Лекции по "Риторике"

Антонимичное поле – подражательность с такими компонентами как «заимствование», «пользование», «перенимание», «копирование» «уподобление», «приноровление», «обезьянничанье». Иноземное, чужое связано с такими понятиями, как «примесь», «сколок», «наплав», «шаблон» и под. Тот, кто заимствует, - «подражатель», «школьник», «младенец», а состояние перенимающего – это «зависимость», «рабство», «покорность», «холопство», «самоуничижение», «смирение».

В эти оценки, естественно, вовлекаются исконные и заимствованные слова. А.И. Герцен приводит в  «Былом и думах» разговор с К. Аксаковым: - Москва – столица русского народа, - говорил он, - а Петербург – только резиденция  императора.  - И заметьте, - отвечал я ему, как далеко идет это различие: в Москве вас непременно посадят на съезжую, а в Петербурге сведут на гауптфахту.

Все «ядерные концепты, соотносимые с идеальными представлениями славянофилов о самобытности России, обладают мелиоративной оценочностью» [16]. Вследствие экстралингвистической природы идеологический пуризм ненаучен (основан на ненаучном подходе к нормализации, то есть на субъективном отношении и представлении о чистоте языка в связи с идеологемами о самобытности России).

«Самым отвратительным» Г.О. Винокур считает «ученый пуризм» [4], ибо в нем нет даже естественных эмоций. «Ученый пуризм знает только эмоции начетчика и библиофила. Не случайно, что чаще всего в тогу ученого пуризма драпируются библиотекари, архивариусы, школьные учителя и прочие чиновники». Важно подчеркнуть, что Г.О. Винокур анализировал те проявления пуризма, которые  наблюдал в 20-е годы, именно их он подверг беспощадному сарказму. А пуризм  по сути своей (как идея, как принцип), по его мнению, вовсе не заслуживает осуждения. Он предлагает развивать и культивировать пуризм как культуру языка. Разумное и культурное отношение к языку, по мысли Г.О. Винокура, даст возможность судить не об отдельных формах и частном словоупотреблении, а по отношению к данному языку в целом.

Результаты преобразований под воздействием пуризма, то есть замену или вытеснение заимствований словами родного языка, можно найти практически во всех индоевропейских языках. Так, в немецком языке замены таких французских заимствований, как  perron, coupе, passagire, couvert и др. (der Bahnsteig, das Abteil, der Fahrgast, der Umschlag) вошли в активное употребление и широко используются. В английском bookroom вместо library, maze вместо  labyrinth , предложенные В. Барнзом,  распространения не получили [6]. Ср. также попытки создать узко украинизированную научную терминологию вместо «фильтр» - цiдило, вместо «шкив» - крутень, вместо «поршень» - толок и под.) – см. об этом: [7].

М. Е. Геерс отметила важность социальной стратификации при оценке языкового пуризма, ибо появлению пуризма предшествует мода на один или несколько иностранных языков во влиятельных кругах общества [6]. Дж. Томас предложил классификацию языкового пуризма. Пуризм бывает: 1. архаический (его суть – в попытке восстановить языковой материал прошлых веков); 2. этнический (состоит в признании того, что сельские диалекты чище городских); 3. элитарный  (основан на отрицании диалектов); 4. реформаторский (проявляется при становлении литературной нормы); 5. ксенофобный (состоит в искоренении заимствований либо из определенного языка, либо всех вообще заимствований); 6. пуризм - игра (результат деятельности отдельных лиц, которые из лучших побуждений пытаются реформировать язык) – см. [15].

Современная лингвокультурная ситуация в России дает много оснований для активизации пуристических настроений. Академик О.Н. Трубачев пишет о том,  что «здоровое движение души и хороший филологический вкус подсказывают нам без колебаний осудить макаронистику»[17].  В общем справедливо говорится и «о нарастании усталости в обществе от экспансии западной культуры» [19].  Ср. также: «Массовый приток иностранных слов, ставший одной из сопутствующих примет культурно-экономической интеграции, является порой настоящим бедствием» [9]. В этом смысле языковая ситуация сходна с той, которая уже была в России.  Галломания придворно-аристократических кругов вызывала резкое неприятие многих деятелей культуры уже в  ХVIII-ХIХ вв. В это время  в России можно наблюдать все 7 стадий пуристического воздействия, о которых писал Thomas G. [15]: 1.осознание необходимости в пуристическом вмешательстве; 2. определение направления и целей              вмешательства; 3. осуждение, с точки зрения пуристов, неверного употребления; 4. попытки искоренить ненужное; 5. замену приемлемым; 6. защиту языка от возможного внедрения вредных элементов 7. оценку пуристического влияния.

