Гендер в истории языка

Наиболее взвешенными нам представляются выводы У. Долешаль. Автор исследует большую группу феноменов русского языка, рассматривает разные случаи референции и сам референциальный статус, подкрепляя свои выводы опросом информантов и исключая из рассмотрения факты, для обоснования которых  нет достаточного количества доказательств. В целом автор приходит к следующему выводу:

“Мужской род как категория в русском языке не нейтрален по отношению к полу. Особенно местоимения мужского рода довольно сильно указывают на мужской пол референта. Однако наблюдается некоторое расщепление, состоящее в том, что согласование по роду в тексте сильно связано со значением пола, в то время как  род существительного как отвлеченный лексический признак в высокой степени утратил эту связь. Поэтому и возможны бесконечные споры о значении мужского рода: эта категория неоднородна, и следовательно, легко привести доводы в пользу той или другой трактовки. “  (Долешаль, 1997, с. 154-155).

Первая попытка системного описания образа женщины в русском языке предпринята Карин Тафель (Tafel, 1997). Рассматриваются все уровни языка, за исключением фонологии. Труд подобного рода, безусловно, отражает исключительно большую работу автора и представляет собой попытку осмыслить манифестацию женственности в русском языке в целом, а не фрагментарно. Однако сам объем материала заставляет автора во многих случаях очертить рассматриваемые проблемы лишь в виде эскиза.

В заключительной части работы К. Тафель делает ряд важных и взвешеных выводов, в частности о том, что сексизм заключен не столько в языке, сколько в сознании людей. Однако сам ход рассуждений и значительная часть выводов позволяют сделать заключение о существенной идеологической ангажированности автора. Действительно, К. Тафель стоит на позициях феминистской лингвистики и, следовательно, главной целью ее работы является доказательство андроцентричности русского языка. Первая часть монографии посвящена в целом положению женщин в СССР и России, а также доказательству (со ссылкой на Lerner) того, что российское общество обнаруживает все признаки патриархата. Дальнейшие рассуждения сводятся в основном к доказательству этого тезиса. Анализируются проблемы референции в связи с полом лица, проблемы синтаксической и семантической сочетаемости, отдельные зоны лексикона русского языка, например личные имена и некоторые другие классы существительных, обозначающих лиц разного пола, в частности, обозначения профессий. В рассмотрение включаются пословицы и поговорки и иные фразеологические сочетания. Завершается монография анализом текстового уровня русского языка (на примере газетных текстов). Достаточно подробно, хотя и не исчерпывающе, освещаются работы по изучению гендерных аспектов русского языка. Ряд фактов, приводимых автором, представляется вполне обоснованным.

Следует, однако, учитывать, что многие выводы делаются на непредставительном материале. Так,  анализу подвергаются  всего 40 пословиц, многие из которых  к тому же вышли из употребления. Между тем, вывод, который К. Тафель предлагает читателю после анализа названных единиц, весьма категоричен: русские пословицы дают просто пугающую картину (Tafel, S.194). Имея опыт описания паремиологических единиц русского языка (Кирилина, 1997б; Kirilina, 1998б), мы можем с полным основанием утверждать, что анализ малого их количества, как в данном случае, дает не только неполный, но и искаженный результат. Помимо этого, аргументация К.Тафель во многих случаях вызывает возражения. Так, автор утверждает, что в русских пословицах о женщинах отсутствуют такие тематические области, как “Работа вне дома”, “Война”, “Церковь”, “Жизнь/Смерть”, “Человек (?!)”. Что касается человека, то не вполне понятно, что хотел увидеть автор. Очевидно, что если пословицы отбирались по критерию “женской метафоры”, то в выборку неизбежно должны были попасть лишь единицы, содержащие  только лексемы со значением “лицо только женского пола”, а не “любое лицо”: “женщина”, “баба”, “жена”, “мать”, “сестра”, “вдова” и т.д. Не устраивает автора и редкая встречаемость коннотативно нейтрального слова “женщина” по сравнению с частотностью слов “баба”, “жена”.  При этом не учитывается коннотативная нейтральность слова “баба” в период возникновения пословиц (см. Демичева, 1996). Никак нельзя назвать объективной интерпретацию некоторых половиц. Так, паремию  “Для милого дружка и сережку из ушка” К. Тафель относит к семантической группе “Внешность, физическая привлекательность” (С. 172) Еще большее недоумение вызывает толкование этой пословицы (С. 172): “Ценность, приписываемая серьге, отражает классический стереотип важности для женщины физической привлекательности и ее интеллектуальных предпочтений: женщины интересуются только своей внешностью и такими материальными вещами, как украшения и деньги”. На самом деле смысл пословицы,  как показал нам опрос 84 носителей русского языка обоего пола, вполне ясен и  означает готовность к самопожертвованию. Примеры подобного рода толкований, когда автор сам находится во власти идеи во что бы то ни стало доказать наличие в русском языке всех приписываемых женщине стереотипных качеств, можно продолжить.

