Убить пересмешника

Мы с Джимом переглянулись.

– Как это случилось, мисс Моди? - спросил он.

– Не знаю, Джим. Наверно, на кухне загорелась сажа в трубе. Я  там поздно топила, чтоб не померзли мои комнатные цветы. А к тебе, говорят, ночью приходил нежданный  гость, мисс Джин Луиза?

– Откуда вы знаете?

– Аттикус сказал мне сегодня, когда шёл на работу. По правде говоря, мне жаль, что я не стояла там  с вами. У меня бы уж хватило ума  оглянуться.

Я слушала мисс Моди и только диву давалась. Почти всё у неё  сгорело, её любимый сад выглядел, как после побоища, а ей всё  равно были интересны наши с Джимом дела!

Она, видно, поняла, что я  совсем сбита с толку.

– Ночью я беспокоилась только потому, что получился такой  переполох и опасность для  всех. Весь квартал мог сгореть  дотла. Мистеру Эйвери придётся неделю пролежать в постели, он изрядно  поджарился. Он чересчур стар, чтоб лазить в огонь, я так ему и сказала. Как только отмою руки, а Стивени  Кроуфорд отвернётся, я испеку для  него свой лучший пирог. Эта Стивени  тридцать лет старается выведать у меня рецепт, но если она думает, что я ей его скажу, потому что  живу сейчас у неё в доме, она  сильно ошибается.

Я подумала, если мисс Моди не выдержит и откроет свой секрет, у мисс Стивени всё равно ничего не получится. Один раз я видела, как мисс Моди печёт этот пирог: среди  прочего надо положить в тесто  большую чашку сахару.

День был тихий. В холодном чистом воздухе далеко разносился каждый звук. Мы даже услыхали, как на здании суда зашипели часы - собрались бить. Нос у мисс Моди был очень странного  цвета, я ещё никогда такого не видела и спросила, отчего это.

– Я тут стою с шести  утра, - ответила она. - Наверно, отморозила.

Она подняла руки. Ладони побурели от грязи и запекшейся крови  и были все в трещинках.

– Вы загубили руки, - сказал Джим. - Почему вы не позвали какого-нибудь негра? Или нас с Глазастиком, мы бы вам помогли.

– Благодарю вас, сэр, - сказала  мисс Моди. - У вас и без меня дел по горло. - И она кивнула  в сторону нашего двора.

– Это вы про Мофродита? - спросила я. - Да мы его мигом раскидаем.

Мисс Моди уставилась на меня во все глаза, её губы беззвучно шевелились. Вдруг она схватилась за голову да как захохочет! Мы постояли-постояли и пошли, а она всё смеялась.

Джим сказал, не поймёшь, что  это с ней, - чудачка, и всё.

 

9

 

– Бери свои слова обратно!

Так я скомандовала Сесилу Джейкобсу, и с этого началось для нас с Джимом плохое время. Я сжала кулаки и приготовилась  к бою. Аттикус обещал меня выдрать, если ещё хоть раз услышит, что  я с кем-нибудь подралась: я уже  слишком большая и взрослая, хватит ребячиться, и чем скорее я научусь  сдерживаться, тем будет лучше  для всех. А я сразу про это  забыла.

Забыла из-за Сесила Джейкобса. Накануне он посреди школьного двора  закричал - у Глазастика отец защищает черномазых. Я с ним заспорила, а потом рассказала Джиму.

– Про что он говорил? - спросила я.

– Ни про что, - сказал Джим. - Спроси Аттикуса, он тебе объяснит.

– Аттикус, ты и правда защищаешь  черномазых? - спросила я вечером.

– Да, конечно. Не говори «черномазые», Глазастик, это грубо.

– В школе все так  говорят.

– Что ж, теперь будут говорить все, кроме тебя.

– А если ты не хочешь, чтоб я так говорила, зачем велишь ходить в школу?

Отец молча посмотрел на меня и улыбнулся одними глазами.