Хорошо известно, что крайним пуристам противостояли те, кто допускал вовлечение в русский язык европеизмов, которые отвечают семантическим закономерностям русского языка и культурным потребностям русского общества (ср. пушкинское: «Но панталоны, фрак, жилет  - Всех этих слов на русском нет»). Так, В.Г.Белинский  не разделял  возмущения «всяким иностранным словом как ересью или расколом в ортодоксии родного языка», однако писал: «Народ с удивлением и ужасом заметил, что к нему ворвались чужеземные обычаи и исказили и испестрили его девственный язык… Новые чужие слова приводят в ужас и ставят в тупик не только обыкновенных Читателей, но даже записных словесников, теоретиков изящного…» [2]. Помимо разумных оснований, у заимствований, считал В.Г. Белинский, есть и другие причины. Кроме духа постоянных правил, у языка есть еще и прихоти, которым смешно противиться. Иноязычное слово может укрепиться вопреки всякой разумной очевидности. Есть слово торговля, вполне выражающее свою идею. Но нет ни одного торговца, который  бы не знал и не употреблял слова коммерция, хотя это слово по всей очевидности совершенно лишнее. Таким же образом можно найти много коренных русских слов, прекрасно выражающих свою идею, но совершенно забытых и диких для употребления. В.Г. Белинский был убежден, что главный хранитель чистоты русского языка – его же собственный дух, гений. Гений языка умнее писателей и знает, что принять и что исключить [2].

Времена бурного заимствования и не менее бурных дискуссий об  использовании иноязычных слов сменялись затишьями. Затишьем может быть названо время, наступившее после Октябрьской революции 1917 года. В связи с крупными социальными сдвигами, происшедшими в русском обществе после революции, с коренной ломкой и перестройкой всего социального уклада язык должен испытывать острую потребность в новых лексических средствах. Эта потребность действительно существовала, но удовлетворялась она не путем заимствования иноязычной лексики, а за счет использования собственных ресурсов.

Как отмечают авторы коллективной монографии «Русский язык и советское общество»,  процесс заимствования в этот период не прекратился совершенно, но стал значительно слабее; новые иноязычные слова немногочисленны, в целом они периферийны по отношению к основному ядру новой лексики. И эти явления имеют социальную обусловленность. К социальным причинам вполне справедливо отнесены следующие: вынужденная изолированность нашей страны, сознательное противопоставление себя, своего государства всему буржуазному миру, слабые экономические и культурные связи с другими государствами, преобладание внутренних проблем над внешними [11].

  Именно поэтому  заимствование новой иноязычной лексики в этот период выражено чрезвычайно слабо и носит случайный характер. Интересно, что всего 30 - 40 лет назад почти никто не говорил  об угрозе заимствований для русского языка. Были, конечно, труды в духе ленинской статьи «Об очистке русского языка». Например, К. Яковлев высказался против таких иноязычных слов, как мотель, сервис, кафе, ателье, салон, которые будто бы дублируют исконно русские лексические единицы и потому совершенно избыточны в русском языке, портят его, засоряют  [22].

Но гораздо более характерными для того времени были такие утверждения: «…в отличие от многих других языков, проблема иноязычных заимствований для русского языка никогда не вырастала в проблему потери национального своеобразия, размывания или распадения своеобычных качеств и свойств» [11]. К. Чуковский в главе «Иноплеменные слова» своей знаменитой книги «Живой как жизнь» говорит о том, что нет ничего страшного в заимствованиях, если, конечно, язык развивается в условиях свободы. Другое дело – если бы русский народ был порабощен иноземцами.