В целом ряде случаев отсутствуют доказательства утверждений о семантике рассматриваемых единиц. Так,  без какой-либо убедительной аргументации утверждается, что слово “дурак” - нежное обозначение для женщины (С. 138), что в словах общего рода типа сирота употребление фемининных согласовательных форм по отношению к референту мужского пола повышает  экспрессивность и акцентуацию негативного (С. 150).

Далек от научного, на наш взгляд, метод определения частотности слов мужского и женского рода. Рассматриваются (со ссылками на исследования других авторов) частота встречаемости существительных мужского и женского рода в различных словарях (С. 124). Устанавливается факт преобладания форм мужского рода. Одушевленные и неодушевленные существительные при этом, как замечает К. Тафель, не разграничиваются. Сама идея  такого подсчета имен существительных свидетельствует лишь о гиперболизации семантико-символической функции связи пол - грамматический род. Подсчеты такого рода, как нам представляется, никакой гендерно значимой информации не дают.

В целом можно констатировать, что К. Тафель стремиться доказать правильность утверждений немецкой феминистской лингвистики на материале русского языка. Идеологическая ангажированность приводит автора, как показано выше,  к ряду спорных или даже необоснованных суждений. Вызывает сомнения также количественная и “качественная” нерепрезентативность информантов. Опросы проводились в Минске и  в Германии среди иммигрантов, часть из которых ранее проживала на Украине, что неизбежно, как показывают экспертные оценки (Вопросы судебно-автороведческой диагностической экспертизы, 1984), вызывает интерференцию.

Еще более печален тот факт, что К. Тафель находится  в плену негативных этнических стереотипов. На страницах книги К. Тафель отмечает, что наиболее показательны  в плане идеологических установок автора примеры, придуманные им самим, а не взятые из чужих текстов. Тем большее недоумение вызывают примеры, явно придуманные автором (С. 141):

Мы знаем, что русский очень любит пить водку.

Мы знаем, что русский часто бьет свою жену.

Идеи, развиваемые с монографии К. Тафель,  находят отражение также в  С. Бренджер, 1996; Doleschal, Schmid, 1999 (в печати). Особенностью последней из названных работ является резкая критика российских авторов, чьи труды не лежат в русле феминистской лингвистики. Так, критическому анализу подвергаются работы В. Буя (1995) и Кирилиной (1998д), посвященные рассмотрению обсценного русского словаря, так как и В. Буй, и А. Кирилина не рассматривают идею мужского доминирования в ненормативной лексике, считая, что язык метафоричен и что обсценная лексика может иметь не только прямое значение и в первую очередь выступает как метафора. Столь резкая критика нефеминистского подхода представляется нам совершенно неоправданной. Односторонность такого рода лишь обедняет лингвистическое описание.

В целом можно сделать вывод, что в центре внимания всех авторов, чьи труды рассмотрены выше, находятся андроцентричные структуры русского языка. Пресуппозиции исследователей при этом таковы:

1.В неандроцентричном языке должно существовать и функционировать без ограничений средство для выражения значений, нейтральных относительно пола референта. Отсутствие такого средства, а также отсутствие симметричного обозначения мужчин и женщин на всех уровнях языка следует считать дефицитом, то есть недостаточностью рассматриваемого языка.

2.Такое средство  должно существовать так как пол является основополагающим для идентификации личности фактором.

