Гендер в истории языка

На ограниченность фрейдистского подхода к изучению речи подростков и тезаурус любовных романов обращает внимание В.П. Белянин (1999а, 1999б). Гендерные особенности речи депутатов бундестага исследованы С.К. Табуровой (1999а, б). Обсуждаются также вопросы лексикографической проблематики гендера (Попов, 1999).

Приведенный список далеко не полон и расширяется едва ли не ежедневно. Свидетельством растущего интереса к гендерной проблематике можно считать также подготовку 1 Международной конференции “Гендер: язык, культура, коммуникация” 25-26.11.1999 г., выпуск сборника по лингвистическим проблемам гендера (Гендерный фактор..., 1999) а также утверждение на государственном уровне ряда программ по социальной феминологии и гендерным исследованиям. Все эти факты свидетельствуют об институционализации ГИ и их растущей значимости.

К новым тенденциям можно отнести также растущий поток исследований на базе феминистской методологии, в которых заметно  влияние зарубежных аналогов, а также труды по исследованию маскулинности (Sandomirskaya, 1992; Барчунова, 1995; Бренджер, 1996; Габриэлян, 1996; Щеглова, 1998, Martynyuk, 1990a, 1990б, Синельников, 1997, 1998; Жеребкин, 1997). Как правило, такие работы посвящены разоблачению дискриминирующих структур русского языка, анализу патриархальных стереотипов. Они оперируют понятием сексизм и носят во многих случаях отчетливый полемический характер. На наш взгляд, наряду с взвешенным подходом к вопросу и обоснованными выводами, как например, в работе С.Н. Щегловой, внутри этого направления встречаются труды, в которых идеологический компонент столь силен, что это сказывается на качестве выводов. Так, в названной выше работе И.Сандомирской доказывается, что отмена твердого знака имела фатальные последствия для гендерного самосознания советских граждан. Не отрицая некоторой “бесполости” советского общественного дискурса, следует все же заметить, что  роль твердого знака как маркера маскулинности несколько переоценивается. Об этом свидетельствует обстоятельное исследование И.Г. Камыниной (1998), посвященное истории обозначения твердости и мягкости согласных в русской орфографии. На весьма репрезентативном материале автор показывает, что длительное время Ъ не являлся графически значимым дистинктивным признаком:  после падения редуцированных их дефонологизация отразилась в орфографии в виде “смешения букв Ъ и Ь, нейтрализации паерков, нивелировке еров в выносных начертаниях, передающих сочетания согласных с Ъ/Ь” (Камынина, 1998, с.10). Все это оказывало негативное влияние на обозначение твердости и мягкости, так что часто в скорописи они оставались необозначенными. За время после падения редуцированных у букв Ъ и Ь постепенно снижалась и в конце концов во многом утратилась возможность служить знаком твердости или мягкости. Еще больше неопределенности в обозначение твердости и мягкости внесла эпоха их выносного (ос  , нос  ) обозначения, длившаяся более двух столетий. Это произошло вследствие того, что выносные написания оставались безразличными к мягкости и твердости. По данным И.Г. Камыниной, системность в обозначении твердости и мягкости и, следовательно, более или менее четкое и последовательное употребление твердого знака начало складываться лишь в конце 18 века. Даже типографский способ изготовления текстов не внес существенных изменений в этот процесс. Можно говорить поэтому о том, что четкое и последовательное употребление Ъ сложилось лишь в начале 19-го века. В начале же 20-го века он был отменен, не упев стать культурным символом и маркером маскулинности.

Мы так подробно остановились на этом, на первый взгляд, малозначимом примере, чтобы показать, что многие из острополемических утверждений исследователей, критикующих языковую “дискриминацию”, не выдерживают более тщательного лингвистического анализа. В целом о работах последней из названных групп можно сказать, что они имеют главным образом фрагментарный характер, доказывают андроцентричность русского языка, то есть наличие в нем гендерной асимметрии в пользу мужчин. В связи с этим выдвигается требование пересмотра норм русского языка в сторону устранения этой асимметрии (см., например Воронина, 1998). Попытки реформировать русский язык, как нам уже приходилось отмечать (Кирилина, 1998а), следуют за аналогичными реформами в ряде стран запада, в первую очередь США и ФРГ. При этом нам не известны работы, где проводился бы комплексный анализ выразительных средств русского языка в области манифестации фемининности и маскулинности. Как правило, названные авторы ограничиваются рядом примеров, иллюстрирующих гендерную асимметрию. Противоположные тенденции не рассматриваются, сопоставление с другими языками не проводится.