Хоть у нас с ним  был компромисс, но я уже по горло  была сыта школьной жизнью и всё  время старалась так или иначе увильнуть от занятий. С первых дней сентября у меня то голова кружилась, то меня ноги не держали, то живот болел. Я даже отдала пятачок сыну кухарки мисс Рейчел, чтоб он позволил мне потереться головой о его голову: у него был стригущий лишай. Однако не заразилась.

Но у меня была ещё одна забота.

– Аттикус, а все адвокаты защищают чер… негров?

– Конечно, Глазастик.

– А почему же Сесил сказал - ты защищаешь черномазых? Он так  это сказал… будто ты воруешь.

Аттикус вздохнул.

– Просто я защищаю негра, его зовут Том Робинсон. Он живёт  в маленьком посёлке, за свалкой. Он в том же приходе, что и Кэлпурния, она хорошо знает всю его семью. Кэл говорит, что они очень  порядочные люди. Ты ещё недостаточно взрослая, Глазастик, и не всё понимаешь, но в городе многие кричат, что не следует мне стараться ради этого  человека. Это совсем особенное дело. Слушаться оно будет только во время летней сессии. Джон Тейлор был так добр, что дал нам отсрочку…

– Если не следует его  защищать, почему же ты защищаешь?

– По многим причинам, - сказал Аттикус. - Главное, если я не стану  его защищать, я не смогу смотреть людям в глаза, не смогу представлять наш округ в законодательном  собрании, даже не смогу больше сказать  вам с Джимом - делайте так, а  не иначе.

– Это как? Значит, если ты не будешь защищать этого человека, мы с Джимом можем тебя не слушаться  и поступать как захотим?

– Да, примерно так.

– Почему?

– Потому, что я уже  не смогу требовать, чтоб вы меня слушались. Такая наша работа, Глазастик: у каждого  адвоката хоть раз в жизни бывает дело, которое задевает его самого. Вот это, видно, такое дело для  меня. Возможно, из-за этого тебе придётся выслушать в школе много неприятного, но я тебя прошу об одном: держи  голову выше, а в драку не лезь. Кто бы что ни сказал, не давай  себя разозлить. Старайся для разнообразия воевать не кулаками, а головой… она у тебя неплохая, хоть и противится учению.

– Аттикус, а мы выиграем дело?

– Нет, дружок.

– Так почему же…

– А потому, что хоть нас  и побили ещё сто лет назад, всё равно сейчас надо снова воевать… - сказал Аттикус.

– Ты говоришь, прямо как  дядя Айк Финч, - сказала я.

Дядя Айк Финч был единственный в округе Мейкомб ещё здравствующий  ветеран Южной армии. Борода у  него была точь-в-точь как у генерала Худа, и он до смешного ею гордился. По меньшей мере раз в год Аттикус вместе с нами навещал его, и мне приходилось его целовать. Это было ужасно. Аттикус и дядя Айк опять и опять рассуждали о той войне, а мы с Джимом почтительно слушали.

– Я так скажу, Аттикус, - говаривал дядя Айк. - Миссурийский сговор 5 - вот что нас загубило, но если б мне пришлось начать всё  сначала, я бы опять пошёл том  же путём, не отступил бы ни на шаг, и  на этот раз мы бы им задали перцу… Вот в шестьдесят четвёртом, когда на нас свалился Твердокаменный Джексон… виноват, молодые люди, ошибся… в шестьдесят четвёртом Старый Пожарник уже отдал богу душу, да будет ему земля пухом…

– Поди сюда, Глазастик, - сказал Аттикус.

Я залезла к нему на колени, уткнулась головой ему в грудь. Он обхватил меня обеими руками и стал легонько покачивать.

– Сейчас всё по-другому, - сказал он. - Сейчас мы воюем не с  янки, а со своими друзьями. Но помни, как бы жестоко ни приходилось  воевать, всё равно это наши друзья и наш родной край.

Я это помнила, а всё-таки на другой день остановилась на школьном дворе перед Сесилом Джейкобсом.

– Берёшь свои слова обратно?

– Как бы не так! - заорал он. - У нас дома говорят, твой отец позорит весь город, а этого черномазого надо вздёрнуть повыше!

Я нацелилась было его стукнуть, да вспомнила, что говорил Аттикус, опустила кулаки и пошла прочь.

