Культорологические школы

Одним из наиболее существенных вопросов является отношение культуры к естественному  языку. В предшествующих изданиях Тартуского университета (семиотическая серия) явления культурного ряда определялись как вторичные моделирующие системы. Тем самым выделялся их производный  по отношению к естественным языкам характер. В ряде работ, следуя гипотезе Сепира — Уорфа, подчеркивалось и  исследовалось влияние языка  на различные проявления человеческой культуры. В последнее время Э. Бенвенист подчеркнул, что только естественные языки могут выполнять  метаязыковую роль и в этом отношении  занимают совершенно особое место в  системе человеческих коммуникаций. Однако представляется спорным, когда  автор в этой статье предлагает только естественные языки считать собственно семиотическими системами, определяя  все остальные культурные модели как семантические - не имеющие собственного упорядоченного семиозиса и заимствующие его из сферы естественных языков. При всей целесообразности противопоставления первичной и вторичной моделирующих систем (без такого противопоставления невозможно выделить специфику каждой из них), уместно было бы подчеркнуть, что в реально-историческом функционировании языки и культура неотделимы: невозможно существование языка (в полнозначном понимании этого слова), который не был бы погружен в контекст культуры, и культуры, которая не имела бы в центре себя структуры типа естественного языка.

В порядке  научной абстракции можно представить  себе язык как изолированное явление. Однако в реальном функционировании он влит в более общую систему  культуры, составляет с ней сложное  целое. Основная «работа» культуры, как  мы постараемся показать, — в  структурной организации окружающего  человека мира. Культура — генератор  структурности, и этим она создает  вокруг человека социальную сферу, которая, подобно биосфере, делает возможной  жизнь, правда не органическую, а общественную.

Но для  того чтобы выполнить эту роль, культура должна иметь внутри себя структурное «штампующее устройство». Его-то функцию и выполняет естественный язык. Именно он снабжает членов коллектива интуитивным чувством структурности, именно он своей очевидной системностью (по крайней мере, на низших уровнях), своим преображением «открытого»  мира реалий в «закрытый» мир имен заставляет людей трактовать как  структуры явления такого порядка, структурность которых, в лучшем случае, не является очевидной. При  этом оказывается, что в целом  ряде случаев несущественно, является ли то или иное смыслообразующее начало структурой в собственном значении. Достаточно, чтобы участники коммуникации считали его структурой и пользовались им как структурой, для того чтобы оно начало обнаруживать структуроподобные свойства. Понятно, как важно наличие в центре системы культуры такого мощного источника структурности, как язык.

Презумпция  структурности, вырабатываемая в результате навыка языкового общения, оказывает  мощное организующее воздействие на весь комплекс коммуникативных средств. Таким образом, вся система сохранения и передачи человеческого опыта  строится как некоторая концентрическая  система, в центре которой расположены  наиболее очевидные и последовательные (так сказать, наиболее структурные) структуры. Ближе к периферии  располагаются образования, структурность  которых не очевидна или не доказана, но которые, будучи включены в общие  знаково-коммуникативные ситуации, функционируют как структуры. Подобные квазиструктуры занимают в человеческой культуре, видимо, очень большое место. Более того, именно определенная внутренняя неупорядоченность, не до конца организованность обеспечивает человеческой культуре и большую внутреннюю емкость, и динамизм, неизвестные более стройным системам.

Мы понимаем культуру как ненаследственную память коллектива, выражающуюся в определенной системе запретов и предписаний. Эта формулировка, если с ней согласиться, предполагает некоторые следствия.

Прежде  всего, из сказанного следует, что культура по определению есть социальное явление. Это положение не исключает возможности  индивидуальной культуры, в случае, когда единица осмысляет себя в качестве представителя коллектива, или же во всех случаях автокоммуникации, при которых одно лицо выполняет — во времени или в пространстве — функции разных членов коллектива и фактически образует группу. Однако случаи индивидуальной культуры неизбежно исторически вторичны.

