Аргументация в дискурсе русского радикально-националистического движения

    Здесь и далее понятие "социального  движения" будет использоваться в соответствии с этим определением, с одним небольшим сдвигом  в акцентах: хотя для того, чтобы  признать движение существующим, и  необходимо по крайней мере некоторое количество коллективных действий,  считается, что к нему относятся и все индивидуальные поступки, по мнению совершающего их, направленные на достижение тех же самых изменений в обществе. Так, террорист-одиночка может считаться членом движения в той же степени, что и бойцы отряда, ведущего городскую герилью, если он формулирует свои цели тем же образом, что и они и считает себя их единомышленником. Каждое движение характеризуется процентным "индексом тотализации" - показателем степени, в которой действия его участников проходят согласованно, а в какой - являются самостоятельной активностью.

    Для того, чтобы и дальше обозначать это важное различие, будет использоваться разграничение понятий "социального  движения" и "организации, представляющей социальное движение", впервые введенное МакКарти и Зальдом [McCarthy & Zald, 1973]. Практически любое движение, стремящееся к достижению определенных изменений, порождает целый ряд организаций, идентифицирующих себя с ним. Напротив, некоторые организации могут претендовать на то, чтобы выражать интересы сразу нескольких движений, черпая ресурсы от сторонников каждого из них. Совокупность организаций, представляющих одно движение, МакКарти и Зальд назвали его индустрией, и мы тоже будем использовать это понятие в дальнейшем.

    Сложность, возникающая при таком словоупотреблении, связана с тем, что, если организации  обычно проводят вполне определенные границы между теми, кто участвует  в них, и теми, кто нет, то движения переходят одно в другое без сколько-нибудь определенных границ. Любая навязанная внешним наблюдателем классификация будет в таком случае совершенно условной, поскольку любое движение в аналитических целях можно подвергнуть дроблению или переопределить целиком.  В конечном счете, оптимальным вариантом решения интеллектуальной проблемы было бы создание логической схемы описания множества действующих в обществе движений, которая не сводилась бы к списку дискретных  классификационных ячеек (и, желательно,  вообще не оперировала бы понятием "множества"). Но, поскольку такого решения пока еще, кажется, не было предложено, здесь мы ограничимся констатацией того факта, что движения могут быть выделены только с учетом зыбкости границ между ними, и что та же неопределенность с необходимостью касается взаимоотношений представляющих их организаций.

    Однако, это не является поводом для того, чтобы вообще отказаться от понятия "движения" - прежде всего, потому, что им оперируют сами активисты, и оно вовлечено в конструирование  тех действий, которые и называются этим словом. Но представления внутри самой производящей когорты могут быть - и повсеместно являются - несогласованными. Они сталкиваются с теми же интеллектуальными проблемами, что и академические наблюдатели. Они так же испытывают затруднения с установлением категорий, которые могли бы стать основанием для выделения потенциальных союзников и обозначения потенциальных противников, и так же принимают на этот счет решения, а затем приводят самим себе и окружающим аргументы, чтобы доказать их правильность. Собственно, это исследование в значительной степени посвящено тому, на чем основаны такие решения среди людей, называющих себя "русскими националистами" - тому, как доказывается своя причастность к националистическому движению и способность представлять его интересы.  
 
 

2. Движения  как социальный дискурс

   Движения рассматриваются в этой работе как серии реплик в социальном дискурсе, в том смысле, какой придал этому словосочетанию Клиффорд Гирц [Гирц, 1997]. В своей версии символической антропологии он выдвинул методологическое требование рассматривать любое историческое событие как последовательность реплик, произнесенных одним или несколькими действующими лицами. Созданный таким путем текст вовсе не обязательно состоит из слов - в нем могут быть задействованы любые знаки, осмысленные с точек зрения производящих и воспринимающих их - от выбора определенных цветов одежды до выстрелов на поле брани. Более того, не все участники диалога обязаны быть людьми, или даже живыми существами, чтобы он состоялся - засуха, если она понимается как выражение божественного гнева, может считаться репликой, требующей ответа - скажем, принесения жертв, которые могли бы умилостивить грозного духа. Что обязательно должно присутствовать - это символическая система, которые позволяли бы понимать других участников событий и давать осмысленные ответы им. Язык традиционно считается прототипом систем такого рода, возможно, во всех случаях организованных по его образу и подобию [Kronenfeld, 1996]. Признаком владения им, лингвистической компетентности, является способность правильно произвести и понять бесконечное количество предложений, исходя из владения каким-то ограниченным набором принципов. То же самое можно сказать и по поводу любой другой компетентности - в том числе, искушенность в искусстве протеста.

