, необходимых для модернизации, а также дефицит политической воли в плане их мобилизации. Здесь представляется нелишним напомнить: задача перехода к инновационному типу воспроизводства имеет довольно длительную историю. Так, с середины 1960-х годов эта задача формулировалась как «переход от экстенсивного к интенсивному типу экономического роста на основе ускоренного внедрения достижений научно-технического прогресса». Однако, несмотря на все прилагавшиеся многолетние усилия, включая концентрацию госресурсов, переход так и не состоялся, что привело к проигрышу страны в мировом экономическом противостоянии и в конечном счете послужило материальной основой общесистемного кризиса.

Невосприимчивость экономики  СССР к инновационным сдвигам  коренилась не в нехватке ресурсов и не в недостатке политической воли. Отечественные и зарубежные ученые сходились в другом: экономики советского тина порождают структуру интересов хозяйствующих субъектов, отторгающую нововведения. Проще говоря, система экономических отношений, в которой функционировали эти субъекты, предопределяла то, что риски последних, связанные с радикальными инновационными подвижками, существенно превышали риски невыполнения заданий по «внедрению инноваций». Неоднократные попытки реформирования такой системы, наиболее серьезные из которых предпринимались в 1965 и и 1979 гг., результатов не давали, ибо не затрагивали ее основ.

В постсоветской же России сложилась иная — рыноч но- капиталистического типа — система экономических отношений, причем постдефолтное «десятилетие роста» — это период, когда в содержании воспроизводственных процессов начали обозначаться ее фундаментальные закономерности. А значит, правомерна гипотеза, согласно которой отсутствие ощутимых позитивных сдвигов в реализации официально провозглашенной цели перехода к инновационному типу воспроизводства детерминируется не только и даже не столько государственной политикой, сколько самой системой, о которой идет речь (ее институциональным воплощением), подавляющей интерес хозяйствующих субъектов к инновациям. В данном контексте можно напомнить цитированный К. Марксом и ставший чуть ли не хрестоматийным тезис, в соответствии с коим даже страх виселицы не останавливает капиталиста в стремлении к особо выским и гарантированным (и в этом смысле — адекватным рискам) прибылям. История, в том числе новейшая российская, подтверждает эту формулу: как бы ни противодействовала государственная политика экономическому интересу капитала, последний преодолевает любые преграды, если результатом инвестирования устойчиво оказывается прибыль, существенно превышающая возможности ее извлечения в иных областях. До тех пор, пока вложения, например, в передел собственности приносят значительно большую, нежели инновационное предпринимательство, рентабельность, деятельность по перераспределению собственнических прав останется гораздо «интереснее», чем по модернизации производства, соответственно будут и принципе безуспешными и борьба с «рейдерством», и призывы к «инновационному поведению».

Почему предприниматель  идет на риски, сопряженные с инновациями? Как было обстоятельно показано еще в марксовой теории избыточной прибавочной стоимости и в шумпетеровской концепции предпринимателей-новаторов и консерваторов, — чтобы выиграть в конкуренции. Однако такой выигрыш возможен и с применением совсем других средств, например, путем использования монопольного положения производителя или его «близости» к представителям властно-управленческих структур. Причем, если отмеченные риски инноваций порядково выше рисков, связанных с иными методами ведения конкурентной борьбы, ожидать появления массового инновационного предпринимательства наивно даже при предоставлении последнему ощутимых налоговых и прочих преференций.

Между тем именно такое  различие в уровнях рисков налицо в нынешней российской экономике, все относительно успешные (по доходности) субъекты которой обеспечивают себе благополучие вовсе не на основе обновления своих производств. Коль скоро же это так, если инновационные продукты, соответственно, не востребуются российским рынком, нечего удивляться тому, что запросы корпораций на сколь угодно значительную антикризисную финансовую госпомощь не сопровождаются в общем случае представлением компаниями планов технологического обновления своего производства. В отсутствие реального предпринимательского интереса к инновациям конституировать соответствующее требование как обусловливающее получение помощи, о которой идет речь, конечно, бессмысленно: подобные корпоративные планы, если и будут составлены, останутся формальными и нереализованными. Никакие правительственные «комиссары» здесь ничего не добьются, как, впрочем, не помогут делу и пресловутые госкорпорации, коим вменяется в обязанность разработка инновационного продукта: последний, коль скоро и будет создан, все равно не найдет рыночного спроса, ибо в сложившейся экономической системе его использование, стоит повторить, не является условием выигрыша в конкуренции.