Методические особенности изучения досугового творчества Санкт-Петербурга XVIII – XIX вв

      Связывая  досуг с историей частной жизни людей, эту последнюю мы сопоставляем с историей общественной и государственной жизни. Собственно, лишь понимание отношений между ними позволит понять осуществляемые частной жизнью и соответственно досугом социальные функции. Однако, ставя досуг в зависимость от отношений между частной, общественной и государственной жизнью, мы уже превратили его в объект культурологического рассмотрения, т.е. начали рассматривать в контексте культуры.

      Однако, находясь внутри культуры, мы не имеем  возможности понять, как исторически складывались отношения между разными измерениями исторической жизни, почему в конечном счете сложились именно такие, а не другие между ними отношения. Короче говоря, необходимо сосредоточиться не только на исключительных отношениях, существующих между этими измерениями исторической жизни в русской истории, но и на генезисе этого типа культуры (т.е. православной цивилизации), когда многое в нем определялось особыми отношениями его с природой.

      Отечественная история как бы иллюстрирует циклическую схему бытия с ее периодическим исчезновением и возрождением. В этой закономерности, в частности, проявляется и повторение космогонического акта, и стремление преодолеть поступательный ход истории и вернуться в лоно традиционной культуры с ее архетипичностью и повторяемостью вечных образцов жизни. Это дает основание утверждать, что исторические процессы переживаются народом не только на уровне политической истории.

      Ставя досуговые формы и их функции  в зависимость от экстремальных  ситуаций, от природных, климатических условий или от агрессивного давления соседних государств, мы далеко не исчерпали характерные именно для отечественной истории формы «вызова». Исключительность складывающихся ситуаций заключается в том, что, отвечая на такие «вызовы», народ создавал формы государственности, позволяющие решать задачи выживания, но со временем превратившиеся в еще один, дополнительный «вызов». Это, в частности, объясняет, почему в православной цивилизации государственная жизнь получает столь гипертрофированное значение и является определяющим измерением истории, противодействующим развитию общественной и частной жизни.

      Приступая к изучению досуга, попробуем первостепенное внимание уделить тем аспектам исторической психологии народа, которые определяются специфичностью, степенью силы и частотой того, что А. Тойнби называет вызовом. Природа последнего предопределяет степень напряжения, в котором находится народ, длительность этих состояний, а также смену периодов напряжения периодами относительного расслабления. Поэтому нельзя изучать досуг народа, его природу и особенности, отвлекаясь от исторической психологии, зависящей от специфики «вызова», исходящего из природных, климатических, географических условий или от окружения агрессивных соседей-государств. С этой точки зрения, история досуга народа в его сопряженности с исторической психологией не может быть сведена к застывшим, статическим состояниям. Для нее характерны подъемы и спады напряжения, неодинаковая степень эмоциональных состояний общества и отдельных слоев в разные периоды.

      Один  из основоположников исторической психологии как научного направления Л. Февр писал: «Невозможно изучать жизнь, нравы, привычки и поступки людей средневековья (эпохи, которая простирается вплоть до XVI века, а то и дальше), невозможно читать подлинные тексты о жизни вельмож, сообщения о празднествах, шествиях, публичных казнях, народных клятвах и т.д., не поражаясь удивительному непостоянству настроения, чрезмерной впечатлительности, свойственной людям того времени, людям, склонным к мгновенным переходам от гнева к восторгу, с одинаковой легкостью обнажающим меч и открывающим друг другу объятия: пляска сменяется плачем, запах крови – запахом роз» [65, с. 104]. К этой фиксации динамики коллективных настроений в традиционной культуре наша наука пока оставалась нечувствительной.

      Поскольку функции досуга мы ставим в зависимость  от витальной энергии, возбуждаемой в той или иной цивилизации «вызовом», необходимо понять, как досуговые формы эту энергию культивировали. В чем состоит специфика досуга в отечественной истории, если последнюю понимать как историю цивилизации? Задумываясь о функциях досуга, серьезные мыслители прошлого усматривали в нем весьма серьезный фактор.

      Если  в досуге находит себя социально-психологический  тип личности, присущий русскому человеку, то эта сфера и в самом деле заслуживает серьезного понимания. Досуговые формы – вторая реальность, характерная для этого социально-психологического типа. Изучая досуговые формы, мы изучаем русский характер, специфический социально-психологический тип человека в наиболее яркие мгновения его жизни. Возможно, ни в какой другой сфере он не проявляется с такой яркостью, как в сфере досуга, где границы реального и идеального нарушаются и человек предстает не только таким, каким его сделала необходимость, но и таким, каким он хотел бы себя видеть, каким он мог бы стать при других обстоятельствах. В этом смысле в какой-то степени можно утверждать, что человек проявляется полностью лишь в мире досуга. Именно в такие мгновения становится понятной его сущность. О характере народа, следовательно, можно судить не только по тому, как он общается с себе подобными, трудится, сражается, как ведет себя в горе и радости, но и по тому, как он развлекается, проводит досуг и организует праздники.