Безусловно, любой язык обнаруживает признаки андроцентричности в силу исторических особенностей развития человечества. Однако степень ее выраженности и интенсивности может варьировать от культуры к культуре и, следовательно, от языка к языку. Кроме того, здесь мы сталкиваемся с кардинальным вопросом - что именно считать андроцентричным? Единства мнений в этой области нет, но главная полемика ведется вокруг имен существительных, обозначающих лиц. В феминистской лингвистике принято считать, как уже отмечалось, что такие имена мужского рода обозначают мужчин даже в случаях неспецифицированного употребления. Отсюда выдвигается требование создать для всех подобных слов женские соответствия. Следовательно, имплицитно подразумевается, что отсутствие гендерной асимметрии в языке в значительной мере связано с наличием пар “мужское обозначение - женское обозначение - нейтральное обозначение”, где каждое из слов нейтрально, например учитель - учительница. Доводя эту идею до ее логического завершения, следует признать, что гендерно нейтральный язык в целом проводит четкую границу между мужским и женским и не должен обнаруживать смешанных вариантов. Уязвимость такой точки зрения очевидна. Доказуемость ее может быть поставлена под сомнение. Прежде всего здесь мы имеем дело с вопросами восприятия. На наш взгляд, пол далеко не всегда имеет существенное значение и необходимо должен быть эксплицирован средствами языка, как это будет показано на примере отдельных семантических зон в следующих главах.

Гендерные исследования в зарубежной русистике

Рост интереса иностранных исследователей к гендерным аспектам русского языка, по нашим данным, датируется 80-ми годами. Ниже будут рассмотрены некоторые из них.

Большинство известных нам трудов зарубежных русистов по гендерной проблематике также построены в идеологическом ключе феминистской /постмодернистской  деконструкции.

Как правило, в работах зарубежных русистов рассматривается соотношение экстралингвистической категории “пол” и лингвистической категории “род”, а также связанные с ней вопросы референции. Д. Вайсс  (Weiss, 1984, 1987, 1991) проводит ряд исследований, применяя структуралистский метод на основе модели И. Мельчука. На наш взгляд, работы Д.Вайса обнаруживают некоторую парадоксальность: с одной стороны, к их достоинствам можно отнести доказательство высказываемых автором гипотез при помощи сугубо лингвистических методов; причем аргументация  выстраивается операционально, что придает ей убедительность (ср. Добровольский, 1997). С другой, - структуралистские метод абсолютизируется настолько, что ряд выводов вызывает возражения или даже недоумение.

Так, исследуется лексема “человек” (Weiss, 1987), ее парадигматические и синтагматические особенности, а также поведение в различных контекстах, в том числе в ряде пословиц и связанных сочетаний типа “молодой человек”. Выводы подкрепляются опросом информантов, характеристика которых приводится в сжатой форме и не дает полного представления о них. Опрос информантов показывает весьма противоречивую картину. Тем не менее, за исключением ряда случаев, когда аргументация Д.Вайса явно не согласуется с нашим языковым чувством, автор убедительно показывает, что лексема “Человек” в некоторых случаях своего употребления реферирует только к лицам мужского пола. Таким образом, специфицированное по полу и неспецифицированные значения слова “человек” находятся в отношении комплементарности. “Человек”  иногда синонимичен “мужчине” в случаях “близкой” и не “дистантной”  референции и в случаях сочетаемости с предикатами, субъектами и атрибутами, выражающими типично женские качества: Из-за угла выскочил человек в желтой шубке и большими золотыми серьгами в ушах..

Д. Вайс обращает внимание на отсутствие в словарях русского языка информации о рестрикциях употребления лексемы “человек” в зависимости от того, к лицу какого пола реферирует это слово. Вместе с тем, Д. Вайс не видит оснований говорить о полисемии лексемы человек и необходимости ее лексикографического кодирования, предлагая вместо этого кластерное описание. В работах Д. Вайса рассматривается также способность русского языка выражать принадлежность лица по полу (Weiss, 1991). Сопоставляя русский и польский языки, автор устанавливает формальные средства для выражения категории пола. Рассмотрев широкий спектр случаев от лексических средств до морфологических и синтаксических, автор приходит к выводу о том, что в русском языке, по сравнению с польским, менее развита система парных соответствий по типу “обозначение лица мужского пола - обозначение лица женского пола”. Это выражается в том, что таких парных соответствий немного, суффиксы, обозначающие лиц женского пола, в большинстве своем не нейтральны и поэтому в официальном общении не употребляются. В целом автор констатирует, что русский язык более, чем польский, тендирует к маскулинизации и что он развивает  относительно малое количество парных соответствий. Здесь мы снова встречаемся с пресуппозициями ФЛ: необходимо точное количество мужских и женских соответствий; имена мужского рода обозначают только мужчин.

Наряду с ценными и тонкими замечаниями о ряде синтаксических особенностей поведения лексемы “человек” и комплексным рассмотрением проблемы в работах присутствует, на наш взгляд, как идеологическая ангажированность, так и определенный этноцентризм. Эксплицитное требование к языку симметрично отражать во всех случаях принадлежность лиц по полу в трудах Д. Вайса не высказывается. Однако сама аргументация говорит о том, что автор придерживается именно такой точки зрения: gaps, masculinization of female refernts,  compensatory techniques,  half-baked solution.

