Культорологические школы

Подобная  «недостроенность», не до конца упорядоченность  культуры как единой семиотической  системы — не недостаток ее, а  условие нормального функционирования. Дело в том, что сама функция культурного  освоения мира подразумевает придание ему системности. В одних случаях, как, например, при научном познании мира, речь будет идти о выявлении  системы, скрытой в объекте, в  других, как, например, в педагогике, миссионерстве или пропаганде, —  о передаче неорганизованному объекту  некоторых принципов организации. Но для того чтобы выполнить эту  роль, культура — в особенности  ее центральное кодирующее устройство — должна обладать некоторыми обязательными  свойствами. Среди них для нас  сейчас существенны два.

1. Оно  должно обладать высокой моделирующей  способностью, то есть или описывать  максимально широкий круг объектов, в том числе и как можно  более широкое число объектов  еще неизвестных — таково оптимальное  требование к познающим моделям,  — или обладать силой и способностью  объявлять те объекты, которые  с ее помощью не описываются,  несуществующими.

2. Системность  его должна осознаваться тем  коллективом, который его использует, как инструмент придания аморфному  системы. Поэтому тенденция знаковых  систем автоматизироваться является  постоянным внутренним врагом  культуры, с которым она ведет  непрекращающуюся борьбу.

Противоречие  между постоянным стремлением довести  системность до предела и постоянной же борьбой с порождаемым в  результате этого автоматизмом структуры  внутренне, органически присуще  всякой живой культуре.

Рассматриваемый вопрос подводит нас к проблеме первостепенной значимости: почему человеческая культура представляет собой динамическую систему? Почему семиотические системы, образующие человеческую культуру, за исключением  некоторых явно локальных и вторичных  искусственных языков, подчинены  обязательному закону развития? Факт существования искусственных языков убедительно свидетельствует о  возможности существования и  успешного, в определенных пределах, функционирования неразвивающихся  систем. Почему же может существовать единый и не развивающийся в пределах самого себя язык уличной сигнализации, а естественный язык обязательно  имеет историю, вне которой невозможно и его (реальное, а не теоретическое) синхронное функционирование? Известно ведь, что само существование диахронии  не только не входит в минимум условий, необходимых для возникновения  семиотической системы, но скорее представляет теоретическую загадку и практическую трудность для исследователей.

Динамизм  семиотических компонентов культуры, видимо, находится в связи с  динамизмом социальной жизни человеческого  общества. Однако связь эта сама по себе в достаточной мере сложная  вещь, поскольку вполне возможен вопрос: «А почему человеческое общество должно быть динамичным?» Человек не только включен в значительно более  подвижный мир, чем вся остальная  природа, но и коренным образом иначе  относится к самой идее подвижности. Если все органические существа стремятся  к стабилизации окружающей их среды, вся их изменчивость — это стремление сохраниться без изменений в  подвижном, вопреки их интересам, мире, то для человека подвижность среды  — нормальное условие бытования; для него норма - жизнь в изменяющихся условиях, изменение образа жизни. Не случайно с точки зрения природы человек выступает как разрушитель. Но ведь именно культура, в широком толковании, отличает человеческое общество от не-человеческих. А из этого вытекает, что динамизм — не внешнее для культуры свойство, навязанное ей ее производностью от каких-то посторонних для ее внутренней структуры причин, а неотъемлемое ее свойство.

Другое  дело, что этот динамизм культуры совсем не всегда осознаете» ее носителями. Как  уже говорилось выше, для многих культур типично стремление увековечить  каждое современное (синхронное) состояние, причем вообще может не допускаться  возможность сколько-нибудь существенного  изменения действующих правил (с  характерным запретом понимать их относительность). Это и понятно, поскольку речь идет в данном случае не о наблюдателях, а об участниках, находящихся внутри соответствующей культуры, говорить же о динамизме культуры можно  только в перспективе исследователя (наблюдателя), а не участника.