      Социальные функции праздника имели много общего у разных народов. Тем не менее важно предположить, что специфическую роль он имел у народов, особенно часто ощущавших императив «вызова» истории. Чем более мощным был такой «вызов», ставя народ на границу жизни и смерти, тем больший интерес народ выказывал по отношению к праздничному досугу. Очевидно, поэтому последний и вписывается в историческую психологию того или иного народа и выражает особые грани этой психологии. Короче говоря, не имея представления о поведении людей во время праздничного досуга, невозможно исследовать историческую психологию народа. Именно поэтому И. Снегирев не далек от истины, когда настаивает на исключительной роли праздников для русского народа. «Нигде столько не обнаруживается дух и характер народа в полноте и свободе, – пишет он, – как в праздниках его, кои имеют особенную характеристику, изменяемую, как мы сказали, местностью. Русские народные праздники, подобно греческим, отличаясь своею веселостью и игривостью, превышают их своею разгульностью, какой предается простолюдин во дни своего покоя и свободы от трудов. Он ждет праздника как жизненной отрады и, являясь на оном в праздничном кафтане, веселится с упоением, оправдывая свою отечественную пословицу: кто празднику рад, тот до свету пьян. В его понятии праздник есть льгота и веселье, в коих он почерпает новые силы к тягостным трудам и к борьбе с суровою своей природой. Так, праздники народа, поэзия его жизни имеют тесную связь с его семейным бытом и нравственностью, с его прошедшим и настоящим [52, с. 242].

      Настаивая на необходимости рассматривать  факты досуга в их соотнесенности с эмоциональными проявлениями народа, мы неизбежно должны касаться его состояний, связанных с той или иной степенью терпимости или нетерпимости, сдержанности или агрессивности, доброты или жестокости. По поводу эмоциональных проявлений, свойственных русскому человеку, существует громадное количество разнообразных мифов, с помощью которых предлагались как положительные, так и отрицательные интерпретации его психологии. Одни исследователи, исполненные мессианского духа, эти проявления всячески возвышали, невольно противопоставляя русский народ иным народам, другие эту психологию представляли некоей тайной, всячески подчеркивая в ней иррациональное начало, ускользающее от определений, третьи же давали отрицательные характеристики.

      Исключительная  потребность русского человека в  досугово-праздничных формах обусловлена  характером цивилизации, максимумом напряжения, производного от ее характера. В конечном счете, досуг является репрезентативным для истории цивилизации и для психологии русского человека. Величайшую ценность досуг представлял в исторические эпохи, когда на «вызов» истории и природы народ находил мудрый «ответ» и мог расслабиться. Но еще большую ценность досуг представлял в ситуациях крайнего сосредоточения и напряжения сил, когда общество нуждалось в периодах временного спада напряжения. Тогда наступало праздничное освобождение от необходимости, возникала свободная игровая стихия, в которой на краткий миг реализовывались все потенциальные, дремлющие в человеке способности и предрасположенности. Может быть, в играх и праздниках русский человек усматривал гораздо большую ценность, чем другие народы. Это объясняется тем, что «вызовы» в его истории были систематическими, что обязывало его поддерживать жесткую государственность, лишающую его свободы.

      Лишь  в редкие и кратковременные мгновения  праздников русский чело-век мог быть самим собой. Потому, видимо, они и представляли для него особую ценность, имели такой эффект и притягательность. Ведь праздник представал свободой, которой человек не располагал, будучи государственным подданным. Следовательно, праздник воспринимался по контрасту с самой жизнью, возвращая человеку то, чем, он в реальности не обладал. Чем тяжелей и драматичней была его жизнь, тем более привлекательным оказывался его праздник. Так мы приходим к обоснованию компенсаторных функций досуга, который восполнял неразвитость общественной жизни. Коллективные формы праздничного досуга воспринимались идеальной формой общественной жизни.

