Патентное права в России

Основная мысль проекта, одобренного Государственным Советом в заседании 4 июня 1830 г., выражена в следующих позициях: не отрицая пользы привилегий вообще, «Совет не может, однако, не признать, что всякая привилегия есть некоторый род монополии, то и нужно соответствующими постановлениями отвратить вредные следствия оной, дабы извлечь из самой сей монополии, елико возможно, большую выгоду для общества и сохранить полную свободу изобретательным умам»[25]. В развитие этой мысли совет ввел целый ряд новых постановлений: 1) привилегии выдаются на более короткие сроки; 2) пошлины за них взимаются высокие; 3) привилегии не могут быть переуступаемы компаниям на акциях; 4) вводится обязательное эксплуатирование привилегий; 5) вводится предварительное рассмотрение изобретений; 6) не привилегируются «основные начала или действия без применения их к какому-либо искусственному предмету»; 7) привилегии не выдаются, если на одно и то же изобретение они будут испрашиваться разными лицами; «так как это доказывает известность предмета» и т. д.[26]

В конце 1830 г. данный проект был внесен в Государственный совет, но был возвращен министру финансов для дополнения его некоторыми постановлениями. В январе 1833 г. был внесен уже окончательный проект закона. Данный проект был утвержден 22 ноября 1833 г.[27]

По Положению 1833 г. недостаточно было сделать новое изобретение для того, чтобы получить патент. Необходимо было еще изобретать в том направлении, которое было покровительствуемо Правительством.[28] Только в этом случае давалась привилегия - во всех остальных в милости отказывали. Из этого основного положения вытекали важные юридические последствия: если изобретение признавалось новым, но вредным или неполезным для развития промышленности, то в выдаче привилегии отказывалось.[29] Можно было понимать факультативный принцип еще шире и выдавать (подобно тому, как это делалось в XVII и XVIII веках) привилегии даже в тех случаях, когда никакого изобретения не имелось, а была - по мнению Совета - лишь наличность пользы для промышленности.[30]

Установление действительной новизны изобретения являлось совершенно неисполнимым, поэтому составители Положения 1833 г. прибегли к средству, которое должно было заменить недостающую точность сведений о новых изобретениях: статья 183 гласила: «Если на один и тот же предмет испрашиваема будет привилегия разными лицами во время производства, то привилегия вовсе не дается (т. е. ни тому, ни другому)».[31]

Если произведенным рассмотрением устанавливалась новизна изобретения и его соответствие другим требованиям закона, Мануфактурный совет представлял Государственному совету заключение о возможности выдачи привилегии. Получив разрешение Государственного совета и верховной власти, министр финансов выдавал и производил законные публикации в ведомостях.[32] Если, наоборот, обнаруживалась неновизна изобретения, то в привилегии отказывалось, не делая никаких представлений Государственному Совету, а, просто предписывая «сообщить просителю доказательства, что описываемое им производство известно».[33] Однако простым отказом дело обычно не заканчивалось: в Положении была статья 182, позволяющая полагать, что просители могли тянуть свои дела неопределенное количество времени: «Получивший отказ в привилегии за неясность, неопределительность и неполноту представленного описания может представить вторично требуемые объяснения и дополнения».[34] Следовательно, стоило просителю представить новое описание – весь  описанный механизм начинал действовать снова.

Кроме новизны Положение  требовало от изобретения и других свойств: с одной стороны, чтобы изобретение не было «незначительным, не обещающим никакой существенной пользы, доказывающим единственно остроту ума», а с другой - чтобы оно «не могло обратиться во вред обществу или государственным доходам»[35], чтобы вообще от него «ожидалась польза» и чтобы в нем «не содержалось ничего вредного или опасного».[36]

Еще большее значение имел второй пункт, который нередко переходил в требование доказанной полезности. Нередко совет, прежде чем выдать привилегию, требовал произвести опыты для испытания пригодности изобретения: опыты эти производились «в большом виде, в присутствии комиссии»[37]. Если на основании этих опытов устанавливалось, что изобретение может быть опасно для лиц, пользующихся им, или для рабочих, изготовляющих его, то в выдаче привилегии, естественно, отказывалось. Из этого можно сделать вывод об учете законом общественных интересов.