С другой стороны, процесс постепенного изменения  культуры может не осознаваться как  непрерывный, и соответственно разные этапы этого процесса могут восприниматься как разные культуры, противопоставленные  друг другу. (Точно так же и язык изменяется непрерывно, но непрерывность  этого процесса не ощущается непосредственно  самими говорящими, поскольку языковые изменения происходят не в речи одного и того же поколения, но при передаче языка от поколения к поколению; таким образом, говорящие склонны  воспринимать изменение языка скорее как дискретный процесс; язык для  них не представляет непрерывного континуума, а распадается на отдельные слои, различия между которыми получают стилистическую значимость.)

Вопрос  о том, является ли динамизм, постоянная потребность самообновления, внутренним свойством культуры или это лишь результат возмущающего воздействия  материальных условий существования  человека на систему его идеальных  представлений, не может решаться односторонне: несомненно, имеют место и те и  другие процессы.

С одной  стороны, изменения в системе  культуры, бесспорно, связаны с расширением  знаний человеческого коллектива и  с общей включенностью в культуру науки как некоторой относительно автономной системы с особой, присущей ей поступательной направленностью. Наука  обогащается не только положительными знаниями, но и вырабатывает моделирующие комплексы. А стремление к внутренней унификации, составляющее одну из основных тенденций культуры (об этом речь пойдет ниже), постоянно приводит к перенесению  чисто научных моделей в общеидеологическую сферу и стремлению уподобить  им облик культуры в целом. Поэтому  поступательно направленный, динамический характер познания, естественно, влияет на облик модели культуры.

С другой стороны, далеко не все в динамике знаковых систем может быть объяснено  этим путем. Трудно таким образом  истолковать динамику фонологической или грамматической сторон языка. Если необходимость изменения системы  лексики может быть объяснена  потребностью отражения в языке  иного представления о мире, то изменение фонологии — имманентный  закон самой системы. Приведем еще  один — достаточно показательный — пример. Система моды может изучаться в связи с различными внележащими социальными процессами: от законов ремесленного производства до социально-эстетических идеалов. Однако в то же время она, очевидно, представляет собой и синхронно-замкнутую структуру с определенным свойством: изменяться. Мода отличается от нормы тем, что регулирует систему, ориентируя ее не на некоторое постоянство, а на изменчивость. При этом мода всякий раз стремится стать нормой, но сами понятия эти — противоположны по своему существу: едва достигнув относительной стабильности, приближающейся к состоянию нормы, мода немедленно стремится выйти из нее. Мотивы перемены моды, как правило, остаются непонятными тому коллективу, который регулируется ее правилами. Эта немотивированность моды заставляет полагать, что здесь мы имеем дело с изменением в чистом виде. Причем именно эта немотивированность, обнажающая изменчивость (ср. «изменчивая мода» у Некрасова), определяет специфическую социальную функцию моды. Не случайно забытый русский литератор XVIII в. Н. Страхов, автор книги «Переписка Моды, содержащая письма безруких мод, размышления неодушевленных нарядов, разговоры бессловесных чепцов, чувствования мебелей, карет, записных книжек, пуговиц и старозаветных манек, кунтушей, шлафоров, телогрей и т. п. Нравственное и критическое сочинение, в коем с истинной стороны открыты нравы, образ жизни и разные смешные и важные сцены модного века», главным корреспондентом Моды сделал Непостоянство, а среди «Постановлений Моды» в его книге читаем: «Повелеваем, чтоб всякий цвет сукна в употреблении находился не более года». Совершенно очевидно, что смена цвета сукна не продиктована стремлением приблизиться к некоторому общему идеалу истины, добра, красоты или целесообразности. Один цвет сменяется другим только потому, что тот был старый, а этот новый. В данном случае мы имеем дело в чистом виде с тенденцией, которая более замаскированно широко проявляется в культуре людей.

Так, например, в России начала XVIII в. происходит смена всей системы культурной жизни господствующего социального слоя, которая позволяет людям этой эпохи не без гордости именовать себя «новыми». Кантемир писал про положительного героя своей эпохи:

                                       Мудры не спускает с рук  указы Петровы, 

                                       Коими стали мы вдруг народ  уже новый.