Наконец, ряд аргументов представляется весьма спорными. Так, рассматривая пословицу “Курица не птица, баба не человек”, Д. Вайс проводит параллель с более поздними образованиями типа “Курица не птица, фашист не человек”, утверждая, что на синтаксической оси существует параллелизм между лексемами “баба” и “курица”, а на парадигматической - имеет место ассоциативная связь между лексемами “баба” и “фашист”. Доказательства такого рода представляются неубедительными, так как они игнорируют факт моделирования как продуктивного способа образования фразеологических единиц (см., например, Stepanova, Černyševa, 1986/1976). В данном случае мы имеем дело с моделью “А похоже на В, но не идентично ему. Точно также С похоже на Д, но не идентично ему.”

Места А, В и С, Д могут заполняться любыми парами лексем, имеющих сходство, но сами пары АВ и СД совершенно необязательно должны проявлять параллелизм в синтагматике и ассоциативные связи в парадигматике. Отправным моментом является здесь отношение между парами. Причем эталоном, то есть общеизвестным, является именно первая пара (“курица не птица”). И к ней, как к эталону, отсылают вариативные вторые части приведенных пословиц, что говорит о не столь уж явной очевидности именно второй связи: баба не человек; Польша не заграница; прапорщик не офицер и т.д. таким образом, более вариативной является вторая часть модели.

Пользуясь методом Анны Вежбицкой, можно описать эту модель так:

1. Все знают, что курица не птица, хотя она очень похожа на птицу.

2. Так как все это знают, я обращаюсь к этому утверждению как к отправной точке.

3. Я соотношу понятия, о которых веду речь, с первым утверждением.

4. Тогда все тоже будут знать, что Польша и заграница только очень похожи, но не идентичны.

Рассмотренная нами модель весьма продуктивна и часто появляется в разных модификациях в СМИ, например: “Курица  - не птица, Степашин - не Пиночет” (“Завтра”, № 21, 1999.- пунктуация оригинала.- А.К.).

Следуя логике Д. Вайса, надо признать, что между лексемами “баба” и “Степашин” также существует ассоциативная связь.

Это не единственный пример, вызывающий возражения. Не имея возможности подробно осветить каждый из полемических тезисов автора, мы отсылаем к его работам, в частности, к статье Weiss, 1984.

Проблемы референции в связи с категорией рода освещаются  также в ряде работ У. Долешаль (Долешаль, 1997; Doleschal, 1991, 1993a,б, 1995) и С. Шмид  (Scmid, 1998; Doleschal, Schmid, 1999,в печати).

Авторы также обсуждают вопросы референции в отношении лиц разного пола. У. Долешаль (1995) исходит из того, что реальный языковой узус не позволяет во всех случаях прибегать к рекомендациям феминистской лингвистики, и показывает, что препятствием к этому является не только отсутствие “доброй воли”, но и ряд лингвистических причин. Морфологические (структурные) закономерности У. Долешаль связывает с употреблением языка, применяя методы когнитивной лингвистики. Основываясь на модели Падучевой, автор производит классификацию имен в терминах референциального статуса, чтобы доказать: определенный референциальный статус требует употребления названий лиц женского рода, если референция осуществляется по отношению к женщине; в иных случаях этого не происходит и предпочтительным является употребление имен мужского рода, что обычно происходит при реферировании к группе лиц разного пола. У. Долешаль предлагает объяснять этот факт с позиции разграничения роли и индивидуальности (по Фоконье), обращая внимание на различия в глубине идентификации. Проведя серию наблюдений, автор делает следующие выводы:

1) в единственном числе по отношению к женщинам употребляются мовированные слова. Если применяется существительное мужского рода, пол выражается другими средствами, которые не являются строго кореферентными лицам женского пола, о которых идет речь, но фокусируют не индивидуальные признаки, а роль (функцию);

2) если пол не специфицирован или не представляет важности, для передачи  используют названия лиц мужского рода, но они не могут служить для индивидуализации обсуждаемого лица;

3) во множественном числе имена мужского рода являются нейтральными и могут быть использованы для референции по отношению к женщинам, особенно если называются их имена. Имена женского рода могут употребляться лишь, если группа, к которой относится высказывание, состоит только из женщин.

В числе прочего проводятся и эксперименты по выявлению психолингвистической обусловленности названий лиц разного грамматического рода (Долешаль, 1997; Schmid, 1998). В названных работах показано, что наименования лиц, относящиеся к мужскому рода и считающиеся нейтральными, воспринимаются носителями языка как гендерно обусловленные, то есть относящиеся к лицам мужского пола. Вместе с тем  отмечается, что создание систематической модели употребления средств выражения женственности в русском языке не представляется возможным (Schmid, 1998). На высокую степень противоречивости данных, получаемых от информантов ссылаются также Д. Вайс (Weiss, 1987) и У. Долешаль (1997).