      Произнесение  определенной реплики требует, помимо компетентности, еще и обладания  необходимыми ресурсами и некой  стратегией, делающей именно такую  фразу целесообразной. Различение компетентности и стратегии может быть поставлено под сомнение на том основании, что вторая - это всегда результат использования первой, но только более высокого порядка, поскольку ее разработка опирается на какие-то репрезентации реальности и собственной личности. Здесь оно будет сохранено для удобства и как признание того факта, что все обсуждение еще поднялось так высоко к вершинам абстракции.

      Цели  всякого движения двойственны - с  одной стороны, оно должно оказывать  прямое давление на социальные институты, используя преданность, умения и  ресурсы своих членов, с другой - оно вынуждено прилагать усилия, чтобы количество этой преданности, этих ресурсов, этих умений и этих членов не уменьшалось, а возрастало со временем. Поскольку, чаще всего, акции планируются как средство решения обеих задач,  в дальнейшем мы будем говорить о прямом и репродуктивном аспектах политического действия, а не о прямом и репродуктивном действиях. Так, в случае с митингом, прямая ценность такой акции состоит в том, что она может убедить представителей власти прислушаться к требованиям движения. А ее репродуктивный смысл - в том, чтобы привлечь к участию новых людей, показав им, что организаторы митинга могут собрать значительную силу, и, соответственно, у них есть шансы чего-то добиться, или что политика - интересное занятие само по себе. Пример, кроме всего прочего, показывает, что почти всякая реплика содержит целый набор аргументов, иногда обращенных к разным аудиториям.

      Эта статья посвящена целиком средствам  убеждения, которые использует в  своих репродуктивных усилиях одна отдельно взятая организация, представляющая движение, в равной степени вербальным и невербальным. То, как подобное убеждение происходит, рассматривается в следующей секции. 

3. Логическая  структура убеждающей коммуникации

    В основании любых, даже самого социологичного описания общества и самого культурологичного описания культуры, лежит имплицитная антропологическая модель, на которую, обычно - неосознанно, опирается исследователь [Инкелес, 1972]. Этот параграф содержит попытку обосновать взгляды на природу убеждения, связав их с определенной теорией личности.

    Когнитивная наука, рост которой уже оказал влияние  на большинство гуманитарных дисциплин, достаточно избирательно преобразила  психологию [Hirst, 1988]. Хотя большая часть исследований в области восприятия и мышления, и весьма значительная часть - в области эмоций и мотивации, проводятся под флагами этого направления, пока можно говорить лишь о начале проникновения когнитивизма в теорию личности. (Как ни странно, самая значительная из когнитивистских, и самая когнитивистская из значительных концепция в персонологии возникла еще до всех этих событий, и была произведена человеком, не имевшим никаких особых познаний в области эпистемологии, лингвистики или компьютерной науки - Джорджем Келли) [Kelly, 1955]. Главным образом, эти тенденции выразились в возросшем внимании к способам, которыми производится исследование реальности и к ментальным событиям, лежащим за ними. 

    Для описания этих структур использовались такие понятия, как " когнитивные  схемы", предпочитаемые психологами,  (благодаря Пиаже и Найссеру), "интерпретативные фреймы", о которых чаще пишут социологи (по крайней мере, после Гофмана), или "символы", обычно встречающиеся в антропологических работах. Безусловно, между прототипом схемы, фрейма и символической структуры есть значительная разница. С другой стороны, эти понятия в достаточной степени перекрывают одно другое, и даже могут быть описаны более общим термином "правила", имея в виду, что человеческое действие (вне зависимости, является ли оно наблюдаемым извне или нет) развертывается согласно определенным инструкциям, запечатленным в соответствующих когнитивных структурах. Широкое распространение получила гипотеза, гласящая, что эти структуры могут быть представлены в виде пропозиций. Предполагается также, что любую реплику в социальном дискурсе, имеющую значение для субъекта, в равной степени его собственную и нет, можно соотнести с пропозициями, описывающими контекст, в котором она была произведена или воспринята, и поясняющими, что надо делать [Kronenfeld, 1996]. Жизненная стратегия, например, может быть представлена в виде каталога ситуаций и рецептов, как вести себя наилучшим образом в каждой из них (необходимы еще и правила, по которым идентифицируется, что за ситуация имеет сейчас место).