– Струсила! Струсила! - звенело  у меня в ушах.

Первый раз в жизни  я ушла от драки.

Почему-то выходило, что, если я стану драться с Сесилом, я предам Аттикуса. А он так редко  нас с Джимом о чем-нибудь просил…  уж лучше я стерплю ради него, пускай меня обзывают трусихой. Я просто надивиться не могла, какая я благородная, что вспомнила просьбу Аттикуса, и вела себя очень благородно ещё  целых три недели. А потом пришло рождество, и разразилась беда.

Рождества мы с Джимом ждали  со смешанным чувством. Ёлка и дядя Джек Финч - это очень хорошо. Каждый год в канун рождества мы ездили на станцию Мейкомб встречать  дядю Джека, и он гостил у нас целую  неделю.

Но была и оборотная  сторона медали - неизбежный визит  к тете Александре и Фрэнсису.

Наверно, надо прибавить - и  к дяде Джимми, ведь он был муж  тети Александры; но он никогда со мной даже не разговаривал, только один раз  сказал: «Слезай с забора», так  что я вполне могла его и  не замечать. Тетя Александра его тоже не замечала. Давным-давно в порыве дружеских чувств они произвели  на свет сына по имени Генри, который  при первой возможности сбежал из дому, женился и произвёл Фрэнсиса. Каждый год на рождество Генри  с женой вручали Фрэнсиса дедушке  с бабушкой и потом развлекались сами.

Как бы мы ни охали и ни вздыхали, Аттикус не позволял нам  в первый день рождества остаться дома. Сколько я себя помню, рождество  мы всегда проводили на «Пристани  Финча». Тетя Александра отменно стряпала, это отчасти вознаграждало нас  за праздник в обществе Фрэнсиса Хенкока. Фрэнсис был годом старше меня, и я его избегала: он находил  удовольствие во всём, что не нравилось  мне, и ему были не по вкусу мои  самые невинные развлечения.

Тетя Александра была родная сестра Аттикуса, но когда Джим рассказал  мне про подменышей и приёмышей, я решила - наверно, её подменили  в колыбели и дедушка с бабушкой вырастили чужого ребёнка, на самом  деле она не Финч, а, пожалуй, Кроуфорд. Если б я когда-нибудь уверовала, будто судей и адвокатов преследуют заколдованные горы, тетю Александру я считала бы Эверестом: все годы моего детства она была тут  как тут - неприступная и подавляющая  своим величием.

Настал канун рождества, из вагона выскочил дядя Джек, но нам  пришлось ждать его носильщика с  двумя длинными свёртками. Нас с  Джимом всегда смешило, когда дядя Джек чмокал Аттикуса в щеку: другие мужчины  никогда не целовались. Дядя Джек поздоровался с Джимом за руку и подбросил меня в воздух, но не очень высоко: он был  на голову ниже Аттикуса; дядя Джек был  младший в семье, моложе тети Александры. Они с тетей были похожи, но дядя Джек как-то лучше распорядился своим  лицом, его острый нос и подбородок не внушали нам никаких опасений.

Он был один из немногих учёных людей, которых я ничуть не боялась, может быть, потому, что  он вёл себя вовсе не как доктор. Если ему случалось оказать мне  или Джиму мелкую услугу - скажем, вытащить занозу из пятки, - он всегда заранее говорил, что и как будет делать, и очень ли будет больно, и для чего нужны какие щипчики. Один раз, тоже на рождество, я засадила в ногу кривую занозищу и пряталась с ней по углам, и никого даже близко не подпускала. Дядя Джек поймал меня и стал очень смешно рассказывать про одного пастора, который терпеть не мог ходить в церковь: каждый день он в халате выходил к воротам и, дымя кальяном, читал пятиминутную проповедь каждому прохожему, который нуждался в духовном наставлении. Сквозь смех я попросила, пускай дядя Джек скажет, когда начнёт тащить занозу, а он показал мне зажатую пинцетом окровавленную щепку и объяснил, что выдернул её, пока я хохотала, и что всё на свете относительно.