С другой стороны, в зависимости от ограничений, налагаемых исследователем на рассматриваемый  материал, можно говорить об общечеловеческой культуре вообще, о культуре того или  иного ареала или того или иного  времени, наконец, того или иного  социума, который может меняться в своих размерах, и т. д.

В дальнейшем, поскольку культура есть память, или, иначе говоря, запись в памяти уже  пережитого коллективом, она неизбежно  связана с прошлым историческим опытом. Следовательно, в момент возникновения культура не может быть констатирована как таковая, она осознается лишь роst fасtum. Когда говорят о создании новой культуры, то имеет место неизбежное забегание вперед, то есть подразумевается то, что (как предполагается) станет памятью с точки зрения реконструируемого будущего (естественно, что правомерность такого предположения способно показать только само будущее),

Таким образом, программа (поведения) выступает  как обращенная система: программа  направлена в будущее — с точки  зрения составителя программы, культура обращена в прошлое — с точки  зрения реализации поведения (программы). Из этого следует, что разница  между программой поведения и  культурой функциональна: один и  тот же текст может быть тем  или другим, различаясь по функции  в общей системе исторической жизни данного коллектива.

Вообще, определение культуры как памяти коллектива ставит вопрос о системе  семиотических правил, по которым  жизненный опыт человечества претворяется в культуру; эти последние, в свою очередь, и могут трактоваться как  программа. Само существование культуры подразумевает построение системы, правил перевода непосредственного опыта в текст. Для того чтобы то или иное историческое событие было помещено в определенную ячейку, оно прежде всего должно быть осознано как существующее, то есть его следует отождествить с определенным элементом в языке запоминающего устройства. Далее оно должно быть оценено в отношении ко всем иерархическим связям этого языка. Это означает, что оно будет записано, то есть станет элементом текста памяти, элементом культуры. Таким образом, внесение факта в коллективную память обнаруживает все признаки перевода с одного языка на другой, в данном случае — на «язык культуры».

Специфическим вопросом культуры как механизма  по организации и хранению информации в сознании коллектива является долгосрочность. Вопрос этот имеет два аспекта:

1. Долгосрочность  текстов коллективной памяти.

2. Долгосрочность  кода коллективной памяти.

В определенных случаях эти два аспекта могут  не находиться в прямом соответствии: так, разного рода суеверия можно  рассматривать как элементы текста старой культуры с утраченным кодом, то есть как тот случай, когда  текст переживает код. Сравним:

  Предрассудок! он обломок

   Древней правды. Храм упал;

                                           А руин его — потомок

                                           Языка не разгадал.

                                                     Е. А. Баратынский

Каждая  культура создает свою модель длительности своего существования, непрерывности  своей памяти. Она соответствует  представлению о максимуме временной  протяженности, практически составляя  «вечность» данной культуры. Поскольку  культура осознает себя как существующую, лишь идентифицируя себя с константными нормами своей памяти, непрерывность  памяти и непрерывность существования  обычно отождествляются.

Характерно, что многие структуры вообще не допускают  возможности сколько-нибудь существенного  изменения в отношении актуальности сформулированных ею правил, иначе  говоря, возможности какой-либо переоценки ценностей. Тем самым культура весьма часто бывает не рассчитана на знание о будущем, причем будущее представляется как остановившееся время, как растянувшееся  «сейчас»; это непосредственно связано  именно с ориентацией на прошлое, которая и обеспечивает необходимую  стабильность, выступающую в качестве одного из условий существования культуры.

Долгосрочность  текстов образует внутри культуры иерархию, обычно отождествляемую с иерархией  ценностей. Наиболее ценными могут  считаться тексты предельно долговечные  с точки зрения и по меркам данной культуры или панхронные (хотя возможны и «сдвинутые» культурные аномалии, в которых высшая ценность приписывается мгновенности). Этому может соответствовать иерархия материалов, на которых фиксируются тексты, и иерархия мест и способов их хранения.

Долгосрочность  кода определяется константностью его  основных структурных моментов и  внутренним динамизмом — способностью изменяться, сохраняя при этом память о предшествующих состояниях и, следовательно, самосознание единства.

