Формирование художественного мира С. Есенина

y">С обра­зом Родины у Есенина слился образ самого дорогого человека - матери, и оттого переживания близости к ней обостряется необычайно. Таковы «Письмо к матери», «Письмо от матери»,  «Ответ» (1924). В последнем поэт связывает с отчизной образ разлива, который ему дорог и любим. Поэт надеется на свое обновление, возрождение, на свое активное участие в новой жизни. По-пушкински он верит в то, что «она придет, желанная пора».

И до известной степени она действительно пришла для Есенина   в последние полтора года его жизни. Он прославляет Русь советскую  и ее героя, создавая лиро-эпические произведения: «Баллада о двадцати шести», «Песнь о великом походе», «Анна Снегина». Автор этих   произведений стремится лучше разобраться в новой родной Отчиз­не, искренне хочет стать настоящим сыном «великих штатов СССР». Об этом он пишет в торжественно - патетических «Стансах» (1924).   Вновь признаваясь, что «более всего Любовь к родному краю» его «томила, мучила и жгла» Есенин заявляет:

Хочу я быть певцом

И гражданином,

Чтоб каждому,

Как гордость и пример,

Был настоящим,

А не сводным сыном

В великих штатах СССР.

В стихотворении «Неуютная жидкая лунность» (1925) поэт начи­нает мечтать о «каменной» и «стальной» Отчизне: Через каменное и стальное Вижу мощь я родной страны.

А потому он, хотя и с грустью, прощается с полевой Россией и ее лачугами, сохой и песней тележных колес.

Так развивалась тема Родины и природы в поэзии Есенина,    оставаясь, однако, у него постоянной. Можно сказать, что все замечательное по искренности и душевности творчество Есенина было венком из песен, сплетенным Родине.

 

 

2.2.  Любовная лирика С. Есенина

С самых ранних стихов в лирике Есенина в качестве одной из главных звучит тема любви. Первоначально она заявлена в произведениях фольклорно-поэтического, иногда стилизаторского ха­рактера, например «Подражание песне»:

Ты поила коня из горстей в поводу,

Отражаясь, березы ломались в пруду.

Я смотрел из окошка на синий платок,

Кудри черные змейно трепал ветерок.

Мне хотелось в мерцании пенистых струй

С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй.

Здесь стилизованы все элементы стиха, и авторское «я» неизбежно воспринимается как традиционное «я» народной лирической песни.

Как светлы строки, в которых поэт сравнивает березу с любимой девушкой:

В стихах о любви, относящихся к 1918 – 1919 го­дам, обозначились уже чисто есенинские мотивы, сливающие воедино поэзию любви с поэзией природы, передающие высокую одухотворенность чувства и его целомудренность. Любовь — это естественное чувство, гармоничное сочетание человека и природы. Таково стихотворение «Зеленая при­ческа...», построенное на сравнении девушки с тонкой, заглядевшейся в пруд березкой, ее кос с ветвями, пронизанными лунным гребешком:

    Зелена прическа,
    Девическая грудь,
    О тонкая березка,
    Что загляделась в пруд?

Один из ближайших друзей поэта, литератор Георгий Устинов, недаром писал, что элементы эротики совершенно отсутствовали в стихах Есенина.    «Были, впрочем, такие элементы, - добавляет он, - но совершенно целомудренного, я бы сказал детски-целомудренного характера, вроде: «Отрок-ветер по самые плечи заголил на березке подол» или о той же березке и о пастушке: «За голые колени он обнимал ее». В таком духе, вероятно, должна была быть выдержана задуманная Есениным в начале 1918 года (но  не­осуществленная)  книга «Стихи о любви».

В рассмотрении данной темы следует обратиться к циклу стихов «Любовь хулигана».

Созданный в конце 1923 года, после возвращения Есенина из-за границы, цикл включает в себя семь стихотворений, в совокупности составляющих маленькую «новеллу»: «За­метался пожар голубой...», «Ты такая ж простая, как все...», «Пускай ты выпита другим...», «Дорогая, сядем рядом...», «Мне грустно на тебя смотреть...», «Ты прохладой меня не мучай...», «Вечер черные брови насупил...».

«Моделью» образа лирической героини послужила первая красавица камерного театра А. Я. Таирова Августа Лео­нидовна Миклашевская, сразу же пленившая Сергея Есе­нина. Однако сама Миклашевская была весьма холодна и сдержанна: она знала о недавнем разрыве Есенина с Дун­кан. И хотя цикл посвящен Миклашевской, тем не менее, он представляет собой тонкое художественное обобщение любовных переживаний поэта, в том числе и его глубоких раздумий о своей судьбе.