– Это что? - спросила я  про длинные узкие свёртки, которые  отдал дяде Джеку носильщик.

– Не твоего ума дело, - ответил  он.

– Как поживает Роза Эйлмер? - спросил Джим.

Роза Эйлмер была дядина кошка. Она была рыжая и очень красивая; дядя говорил, она - одна из немногие особ женского пола, которых он в состоянии терпеть около себя сколько угодно времени. Он полез в карман и показал нам несколько фотокарточек. Карточки были замечательные.

– Она толстеет, - сказала  я.

– Ничего удивительного. Она  съедает пальцы и уши, которые  я отрезаю в больнице.

– Чёрта с два, - сказала  я.

– Простите, как вы сказали?

– Не обращай на неё внимания, Джек, - сказал Аттикус. - Это она тебя испытывает. Кэл говорит, она ругается без передышки уже целую неделю.

Дядя Джек поднял брови, но смолчал. Бранные слова мне нравились  и сами по себе, а главное, я рассудила - Аттикус увидит, что в школе  я научилась ругаться, и больше меня в школу не пошлёт.

Но за ужином, когда я  попросила - передайте мне, пожалуйста, эту чертову ветчину, - дядя Джек грозно уставил на меня указательный палец.

– Я с вами потом потолкую, миледи, - сказал он.

После ужина дядя Джек перешёл  в гостиную и сел в кресло. Похлопал себя по колену, это значило - залезай  сюда. Приятно было его понюхать, от него пахло, как от бутылки со спиртом, и ещё чем-то сладким. Он отвёл у меня со лба челку и  поглядел на меня.

– Ты больше похожа на Аттикуса, чем на мать, - сказал он. - И ты что-то становишься чересчур большой и  умной, мне даже кажется, что ты выросла  из своих штанов.

– А по-моему, они мне в самый раз.

– Тебе, я вижу, очень нравятся всякие словечки вроде «чёрт» и «дьявол»?

Это было верно.

– А мне они совсем не нравятся, - сказал дядя Джек. - Без абсолютной необходимости я бы на твоём месте  их не произносил. Я пробуду здесь  неделю и за это время не желаю  ничего такого слышать. Если ты будешь бросаться такими словами, Глазастик, ты наживёшь неприятности. Ты ведь хочешь вырасти настоящей леди, правда?

Я сказала - не особенно хочу.

– Ну, конечно, хочешь. А теперь идём к ёлке.

Мы украшали её до ночи, и  потом мне приснились два длинных  узких свёртка для нас с  Джимом. Наутро мы их выудили из-под  ёлки - они были от Аттикуса, дядя Джек привёз их по его просьбе, и это  было то самое, чего нам хотелось.

– Только не в доме, - сказал Аттикус, когда Джим прицелился в  картину на стене.

– Придётся тебе поучить  их: стрелять, - сказал дядя Джек.

– Это уж твоя работа, - сказал Аттикус. - Я только покорился неизбежному.

Мы никак не хотели отойти от ёлки и послушались, только когда  Аттикус заговорил своим юридическим  голосом. Он не позволил нам взять  духовые ружья на «Пристань Финча» (а я уже подумывала застрелить Фрэнсиса) и сказал, если что будет  не так, он их у нас заберёт и  больше не отдаст.

«Пристань Финча» находилась на крутом обрыве, и вниз, к самой  пристани, вели триста шестьдесят шесть  ступенек. Дальше по течению, за обрывом, ещё видны были следы старого  причала, где в старину негры  Финча грузили на суда кипы хлопка и выгружали лёд, муку и сахар, сельскохозяйственные орудия и женские  наряды. От берега отходила широкая  дорога и скрывалась в тёмном лесу. Она приводила к двухэтажному белому дому; вокруг всего дома внизу  шла веранда, наверху - галерея. Наш  предок Саймон Финч в старости выстроил этот дом, чтоб угодить сварливой  жене; но верандой и галереей и оканчивалось всякое сходство этого жилища с обыкновенными  домами той эпохи. Его внутреннее устройство свидетельствовало о  простодушии Саймона Финча и  о великом доверии, которое он питал к своим отпрыскам.