Л.И. Скворцов  считает, что эти слова были справедливы, когда был жив К.И. Чуковский. С 90-х годов ХХ века  наши города выглядят как оккупированные чужеземцами. Л.И. Скворцов провозглашает «экологический подход к языку» – как в природе есть предельно допустимые дозы радиации, загазованности, выше которых  могут начаться необратимые процессы, так и в языке есть предельная степень насыщения иноязычными словами,  превышение которой угрожает самому существованию языка в качестве  отдельного, самобытного образования [13].

Сегодня многие  лингвисты и общественные деятели  выступают против «примитивной ориентации на западные стандарты», называют  наше время «транзитным периодом в обществе», когда иноязычные элементы используются сверх всякой разумной меры.   В пример приводят ситуацию во Франции, где в 1994 году принят закон Тубона, запрещающий необоснованное использование англоамериканизмов в публичной и официальной речи и предусматривающий штрафные санкции: 5000 франков с физического лица и 25000 – с юридического. Однако с 1994 года отмечен только один случай применения этих санкций. Каждая историческая эпоха имеет своих пуристов и  всякие значительные изменения в языке предъявляют пуристам новые требования:  в начале ХIХ века это упрямство шишковцев, борющихся против пристрастия Карамзина к иностранным лингвистическим источникам и против европеизированного сладкогласия арзамасской поэзии»  [4], а теперь это многочисленные противники (иногда – очень именитые, как, например, А.И. Солженицын) новейших англоамериканизмов.

В 1990 году вышел в свет «Словарь русского языкового расширения»  А.И. Солженицына. Идея словаря в том, чтобы вернуть в русский язык слова (исконные, старинные), которые мы, в поспешности нашего времени, незаслуженно забыли, но которые совершенно не заслуживают преждевременной смерти. В известной мере словарь создан как противо-действие  «нахлыну международной американской волны». Признавая право на существование за словами типа компьютер, лазер, ксерокс, другими названиями технических устройств, А.И.Солженицын, однако, считает, что если беспрепятственно допускать в русский язык такие «невыносимые слова, как уик-энд, брифинг, истеблишмент и даже истеблишментский (верхоуставный? верхоуправный?), имидж, то надо вообще с русским языком распрощаться» [14].

Огромное уважение к писательскому гению А.И. Солженицына не мешает, однако, носителям русского языка поступать вопреки мнению живого классика и широко пользоваться «невыносимыми словами». А молодежь и вовсе не видит в этом высказывании ничего, кроме возрастного консерватизма или  угрюмого пуризма.

Массовое предпочтение иноязычного вопреки авторитетным мнениям имеет, на наш взгляд, и еще одну причину. Эта причина связана с зыбкостью понятия нормы в современных условиях. Прежде нормотворческую функцию, как известно, выполняла художественная литература, ибо были писатели, стилю и языку которых хотелось подражать. Пушкин стал основоположником русского литературного языка не потому, что этого пожелала власть или, допустим, декабристы, а оттого, что созданная им «амальгама» из книжных и народных слов была воспринята  культурными людьми как органичное образование. Сегодня трудно указать тех властителей дум,  языку которых хотелось бы следовать. «Когда «свое» становится  безликим, к «чужому» обращаются как к источнику восполнения «своего»… Язык, не поддержанный персоносферой, не может быть задан как норма, как образец. Безличные призрачные силы не способны ни задавать, ни поддерживать норму» [18]. То есть без опоры на образцовую художественную литературу не складывается системная языковая норма; и научить красивому, выразительному русскому языку невозможно без опоры на современную авторитетную литературу с яркими персонажами. Отсутствие такой литературы и таких персонажей Г.Г. Хазагеров считает «трагедией наших дней».