Рассматривая  культуру как долгосрочную память коллектива, мы можем выделить три типа ее заполнения:

1. Количественное  увеличение объема знаний. Заполнение  различных ячеек иерархической системы культуры различными текстами.

2. Перераспределение  в структуре ячеек, в результате  чего меняется само понятие  «факт, подлежащий запоминанию», и иерархическая оценка записанного  в памяти. Постоянная переорганизация  кодирующей системы, которая,  оставаясь собой в своем собственном  самосознании и мысля себя  как непрерывную, неустанно переформировывает  частные коды, чем обеспечивает  увеличение объема памяти за  счет создания «неактуальных», но  могущих актуализироваться резервов.

3. Забывание.  Превращение цепочки фактов в  текст неизменно сопровождается  отбором, то есть фиксированием одних событий, переводимых в элементы текста, и забыванием других, объявляемых несуществующими. В этом смысле каждый текст способствует не только запоминанию, но и забвению. Поскольку же отбор подлежащих запоминанию фактов каждый раз реализуется на основании тех или иных семиотических норм данной культуры, следует предостеречь от отождествления событий жизненного ряда и любого текста, каким бы «искренним», «безыскусным» или непосредственным он ни казался. Текст — не действительность, а материал для ее реконструкции. Поэтому семиотический анализ документа всегда должен предшествовать историческому. Создав правила реконструкции действительности по тексту, исследователь сможет вычитать в документе и то, что с точки зрения его создателя не являлось «фактом», подлежало забвению, но что может совершенно иначе оцениваться историком, поскольку в свете его собственного культурного кода выступает как событие, имеющее значение.

Однако  забвение осуществляется и иным способом: культура постоянно исключает из себя определенные тексты. История  уничтожения текстов, очищения от них  резервов коллективной памяти идет параллельно  с историей создания новых текстов. Каждое новое направление в искусстве  отменяет авторитетность текстов, на которые  ориентировались предшествующие эпохи, переводя их в категорию не-текстов, текстов иного уровня или физически их уничтожая. Культура по своей сущности направлена против забывания. Она побеждает его, превращая забывание в один из механизмов памяти.

Отсюда  можно предполагать определенные ограничения к объеме коллективной памяти, обусловливающие подобное вытеснение одних текстов другими. Но в других случаях несуществование одних текстов становится непременным условием для существования других в силу их семантической несовместимости.

Несмотря  на видимое сходство, между забыванием как элементом памяти и средством  ее разрушения — глубокая разница. В последнем случае происходит распад культуры как единой коллективной личности, обладающей непрерывностью самосознания и накопления опыта.

Следует иметь в виду, что одной из наиболее острых форм социальной борьбы в сфере  культуры является требование обязательного  забывания определенных аспектов исторического  опыта. Эпохи исторического регресс.; (наиболее яркий пример — нацистские государственные культуры в XX в. навязывая коллективу крайне мифологизированные схемы истории, в ультимативной форме требуют от общества забвения текстов, не поддающихся подобной организации. Если общественные формации в период подъема создают гибкие и динамические модели, дающие широкие возможности дли коллективной памяти и приспособленные к ее расширению, то социальный закат, как правило, сопровождается закостенением механизма коллективной памяти и возрастающей тенденцией к сужению ее объема. 

* * * 

Семиотика культуры заключается не только в  том, что культура функционирует  как знаковая система. Важно подчеркнуть, что само отношение к знаку и знаковости составляет одну из основных типологических характеристик культуры.

Прежде  всего, существенно, рассматривается  ли отношение между выражением и  содержанием как единственно  возможное или произвольное (случайное, конвенциональное).

В первом случае принципиальную важность, в  частности, приобретает вопрос, как называется то или иное явление, и, соответственно, неправильное называние может отождествляться с иным содержанием (см. ниже). Сравним средневековые поиски имени тех или иных ипостасей, зафиксированные, между прочим, в масонском ритуале; в этом же плане следует трактовать и табуистические запрещения, накладываемые на произнесение того или иного имени.