Ввиду того, что выдача каждой привилегии совершалась законодательным путем, А.П. Плужник полагает, что «совет всегда смотрел на привилегии не как на исключительное право, а как на право эксплуатировать данное изобретение: Мануфактурный совет строго придерживался мнения, что получившему привилегию разрешено только лишь заниматься эксплуатацией данного продукта»[38]. Это подтверждается тем фактом, что Мануфактурный совет превращался в своего рода оценочно-испытательную комиссию, чтобы оценить пригодность изобретения для эксплуатации. Поэтому не выдана была привилегия на аппарат, «который, по мнению совета, мог быть причиной того, что целый поезд сойдет с рельсов»[39], или на судно лейтенанта Яковенка, «потому что оно может представить затруднение в управлении им и тем препятствовать свободному судоходству».[40] Эта точка зрения, безусловно, является ошибочной, т.к. привилегия удостоверяет в первую очередь то, что данный изобретатель может запретить другим лицам фабриковать данное изобретение, вопрос же о том, может ли сам изобретатель фабриковать, остается открытым и выдачей привилегий не разрешается. Это начало было ясно выражено в ст. 23 Положения 1896 г.[41] До указанного закона оно было попросту упущено из виду. Только этим можно, таким образом, объяснить, что привилегии не выдавались за вредные для рабочих технические процессы или что они выдавались с различными оговорками.

На точном основании статьи 126 привилегия – «акт, свидетельствующий, что описанное в оном изобретение было в свое время предъявлено правительству».[42] В этой же статье сказано, что «этот акт предоставляет такому лицу исключительное право пользоваться сделанным изобретением... то таким предоставлением ни в чем не изменяется сущность самого акта, однородного со всяким другим актом, свидетельствующим о какой-либо иной собственности». Сущность данной статьи сводится к тому, что изобретатель имел право на защиту, если его изобретение подпадало под условия, установленные законом, право это создавалось общим законом, а «привилегией» только подтверждалась его наличность. Из приведенного примера можно сделать вывод, что разбираемый период характеризовался, прежде всего, постоянным назреванием облигаторного принципа, который заключается в том, что выдача привилегий становится обыденным процессом, который должен совершаться механически по установленному в законе образцу. Сам период заканчивается одновременно с уничтожением понятия привилегии-милости.

Механизм выдачи привилегий работал несколько иначе, чем в настоящее время, и главной отличительной чертой делопроизводства была следующая: прежде всего, выдача привилегий не была сосредоточена в одном учреждении, а, как отмечает в своей работе А.А. Пиленко, «была разбросана по разным министерствам».[43] Привилегии выдавались частью от Министерства внутренних дел, частью от Министерства финансов, и, наконец, частью от Департамента земледелия и сельской промышленности. Такой порядок был связан с большими неудобствами как для самих выдающих привилегии учреждений, так и для просителей. Учреждения постоянно спорили между собой о пределах компетенции, хотя подробное исчисление предметов, отнесенных к ведению Министерства Государственных Имуществ, и было сделано еще в 1841 г., но уже в 1852 г. пришлось список переделывать снова, причем сам Мануфактурный совет в журнале своем признал, что «решительно невозможно разграничить предметы с такой определенностью, чтобы впредь не встретилось недоразумений»[44]. Неопределенностью компетенции пользовались нередко ловкие люди, и случалось, что проситель, которому дважды было отказано, к примеру, в Министерстве финансов в привилегии на «насос», обращал его в «насос для сельского хозяйства и других целей» и получал привилегию в Министерстве государственных имуществ.[45] Отличительным признаком было также то обстоятельство, что ни для одного из перечисленных учреждений выдача привилегии не являлась главной обязанностью.