Каждое стихотворение здесь - своеобразный слепок с души поэта, а все вместе они представляют собой закончен­ный дневник, в котором просматриваются сплавы разно­родных чувств и переживаний, внешне несхожих друг с другом: это могут быть и воспоминания, связанные с образом Айседоры Дункан, и нахлынувшие чувства к Миклашев­ской. Таким образом цикл «Любовь хулигана» можно рас­сматривать как отход поэта от стихии «кабака», как этап на пути к духовному выздоровлению.

Случайная встреча Есенина с Миклашевской побудила поэта к созданию художественно обобщенного образа пре­красной женщины. Обобщение происходит в результате сплава частных, индивидуальных элементов прототипа с вызревающим в воображении Есенина обликом женского идеала. От стихотворения к стихотворению поэт постепенно создает образ лирической героини. Имя ее «звенит, словно августовская прохлада» (явный намек на имя прототипа); глаза «златокарие», глубокие, как «омут»; лицо строгое, «иконное»; походка - «нежная»; стан - «легкий». Весь же облик героини - «милый и ласковый». Особенно поэт выделяет волосы: они то «цветом в осень», то «с белесой прядью», то похожи на «стеклянный дым»; взгляд жен­щины привлекает своей «кротостью».

Созданный таким образом лик прекрасной героини, с одной стороны, включает в себя почти все признаки «порт­ретное», а с другой - является плодом поэтической фан­тазии Есенина: «Ты стала нравиться вдвойне / Воображению поэта». Следует добавить, что весь цикл в идейно-худо­жественном отношении можно считать своеобразной оппозицией к так называемому Дункановскому микроциклу. В самом деле, если раньше лирический герой был «как за­пущенный сад», чтил «грубость и крик в повесе», «в город­ской и горькой славе» хотел «прожить пропащим», его имя наводило ужас, «как заборная, громкая брань», то теперь герой «отрекается скандалить», ему уже «разонравилось пить и плясать И терять свою жизнь без оглядки», теперь он произносит слова «самых нежных и кротких песен». Если раньше герой попирал романтическую любовь, то теперь он стремится выразить возвышенные чувства. Ра­зумеется, в системе цикла подобная временная антитеза выступает как сложный душевный процесс, как слитные любовные переживания поэта [16, с.92].

Духовный кризис поэта, вызванный крушением его революционно-религиозных иллюзий, осознанием своей ненужности в новой России, се­мейной и бытовой неустроенностью, отразился и на проблематике любов­ной лирики. В ней же прослеживается преодоление поэтом этой драмы. Можно взять любое стихотворение из цикла «Москва кабацкая», например «Сыпь, гармо­ника. Скука... скука...». В нем сразу ощущается резкая смена интонаций, словаря, самого стиля обра­щения к женщине (не говоря уже о создаваемом женском образе), всей структуры и мелодики стиха:

Сыпь, гармоника... Скука... Скука...

Гармонист пальцы льет волной.

Пей со мною, паршивая сука,

Пей со мной.

Излюбили тебя, измызгали -

Невтерпеж.

Что ж ты смотришь так синими брызгами?

Иль в морду хошь?

Как будто перед нами строки другого поэта. Дер­гающийся ритм, речитативный язык, вульгарная лек­сика, озлобленный цинизм - все это ничем не напоми­нает той нежности, поэтичности, временами даже сказочности, которые звучали в его прежних стихах о любви. Здесь любовь попрана, низведена до плотского чувства, женщина обезображена, сам герой деморали­зован, и его прерываемая буйством тоска лишь в самом конце сменяется ноткой жалостливого раская­ния («Дорогая, я плачу, прости... прости...»).

Невольно напрашивается мысль об известной нарочитости, демонстративности изобра­жаемой  поэтом  картины   (и  употребляемой  им  лек­сики), о том, что он как бы выставляет напоказ всю мерзость кабацкого омута, в которую он погрузился и который его ничуть не радует, не утешает, а наобо­рот - тяготит. Недаром в самом первом стихотворении цикла («Да! Теперь решено, без возврата...») это пристанище названо «логовом   жутким», во втором («Снова пьют здесь, дерутся и плачут...») оно «чадит Мертвечиной», а о развеселых его обитателях сказано: бесшабашность им гнилью дана».

В этом «логове», как показывает поэт и в других Стихотворениях, нет места человеческой радости, нет и надежды  на   счастье. Любовь здесь не  праздник сердца, она приносит человеку гибель, она губит его, словно чума:

Не гляди на ее запястья

И с плечей ее льющийся шелк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел.