В этом, как и в тысячах других случаев, можно было бы раскрыть многие содержательные, то есть диктуемые соотнесенностью  к другому структурному ряду, основания  для преобразований. Однако не менее  очевидно, что потребность новизны системной перемены также является не менее ощутимым стимулом изменений. В чем же корень этой потребности? Вопрос можно было бы сформулировать и в более общем виде: «Почему человечество, в отличие от всего иного животного мира, имеет историю?» При этом можно полагать, что человечество пережило длительный доисторический период, в которой временная протяженность вообще не играла роли, ибо не было развития, и только в определенный момент произошел тот взрыв, который породил динамическую структуру и положил начало истории человечества.

В настоящее  время наиболее вероятный ответ  на этот вопрос представляется в следующем  виде: в определенный момент, именно в тот, с которого мы можем говорить о культуре, человечество связало  свое существование с наличием постоянно  расширяющейся ненаследственной памяти — оно сделалось получателем информации (в доисторический период оно было лишь носителем информации, постоянной и генетически данной). А это потребовало постоянной актуализации кодирующей системы, которая все время должна присутствовать в сознании и адресата, и адресанта как деавтоматизированная система. Последнее обусловило возникновение особого механизма, который, с одной стороны, обладал бы определенными гомеостатическими функциями в такой мере, чтобы сохранять единство памяти, оставаться самим собой, а с другой, постоянно обновлялся бы, деавтоматизируясь во всех звеньях и этим предельно повышая свою способность впитывать информацию. Потребность постоянного самообновления, того, чтобы, оставаясь собой, становиться другим, составляет один из основных рабочих механизмов культуры.

Взаимное  напряжение этих тенденций делает культуру объектом, и статическая, и динамическая модель которого в равной мере справедливы, определяясь исходными аксиомами  описания.

Наряду  с оппозицией старого и нового, неизменного и подвижного в системе  культуры имеется еще одно коренное противоположение — антитеза единства и множественности. Мы уже отмечали, что неоднородность внутренней организации  составляет закон существования  культуры. Наличие различно организованных структур и разных степеней организованности — необходимое условие работы механизма культуры. Мы не можем  назвать ни одной исторически  реальной культуры, все уровни и  подсистемы которой были бы организованы на строго одинаковой структурной основе и синхронизированы в своей исторической динамике. С потребностью структурного разнообразия, видимо, связано то, что  каждая культура, помимо внекультурного фона, расположенного ниже ее уровня, выделяет специальные сферы, иначе организованные, которые оцениваются в аксиологическом отношении весьма высоко, хотя и стоят вне обшей системы организации. Таков монастырь в средневековом мире, поэзия в концепции романтизма, мир цыган или театральных кулис в петербургской культуре XIX в. и многие другие примеры островков «другой» организации в общем культурном массиве, цель которых — повышение величины структурного разнообразия, преодоление энтропии структурного автоматизма. Таковы временные визиты члена какого-либо культурного коллектива в иную социальную структуру: чиновников в артистическую среду, помещиков — на зиму в Москву, горожан — на лето а деревню, русских дворян — в Париж или Карлсбад. Такова же, как показал М. М. Бахтин, была функция карнавала а средневековом высоконормированном быту.

И тем  не менее культура нуждается в  единстве. Для реализации своей общественной функции она должна выступать  в качестве структуры, подчиненной  единым конструктивным принципам. Это  единство возникает следующим образом: на определенном этапе развития для  культуры наступает момент самосознания — она создает свою собственную  модель. Эта модель определяет унифицированный, искусственно схематизированный облик, возведенный до уровня структурного единства. Наложенный на реальность той  или иной культуры, он оказывает  на нее мощное упорядочивающее воздействие, доорганизовывая ее конструкцию, внося  стройность и устраняя противоречия. Заблуждение многочисленных историй  литературы — в том, что автоосмысляющие  модели культур типа «концепция классицизма  в трудах теоретиков XVII—XVIII вв.» или «концепция романтизма в трудах романтиков», образующие особый уровень в системе эволюции культуры, изучаются в одном ряду с фактами творчества тех или иных писателей, что представляет ошибку с точки зрения логики.