На наш взгляд, такие установки не учитывают или учитывают не в полной мере следующие факты интра- и экстралингвистического характера:

- Язык отражает значимые для данной культуры параметры. Следовательно, нечеткое разграничение по полу, большая вариативность (на которую указывают все авторы рассмотренных работ) способов выражения (или невыражения) пола могут означать его нерелевантность во многих коммуникативных ситуациях. Это может означать, что в коллективном сознании сексуализация человеческой жизни обнаруживает более или менее высокую интенсивность. Как показал М. Фуко (1996), дискурсивные практики, связанные с тематизацией пола, имеют в западноевропейской культуре давнюю традицию и пол в ней относится к числу важнейших экзистенциалных параметров личности. Ряд работ, посвященных философии пола в России, не обнаруживает столь интенсивного участия понятия “пол” и соотнесения его, а также сексуальности  с общественно значимыми концептами (см. Русский Эрос, 1991; Гачев, 1994; Вильмс, 1997; Каштанова, 1997; Яновская, 1998, Рябов, 1999). Особенно интересна в этом отношении работа А. Вежбицкой  (1996) о русских личных именах, где на представительном материале убедительно показано, что в области личных имен (в особенности в гипокористической форме) в русском языке принадлежность по полу носителя имени практически не отражается, то есть не имеет значения.

А. Вежбицкая (1999) также считает, что лексемы “человек” в ряде случаев недостаточно для обозначения лица женского пола. Как видно из последнего примера, интерпретация одних и тех же фактов тесно связана с концептуальными установками автора.

Рассмотренные выше работы Ст Хиршауера и Х.Коттхофф, также свидетельствуют в пользу того, что пол не всегда одинаково значим.

Помимо рассмотренных трудов следует также отметить работы О. Йокоямы (1996; Yokoyama, 1999), посвященные гендерным различиям в детской речи и детской литературе, исследование В. Штадлера (1999) о функционировании гендерно релевантных лексем в речи политика, а также сборник статей под редакцией М. Миллз, где рассматривается гендерная проблематика славянских языков (Slavic Gender Linguistics, 1999).

4. Методологические вопросы лингвистической гендерологии в применении к российской лингвистике

Наше языкознание само находится в процессе осмысления своих задач и перспектив. Оно характеризуется утратой четких критериев и границ. При всем разнообразии состояния дел в современной российской лингвистике выделяются четыре принципиальные общие установки:

“ экспансионизм (размывание границ, расширение пределов, выход в смежные области);

антропоцентризм (обращенность к проблеме “человек в языке”);

неофункциональность (рассмотрение языка как деятельности, то есть изучение его употребления);

экспланаторность (объяснительность)” (Кубрякова, 1995, с. 207)

Это сказывается и на процессе развития ГИ. Ситуация становления самостоятельной дисциплины всегда связана с целым рядом объективных сложностей. С одной стороны, идет процесс формирования общеметодологических взглядов на предмет и объект исследования, развивающийся на фоне критического анализа предшествующих концепций. С другой -  ведется интенсивный поиск частной эпистемологии определенной науки- в данном случае лингвистики.

Приветствуя междисциплинарность и экспансию лингвистики как источник новых идей, следует все же задать вопрос: какова должна быть доля лингвистической компетенции в подходе в гендерным исследованиям? Что могут дать лингвистические методы и какие из лингвистических методов могли бы оказаться наиболее продуктивными?

Речь идет о теориях, которые мы вслед за Мертоном и  Р.М. Фрумкиной (1996) будем называть “теориями среднего уровня”. Они разрабатывают эпистемологию частной науки, критерии научности принятого метода, способы проверки правильности полученных результатов, - то есть все проблемы, связанные с верификацией (подробнее см.: Фрумкина, 1996, с. 56).

Проверка достоверности полученных результатов приобретает особое значение в постмодернистской лингвистике, отрицающей как общую методологию, направленную на поиск объективной истины, так и  математические и логические методы, легче поддающиеся верификации. С этим тесно связан вопрос о методах и методиках научного поиска.

Учитывая сказанное, необходимо сосредоточится теперь на методологии исследования, методах и методиках научного поиска.

Зарубежные исследования показали, что в качестве теоретической базы лингвистической гендерологии оправдывают себя концепции  гендеризма (Гоффман) и власти (Фуко), а также концепция культурной обусловленности полоролевой дифференциации общества (Маргарет Мид). Изучение различных культур показало ошибочность  объяснения поведения мужчин и женщин только биологическим полом. Поведенческие черты, которые проявляют мужчины или женщины в одной культуре, могут считаться неженственными и немужественными в другой.