Реформы социальной политики в XX в.

Что касается распределения располагаемых доходов домашних хозяйств, то оно постепенно уравнивалось после Второй мировой войны вплоть до начала 1980-х гг. Коэффициент Джини упал примерно с 0,28 в середине 1960-х до порядка 0,20 в начале 1980-х гг. (для глав домохозяйств в возрасте 25-64 лет), если определять домохозяйства в единицах потребления. Уровень бедности также был относительно низок. Большинство тех, кто в течение пяти лет входили в группу с наименьшими доходами (менее 50% среднего дохода), за один год переместился в группу со средними доходами и выше.

В 1960-е гг. политика солидарности в установлении заработной платы в основном была направлена на то, чтобы сократить различия в ее размере для работников приблизительно одного уровня подготовки и умений, занятых в различных производственных секторах. Был провозглашен лозунг "одинаковая плата за одинаковую работу". Впоследствии, особенно на протяжении 1970-х гг., цели изменились в сторону уменьшения различий в заработной плате по всем направлениям; скрытым лозунгом этого периода, как отмечает Линдбек, стало требование "одинаковой оплаты за любую работу". Другими словами, цели изменились от "справедливости" до "равенства".

Различия в заработной плате между мужчинами и женщинами были также значительно сокращены. В 1968 г. женщины зарабатывали примерно на 23% меньше, чем мужчины сопоставимых возрастов и образования. К середине 1980-х гг. разрыв сократился до 11%. На этом уровне он сохраняется до сих пор. Имеющийся разрыв связан скорее с различиями в занятиях и условиями работы мужчин и женщин, чем с различиями в оплате одинаковых занятий и условий работы.

Линдбек приводит многочисленные примеры социальных последствий проведения в Швеции мероприятий по созданию государства всеобщего благосостояния. Например, он пишет, что трущобы, являющиеся рассадниками преступности во многих городах США и Великобритании, в Швеции практически отсутствуют. Хотя нельзя не отметить, что в 1980-е — 1990-е гг. физическое и социальное состояние некоторых шведских пригородов начало ухудшаться. Особенно это коснулось тех из них, где расположены наибольшие скопления муниципального жилья и недавних мигрантов (большинство из которых беженцы)[132].

Далее шведский экономист обращается к вопросу о причинах экономического роста и экономических неудач "шведского эксперимента".

С начала процесса индустриализации в Швеции, примерно с 1870 г. и вплоть до 1950 г., рост производительности был одним из самых высоких в мире, возможно, самым высоким. На протяжении так называемого золотого века мировой экономики в период с 1950 по 1970 г. рост производительности также оставался довольно высоким. В течение этого времени ВВП в расчете на человеко-час в Швеции увеличивался на 4,20% в год, в странах ОЭСР — в среднем на 4,46%. Различие между Швецией и странами ОЭСР в 1950-1970 гг. исчезает, если исключить из рассмотрения Западную Германию и Японию — страны, чья экономика была перестроена после поражения во Второй мировой войне.

Пытаясь объяснить относительно высокий экономический рост в Швеции на протяжении целого столетия (1870-1970 гг.), обычно подчеркивают экономическую активность страны, благоприятное развитие условий торговли, свободу предпринимательства, стабильные правила игры, значительные инвестиции в инфраструктуру, крупные и охватывающие широкие сферы инвестиции в человеческий капитал (практически все население Швеции было грамотным уже в XIX в.), относительный социальный мир и жизнеспособное гражданское общество. Это означает, что либеральная, плюралистическая и внешне ориентированная страна, в которой правительство сосредоточено на физической и институциональной инфраструктуре и инвестициях в человеческий капитал, вполне может поддерживать относительно высокий рост производительности. Помогло, вероятно, и то, что Швеции удалось остаться в стороне во время обеих мировых войн.