    Итак, личность в аналитических целях рассматривается как сложное дерево решений, где расходящиеся из одной точки ветви соответствуют способам действия, которые могут быть предприняты при разных значениях каких-то определенных параметров ситуации. Эти расходящиеся ветви будут в дальнейшем фигурировать под названием "репертуаров". Классический пример - речевые репертуары, описывающие множество вариаций в фонетических, синтаксических и смысловых оттенках речи, которые зависят от того, с кем, о чем и при каких условиях говорит данный человек [Hudson, 1980; Hymes, 1977]. 

    С другой стороны, поскольку количество возможных вариаций не является бесконечным (по чисто физиологическим причинам), мы можем постоянно наблюдать  то, что старые правила свободно генерализируются и переносятся в новые контексты, иногда - совершенно неожиданные. Так, обычно утверждается, что научные теории чаще всего возникают за счет неожиданного переноса объяснительных принципов из одной области - в другую. Набор правил, которые подвергается подобной трансляции, мы будем в дальнейшем называть "моделью"; продолжая ботаническую метафору, можно сравнить модели с местами, где  ветви, раздельные внизу, внезапно срастаются наверху.

    Наконец, дальнейшее исследование будет опираться  на допущение о том, что есть более важные ("базисные") правила, и есть менее важные правила, что они связаны логическими отношениями вывода, и что человек стремится к их конгруэнтности [Eiser, 1986]. Идеальным, но никогда не достижимым,  является состояние, в котором все менее важные правила силлогистически выводятся из базисных, и так до уровня не подвергаемых сомнению аксиом - во всяком случае, когда человек сталкивается с несоответствием этому идеалу, он старается его исправить. Теория когнитивного диссонанса описывает, как он этого достигает [Аронсон, 1984].

    Процесс убеждения состоит в том, что  убеждающий стремится доказать своему собеседнику, что действия, к которым  он его побуждает, являются следствием, логически вытекающим из его же базисных правил. Следствием этой точки зрения является положение о том, любая аргументация опирается на фоновые правила, которые разделяет убеждаемый, и что она имеет границы, очерчиваемые степенью распространения этих правил. Наконец, из всего сказанного выше вытекает, что всякое действие, направленное на изменение мнений других людей (а оно скрывается за каждым высказыванием своей точки зрения), опирается в равной степени на представление о том, каково их мнение сейчас, и о том, каким оно должно быть в конце. Несмотря на видимую тривиальность, Майкл Биллиг, один из лидеров риторической психологии, указывает на то, что это утверждение практически дискредитирует всю традицию в изучении установок, предполагающую, что в уме человек есть какие-то фиксированные аттитьюды, которые проявляются при каждом удобном случае - аттитьюдов может быть артикулировано столько же, сколько различается разновидностей несогласия [Billig, 1995].

      Совокупность аргументов, которые  могут быть приведены в политической  дискуссии неким агентом - человеком  или организацией -  мы будем  в дальнейшем называть "идеологией". Хотя такое определение отличается от более распространенных в социальных науках, оно ближе к эмическому значению этого слова, в котором его используют обычно сами участники движений. Они подразумевают под "идеологической работой" усилия по презентации целей и текущих событий своего протеста в виде, вызывающем у наибольшего количества людей готовность поддержать их [о мотивационных функциях идеологии - см. Geertz, 1973b]. Опираясь на предыдущее обсуждение, можно предположить, что идеология не всегда (если вообще хоть когда-нибудь), бывает логически монолитной. Целевым аудиториям с разными исходными представлениями должны предлагаться разные аргументы, и, соответственно, каждой из них соответствует как минимум одна идеологическая вариация. Их может быть и больше, если, побуждая к разными действиям, политический агент может приводить совершенно разные доводы, обращаясь к одной и той же группе. Для обозначения совокупности вариаций, используемых одним и тем же действующим лицом, в дальнейшем будет использоваться понятие "идеологического репертуара".