В состав Мануфактурного совета входило 24 члена, избираемых преимущественно из фабрикантов и торговцев. Лица эти почти все были обременены собственными занятиями и, можно предположить, что именно поэтому не могли уделять достаточно времени заседаниям совета. К тому же не больше одной пятой из их числа имели специальную техническую подготовку. Совет собирался на 25 заседаний в год и, при всей спешности рассмотрения, не успевал рассмотреть в год больше 600 дел, так что ежегодно откладывалось200-300 дел.[46] Прямым результатом всего этого являлась невероятная медленность делопроизводства, не обеспечивающая к тому же и добросовестности результатов. Дела лежали по 3-4 года, а потом решались кое-как.[47]

Что касается вопросов внутреннего делопроизводства, то только в  последние годы, как отмечает В.И. Афанасьева, «действия Положения 1833 г. были созданы пять должностей специалистов-экспертов, ранее же рассмотрение производилось исключительно путем истребования «заключений» от подходящих по специальности учреждений, которые тянули рассмотрение дел, а потом благополучно отписывались»[48]. Особо строгого выбора, кому посылать на заключение, не делалось: сносились с ремесленной управой, с Академией наук, с департаментом «разных податей и сборов», со штабом корпуса горных инженеров, а то и с комитетом сахароваров при Московском обществе сельского хозяйства. Гарантий такое рассмотрение, конечно, не давало никаких: точность его была высокосомнительна, а однообразие и вовсе отсутствовало.

На изобретения, «уже известные в чужих землях без привилегии и даже описанные», все-таки выдавались иногда привилегии (вводные привилегии), «только в виде изъятия, по особому уважению правительства к ожидаемой от этого пользе и потребным на введение издержкам»[49], и на сокращенный срок: не свыше шести лет[50]. Эти привилегии, выдававшиеся на заведомо чужие изобретения, представляют одно из наиболее типичных отличий разбираемого периода и вполне согласованы с «милостивым» характером патентного права. Первому встречному дозволялось выписать иностранную Pаtеntschrift и просить себе за чужое изобретение монополии в России как вознаграждения за «свои» труды.[51] Что касается дел совета, то, по выражению А.А. Пиленко, «они представляют борьбу против института вводных привилегий, от выдачи которых совет старался уклониться».[52] В тех случаях, когда вводная привилегия все-таки выдавалась, ее часто окружали ограничениями, например, «чтобы такая привилегия не мешала фабрикантам, уже введшим данную машину в России или уже решившим ее ввести, впредь пользоваться данным изобретением»[53]. Очень часто приходилось просителям представлять удостоверения, что они приобрели от изобретателя право испросить привилегию в России на данное изобретение. Вообще же вводным привилегиям оказывалось всяческое притеснение: если, например, на одну и ту же машину два лица просили привилегию - один как на собственное изобретение, а другой как на введение, то ст. 183 (предписывающая из двух одновременных просителей отказывать обоим) не применялась, а привилегия выдавалась подлинному изобретателю беспрепятственно.[54]  В этом состояла защита собственной промышленности от недобросовестных просителей.

Объектом права являлось новое изобретение. Понятие это не было специально определено, как, впрочем, и  в Манифесте 1812 г. Но из сопоставления нескольких отдельных статей Положения можно составить следующую конструкцию данного понятия: изобретение не считается новым, если оно к моменту обсуждения дела в Совете «уже описано или вошло где-нибудь в употребление»[55]. Впрочем, ст. 197, п. 2 и 3, заключает в себе некоторое дополнение этой конструкции: пункт 2 ст. 197 говорит об изобретениях, которые «до поступления просьбы о привилегии были уже введены в Российской империи или известны из описаний», а пункт 3 не говорит ни о подаче прошения, ни об обсуждении, а высказывается об изобретениях, которые «находились уже где-нибудь в употреблении и без привилегии»[56]. Из сопоставления этих трех пунктов следует, что закон определял новизну по моменту подачи и требовал, чтобы изобретение не было известно ни из опубликованных описаний, ни из введенных в употребление экземпляров его; но при этом введение в употребление в России было абсолютно препятствием для выдачи привилегии, а введение за границей только в том случае, если оно не было удостоено иностранной привилегией.[57]

Положение 1833 г. продолжало действовать до 1 июля 1896 г., кроме положений, посвященных делопроизводству.