"Таким образом, — пишет Линдбек, — Швеция стала относительно богатым обществом еще до возникновения особой шведской модели. Необходимо также отметить, что на ранних стадиях построения государства всеобщего благосостояния, в 1950-е и 1960-е гг., рост удельного веса государственных расходов ВВП с 30 до 45% оказался вполне совместим с довольно высокими темпами роста производительности"[133]. Подобно некоторым другим странам с относительно высоким уровнем ВВП на душу населения в 1970 г. (например, США и Швейцарии) в Швеции рост производительности труда в последующие годы оказался менее впечатляющим. Рост ВВП на одного занятого в течение 1970-1996 гг. составлял 1,45% в год, в то время как в среднем по странам ОЭСР значение этого показателя составило 1,73%, а в европейских странах ОЭСР — 2,02%. Расхождение увеличивается, если рост производительности труда измеряется в ВВП на душу населения. Таким образом, в то время как в странах ОЭСР ВВП на душу населения за 1970-1995 гг. вырос примерно на 60%, в Швеции он увеличился на 37%.

В результате этих изменений положение Швеции в рейтинге стран ОЭСР по уровню душевого ВВП с 1970 г. существенно ухудшилось. По расчетам на основе паритета покупательной способности в 1970 г. Швеция занимала 4-е место среди 25 стран ОЭСР с душевым ВВП, на 15% превышающим среднее значение по странам ОЭСР (если исключить Мексику и Турцию — на 6%). К 1990 г. Швеция переместилась на 9-е место с душевым ВВП на 6% выше среднего по ОЭСР уровня (если исключить Мексику и Турцию — на 5% ниже). К 1995 г., после двух лет пребывания в низшей точке глубокой депрессии, Швеция оказалась на 16-м месте в рейтинге с душевыми ВВП на 5% ниже среднего по странам ОЭСР (на 16% ниже, если исключить Мексику и Турцию)[134].

Линдбек подробно рассматривает все экономические и идеологические перипетии, с которыми сталкивалось шведское государство всеобщего благосостояния в 1970-х — 1990-х гг.

В заключение он подводит итоги и задается вопросом о будущем шведской модели.

Действительно, относительно быстрый рост производительности труда за период длиной в век (1870-1970 гг.) принес шведам более высокий уровень доходов, чем у граждан большинства других индустриальных стран. Возрастающее амбициозное государственное обеспечение благосостояния и полная занятость после Второй мировой войны также дали исключительно высокую экономическую безопасность, щедрое обеспечение услуг общественного сектора и относительно равномерное распределение доходов.

Поэтому представляется естественным то, что, особенно в первые послевоенные десятилетия, Швецию в основном рассматривали как страну, способную совместить экономическое равенство, щедрые государственные выплаты на обеспечение благосостояния и полную занятость с высокой экономической эффективностью и довольно быстрым ростом производительности. Но замедление экономического роста с 1970 г., крушение полной занятости в начале 1990-х гг., увеличение дифференциации доходов и отход от различных государственных социальных выплат сделали картину шведской модели менее идиллической.

Например, крушение полной занятости в начале 1990-х гг. повлекло за собой следующие проблемы. Проводившаяся активная политика на рынке труда, требовавшая большого числа вакансий, стала менее эффективной. Государство всеобщего благосостояния также было финансово подорвано. Тем временем "работообеспечивающая стратегия" систем социального страхования стала более проблематичной. Появилась тенденция к формированию двух классов получателей пособий с весьма различными уровнями выгод: те, у кого в прошлом достаточный опыт работы, и те, у кого его нет, и т.д. Этот перечень может быть продолжен.

"Главное значение шведского опыта, — пишет Линдбек, — вероятно, заключается не в том, что экономическое положение страны по сравнению с другими странами ухудшилось в последние десятилетия. Скорее речь идет о том, что развитие событий в Швеции иллюстрирует и подчеркивает тенденции и проблемы, присущие многим западноевропейским странам...

Мы видим, что в последнее десятилетие шведская модель находилась в состоянии постоянно движения. Это стимулировало «переменчивость правил», что развилось в характерную черту экономической и социальной политики. Общая тенденция, однако, предполагает, что Швеция вновь становится более «нормальной» западноевропейской страной, какой она была до проведения радикальных экспериментов в середине 1960-х — 1970-х гг. Членство в ЕС с 1995 г., очевидно, усилит эту тенденцию. Если нынешнее направление развития шведской экономической и социальной системы будет продолжено, то окажется, что шведская модель, как она описана в настоящей работе, была кратким историческим эпизодом, продолжавшимся не более трех десятилетий — с середины 1960-х до начала 1990-х гг."[135]

СССР и патерналистская модель социальной политики

Шведскую модель государства всеобщего благосостояния нередко называют социалистической, говорят о феномене шведского социализма. И действительно, принципы социальной политики, проводившейся в Швеции, во многом совпадают с принципами социальной политики, которая проводилась в СССР.