Восприемником нормотворческих функций стали СМИ. Что касается языка СМИ, то дело тут не только в элементарных многочисленных (настолько многочисленных, что возникают даже сомнения, не изменились ли основополагающие нормы склонения и спряжения) ошибках журналистов, телекомментаторов и телеведущих. Дело в том, что современные СМИ представляют собой прекрасное поле только для иронии, а не для пафоса. У нас нет красивого пафосного языка. «Старые красоты типа верный сын трудового народа или Первого мая улицы города стали как будто шире канули в лету, но взамен не возникло ничего нового» [3]. Язык СМИ сегодня что-то вроде полигона для языковой игры, бесконечного вышучивания всего и вся. Причем вряд ли авторам таких текстов действительно смешно и весело. Г.Г. Хазагеров  пишет о «расхлябанности» языка современных СМИ, ёрничество которого перестало быть вызовом официозу, а превратилось в нечто, похожее на жестянку, привязанную к кошачьему хвосту. Кошка-СМИ и рада бы говорить серьезно, да не может убежать от тарахтящей пустопорожней тары своего вынужденного остроумия [2004]. Так что высоких пафосных образцов русской речи молодому читателю сегодня почерпнуть неоткуда.

Оценивая современную ситуацию, В.Г. Костомаров [8] указывает на сходство в ослаблении литературной нормы в 20-е годы ХХ столетия и в 90-е годы. «С учетом особенностей ситуации в российском обществе можно ожидать стремления уйти, если к тому есть малейшая возможность, от всего того, что было вчера, что воспринимается как примета эпохи, с которой без сожаления расстаемся… И если в той атмосфере [авторитаризма и тоталитаризма] даже естественные колебания нормы казались нежелательными, то теперь люди склонны к подчеркнутой вариативности, если не к разрушению нормы вообще». Очевидно, что именно социальные условия российской жизни конца ХХ столетия  предопределили и языковую ситуацию.

После революции 1917 года насильственно прервалось воспроизведение интеллектуальной элиты: по ленинскому указу 1921 года было по существу ликвидировано философское, историческое и филологическое образование; отделение классической филологии в МГУ и ЛГУ было восстановлено только через десять лет – см. подробнее [1]. Изолированность, обособленность советского государства также стали причиной того, что  резко сократилось число носителей иностранных языков. Все меньше становилось людей, которые склонны были вплетать в свою речь иностранные слова по причине их большей пригодности для выражения определенного смысла, отсутствия нежелательных ассоциаций и проч. Не стало тех, кому иностранное слово «очень облегчает ход мысли» [21]. Однако  «культурное двуязычие» предполагает грамотный выбор, а  не слепое копирование, не механическое перенесение в родной язык чужого лексического материала.

Историк русского языка В.В. Колесов считает, что главная беда, связанная с неумеренным заимствованием  англицизмов в русский язык состоит, в том, что при этом утрачивается образность родного языка, а  главный недостаток иноязычного слова – отсутствие внутренней формы, вследствие чего иноязычные слова часто понимаются лишь приблизительно. Действительно, именно иноязычные слова в основном составляют корпус слов, которые принято называть агнонимами. Однако вряд ли в этом состоит какой-то тотальный недостаток всех заимствований. Ясно, что без владения английской (по происхождению) терминологией специалисты в сфере компьютерных технологий, экономики, бизнеса, даже музыки или спорта будут казаться «пришельцами из каменного века». Иное дело, насколько правомерно все это в общем языке – но это уже другая проблема.

Часто говорится о немотивированных использованиях американизмов, вызванных общей ориентацией на Запад: иностранные слова просто оказываются дублетами русских слов (брутальный вместо жестокий, парадиз вместо рай) [10]. Ср. также: Сегодня английские слова свободно заменяют и вполне привычные, давно заимствованные французские или немецкие слова, что доказывает практическую ненужность новых форм. Жаргон стал сленгом, макияж мейкапом, спектакль – шоу, бутерброд – сэндвичем, шлягер – хитом, лозунг – слоганом и т.п.». Думаем, что  как раз практическая нужность вызвала к жизни все эти слова. Многие специалисты-лексикологи терминологически разграничивают жаргон (как подъязык определенной социальной группы) и сленг (как общее наименование для нелитературной, сниженной речи), значение слова шоу шире, чем спектакль, и прагматика у него иная, ибо в содержание его входят такие компоненты, как «торжественный», «яркий», «красочный», «зрелищный»; лозунг советских времен и рекламный слоган – это принципиально разные вещи и т.п.