Я не знал, что любовь - зараза,

Я не знал, что любовь - чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

Один из выдающихся современников поэта, Дмит­рий Фурманов, писал: «Москва кабацкая» веет ужа­сом, но пафос тут неподдельный и лиризм». О каком пафосе и лиризме здесь речь? О трагическом пафосе переживаний, связанных с ощущением кривизны и порочности избранного пути, с погружением в омут, из которого вырваться не так-то легко. Это трагическое чувство в сочетании с природной задушевностью, с исповедальной откровенностью, с неоценимым богат­ством таящихся в сердце «снов золотых» и рождает ни с чем не сравнимый, чисто есенинский надрывный лиризм.

Нам уже известно, что возвращение из-за границы, разочарование буржуазной действительностью и раз­рыв с богемой сыграли огромную роль в духовной жизни Есенина. Явственно отразилось это в стихах о люб­ви, свидетельством чему является цикл «Любовь хулигана», сложившийся у Есенина к концу 1923 года.

Исходные мотивы этого цикла - сожаление о растраченных  днях,   отречение  от   кабацкого   прошлого, очищение через любовь.

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Был я весь — как запущенный сад,

Был на женщин и зелие падкий.

Разонравилось пить и плясать

И терять свою жизнь без оглядки.

                      («Заметался пожар голубой...»)

Поэт осуждает то, что было не любовью, а дурной страстью, похмельным бредом, безоглядной, бессмыс­ленной лихостью. Он призывает на помощь любовь возвышенную, чистую, которая рождает «слова самых нежных и кротких песен», которая воспитывает чело­века в преданности и постоянстве:

Прозрачно я смотрю вокруг

И вижу там ли, здесь ли, где-то ль, -

Что ты одна, сестра и друг,

Могла быть спутницей поэта.

Что я одной тебе бы мог,

Воспитываясь в постоянстве,

Пропеть о сумерках дорог

И уходящем хулиганстве.

(«Пускай ты выпита другим...»)

Такая любовь приносит не только уравновешенность и покой, она по-новому открывает мир, она помогает трезвым взглядом оценить дела и беды род­ной земли:

Теперь со многим я мирюсь

Без принужденья, без утраты.

Иною кажется мне Русь,

Иными — кладбища и хаты.

                                (Там же)

В эти годы углубляется и философское осмысление поэтом лирических тем. Есенин ставит чувство любви и связь с общими процессами жизни, пытается уловить их внутреннее содержание, их закономерность. Поэт утверждает, что любовь - выше увядания, выше са­мой смерти. Один из своих лирических этюдов он начинает грустной констатацией: «Жизнь — обман с чарующей тоскою...» - и рассказывает об изменах и отречениях «легких подруг», «легких друзей». А закан­чивает стихотворение так:

Но и все ж, теснимый и гонимый,

Я, смотря с улыбкой на зарю,

На земле, мне близкой и любимой,

Эту жизнь за все благодарю.

Строгую, мудрую философию поэт иногда смягчает юмором, подсвечивает шуткой. Весьма показательно в этом смысле стихотворение «Видно, так заведено навеки...» - одно из тех, что были навеяны реальными встречами, реальными событиями жизни. В нем описан случай, который предшествовал последней женитьбе поэта. На улице в Москве он услышал шарманку, подошел, увидел попугая, и тот вытянул ему «на счас­тье» конверт. В нем оказалось кольцо, оно было медным, вскоре почернело - значит, по народным при­метам, женитьба и неудача... Стихотворение же, на­писанное по этому поводу, дышит жизнелюбием, юмором, тихой грустью:

Милая, мне скоро стукнет тридцать,

И земля милей мне с каждым днем.

Оттого и сердцу стало сниться,

Что горю я розовым огнем.

Коль гореть, так уж гореть сгорая,

И недаром в липовую цветь

Вынул я кольцо у попугая -

Знак того, что вместе нам сгореть.

То кольцо надела мне цыганка.

Сняв с руки, я дал его тебе,

И теперь, когда грустит шарманка,

Не могу не думать, не робеть.

В голове болотный бродит омут,

И на сердце изморозь и мгла:

Может быть, кому-нибудь другому

Ты его со смехом отдала?

Ну и что ж! Пройдет и эта рана.

Только горько видеть жизни край.

В первый раз такого хулигана

Обманул проклятый попугай.

(«Видно, так заведено навеки...»)