Следует также отметить, что при всем разнообразии модели построения государства всеобщего благосостояния в западных странах неизбежно в том или ином объеме предполагали: контроль и участие государства; привлечение формальных социальных процедур; наличие и формирование основных инструментов, с помощью которых государство стремится гарантировать минимальный уровень благосостояния и посредством которых оно перераспределяет ресурсы нерыночными способами. Таким образом, в своей основе западные доктрины тяготеют к идее государственной опеки над социальной сферой, т.е. основные принципы патерналистской модели нечужды им. Поэтому характеристика модели государственного патернализма представляется нам весьма уместной.

Итак, в директивной экономике нашей страны и других социалистических стран реализовывалась так называемая патерналистская модель социальной политики. Именно патернализм представлял собой важнейшую черту данной социальной модели. Венгерский социолог и экономист Я. Корнай определяетпатернализм следующим образом: "центральное руководство берет на себя ответственность за экономическое положение и одновременно претендует на использование любого инструмента из арсенала административных средств, который представляется ему наиболее целесообразным"[136].

На первый взгляд государство, сосредоточивая в своих руках основную массу ресурсов, необходимых для экономического и социального развития, может распределять их с наибольшей эффективностью, удовлетворяя по мере возможности наиболее насущные потребности членов общества. Однако в условиях тоталитарного правления патернализм оборачивается засилием и бесконтрольностью бюрократии, что создает предпосылки для возникновения коррупции, принятия неэффективных решений, вторжения государства в частную жизнь граждан. Еще худшим последствием патернализма является рост социальной пассивности граждан, упование на государство как на высшую инстанцию в решении всех социальных проблем.

Одна из характерных черт патерналистской модели — жесткое директивное регулирование производства, распределения и обмена социальными благами и услугами. Последствием этого в СССР явилась не только непомерная для государства ноша — попытка директивно сбалансировать объем и структуру спроса и предложения на товары и услуги, но и резкое снижение заинтересованности производителя в изучении потребительского рынка, что привело в конечном счете к полному диктату производителя[137].

Следующая черта патерналистской модели — этатизм, огосударствление социальной сферы, ее отдельных отраслей и учреждений. Этатизм является логическим продолжением патернализма и служит инструментом прямого вмешательства государства в функционирование социальной сферы и вытеснения из нее любых субъектов, способных не только составить конкуренцию, но и предложить сотрудничество в решении социальных проблем.

Известный российский социолог О.И. Шкаратан в своей работе "Тип общества, тип социальных отношений" дает следующую характеристикуэтатизма как проявления патернализма. Он оценивает общественное устройство, сложившееся в СССР к началу 1930-х и сохранявшееся до 1990-х гг. как этакратическое. "Это была новая социальная система, — пишет Шкаратан, — не являвшаяся ни капиталистической, ни социалистической, которая возникла в СССР, а позднее была распространена на другие страны. Ей присущи специфические и устойчиво воспроизводящиеся черты, которые знаменуют становление новой самостоятельной социально-экономической и политической системы, которую можно именовать этакратической (дословновласть государства от франц. и греч.). Этакратизм — это не цепь деформаций и отклонений от некоей образцовой модели капитализма или социализма, а самостоятельная ступень и в то же время параллельная ветвь исторического развития современного общества со своими собственными законами функционирования и развития"[138].

О.И. Шкаратан называет основные черты этакратической модели:

• обособление собственности как функции власти, доминирование отношений типа "власть — собственность";

• преобладание государственной собственности, процесс постоянного углубления огосударствления;

• государственно-монополистический способ производства;

• доминирование централизованного распределения;

• зависимость развития технологий от внешних стимулов (технологическая стагнация);

• милитаризация экономики;

• сословно-слоевая стратификация иерархического типа, в которой позиции индивидов и социальных групп определяются их местом в структуре власти и закрепляются в формальных рангах и соотнесенных с ними привилегиях;

• корпоративная система как доминирующая форма реализации властных отношений, а соответственно — иерархического ранжирования и объема и характера привилегий членов социума;

• социальная мобильность как организуемая сверху селекция наиболее послушных и преданных системе людей;

• отсутствие гражданского общества, правового государства и соответственно наличие системы подданства, партократии;