1.3. Высочайше утвержденное мнение Государственного совета об изменении порядка делопроизводства по выдаче привилегий на новые открытия и изобретения 1870г.

Историческое значение Закона 1870 г. порой изображалось его современниками неверно[58]: ему придавали значение простого делопроизводственного закона: до 1870 г. выдавал привилегии Государственный совет (хотя на самом деле выдача была разбросана по многим министерствам и департаментам), а с 1870 г. привилегии стали выдаваться «упрощенным порядком», за подписанием одного министра финансов. В подтверждении этого можно привести соответствующее дело Государственного совета[59], в котором два мнения (за и против отмены Высочайшей санкции) изложены в подробностях. Вопрос о совершившейся эволюции права изобретателя был оставлен в тени. Можно предположить, что они подробно не рассматривали данный вопрос, ввиду того, что не могли осознать до конца всей важности принимаемого ими акта. Однако, как отмечает А.А. Пиленко, «совершенно ясно, что в 1870 г. в России была произведена коренная ломка системы патентного права, ведь именно благодаря Закону 30 марта 1870 г. выдача привилегий превращается в деятельность административного органа».[60] Это сделалось возможным только в тот момент, когда было признано, что изобретатель имеет право на патент, и что патент является только документом, констатирующим наличность этих условий. Такое констатирование могло быть, конечно, произведено всяким органом управления: нужно было только вовремя отказаться от мнения, что выдача патента связана с оказанием особого благодеяния, принадлежащего к числу функций верховной власти.

Первое представление будущего закона министром финансов Рейтерна (от 4 ноября 1868 г.) было возвращено ему в ноябре того же года «для сношения с II Отделом Собственной Его Величества канцелярии» по вопросу о том, не потребует ли этот новый порядок делопроизводства изменения ст. 71 Основных законов: «Привилегии, дарованные верховной Самодержавной властью частным лицам или обществам, изъемлют их от действия общих законов по тем предметам, на которые в тех привилегиях содержатся точные постановления».[61]

Только через год министру финансов удалось сделать более успешное представление (16 октября 1869 г.). В этом представлении было указано, что Собственная Его Величества канцелярия «не могла не согласиться с доводами министра финансов о неудобстве существующего сложного порядка рассмотрения дел о привилегиях».[62] Несмотря на это в канцелярии все-таки образовалось два абсолютно противоположных мнения по вопросу о том, можно ли позволить министру финансов выдавать привилегии собственной властью, без Высочайшей санкции. Необходимо отметить, что первое мнение (за сохранение верховной санкции) опиралось преимущественно на соображение, «что привилегией даруется частному лицу исключительное право на действие, не допускаемое общими законами. Никто, например, не может препятствовать собственнику делать из вещей, ему принадлежащих, то или другое употребление, но, в силу данной какому-либо лицу привилегии на изобретение, это лицо получает право воспрещать другим, в известный период времени, заниматься исключительно ему предоставленным изготовлением известных предметов».[63] Такое право может, будто бы, быть даровано только верховной властью. Второе мнение (за отмену санкции) было аргументировано так: «привилегия», в смысле Положения 1833 г., есть просто неудачно выбранный термин: «Эта так называемая привилегия есть, на точном основании ст. 126, не что иное, как акт, свидетельствующий, что описанное в оном изобретение было в свое время предъявлено правительству. Если в этой же статье сказано, что этот акт предоставляет такому лицу исключительное право пользоваться сделанным изобретением... то таким предоставлением ни в чем не изменяется сущность самого акта, однородного со всяким другим актом, свидетельствующим о какой-либо иной собственности».[64]