      В ситуациях, когда народ расслабляется, возвращаясь к природному началу, равновесие между различными свойствами личности нарушается, и чувственная стихия стремится стать доминантой поведения. Кстати, в такие эпохи возникает культ не только чувственности, но и эстетического вообще, что способствует расцвету искусств. Поскольку периоды расслабленности и отечественной истории были крайне редки, то не приходится говорить и о ярких периодах в эстетическом развитии народа. Это развитие часто искусственно задерживалось именно в силу гипертрофии государственной жизни. Суровая природа, в которой жил русский народ, во многом определяла и его эстетические вкусы. Особенность его нервной организации, по убеждению Л. Щапова, заключается в том, что при общей умеренности и медлительности в нем преобладает стремление к впечатлениям «наиболее напряженным и сильным, каковы, например, впечатления совершенно новые, внезапные, непривычные для нервов, чувств, неожиданно поразительные» [76, с. 2].

      Если подъем жизненной силы цивилизации, помогающий народу выйти из затруднительной ситуации и продолжать развиваться, падает, то человек оказывается в большей степени в мире природы, нежели в мире культуры. Следовательно, в нем как бы происходит регрессивный процесс. В этой ситуации досуговые формы должны воспроизводить уже не природное начало, а, наоборот, начало культуры, т.е. жестких предписаний, которым человек должен следовать. А. Терещенко точно улавливает эту закономерность. «Из истории храбрых народов известно, – пишет он, – что они учреждали в мирное время военные забавы, чтобы не заразиться праздностью. Эти забавы воспламеняют похвальное стремление к битвам, возвышающим душу, и укрепляют тело, и с тем вместе открывают путь к геройским подвигам» [60, с. 257]. Единоборство человека с животным также представляло демонстрацию силы, ловкости и мужества [35, с. 48]. Имея в виду охоту, А. Терещенко отмечает, что «ловля зверей была у нас любимым занятием, в самой еще древности» [60, с. 429]. Кроме своего функционального, воспитательного предназначения, травля медведя была еще и любимым народным развлечением. Дикие медведи вывозились из леса, а во время праздников использовались для народных увеселений.

      В силу отмеченных особенностей народ  не достигал тех высот эстетического развития, которые в свое время имели место в западных странах. Напряжение, в котором находился этот народ, часто выражалось не в интеллектуальных подъемах, а в выходе мускульной энергии с помощью кулачных боев – любимых и популярных досуговых форм у русских людей. К кулачным боям приучались в подростковом возрасте. «Юноши, равно как и подростки, сходятся обычно по праздничным дням в городе на всем известном просторном месте, так что видеть и слышать их гам может множество народу. Они созываются свистом, который служит условным знаком. Услышав свист, они немедленно сбегаются и вступают в рукопашный бой; начинается он на кулачках, но вскоре они бьют без разбору и с великой яростью и ногами по лицу, шее, груди, животу и паху и вообще всевозможными способами одни поражают других, добиваясь победы, так что зачастую их уносят оттуда бездыханными. Всякий, кто побьет больше народу, дольше других остается на месте сражения и храбрее выносит удары, получает в сравнении с прочими особую похвалу и считается славным победителем. Этот род состязаний установлен для того, чтобы юноши привыкли переносить побои и терпеть какие угодно удары» [60, с. 10].

      Любопытно, что владение техникой кулачных боев и потребность в них часто  были причиной вторжения спорта в  другие сферы жизни, например, политические. Так, кулачные бои часто возникали как видоизмененная форма демократии на площади, когда иссякали словесные аргументы. «Когда вече разделялось на партии, – пишет В. Ключевский о новгородском «парламенте», – приговор вырабатывался насильственным способом, посредством драки: осилившая сторона и признавалась большинством» [26, с. 65].

      В народе были популярны и другие спортивные развлечения, например взятие снежного городка, особенно распространенное на Урале и в Сибири. Смысл этой забавы составляло противостояние партий; одна должна была защищать городок, другая – его осаждать [26].

      В том случае, когда культура с ее жесткими запретами стремится противостоять изнеженности и расслабленности, отношение к досуговым формам меняется. Внимание обращается на их заданность, следование определенным нормам поведения, которые кажутся стесняющими свободу. Это напоминает ситуацию, когда ко 2-й половине XIX в. молодым людям, уходящим на заработки в города, а затем возвращающимся в деревню, некоторые формы традиционного досуга кажутся не отвечающими свободному повелению, что естественно, ведь город внедрял большую свободу общения, поведения и досуга, чем это имело место в деревне. Отсюда берет начало та стихия чувственности, утверждение которой возможно лишь в ситуации относительного покоя и спада напряженности. Но соответственно именно это обстоятельство и характерно для городского образа жизни, отличавшегося от сельского, слишком зависимого от непредвиденных климатических и природных условий.

      Обнаружив наиболее универсальную закономерность досуга, поставив его ценность в  зависимость от необходимости цивилизации  находить в себе силы и способности реагировать на «вызовы» «ответами», важно предложить наиболее общее его понимание, опять-таки вытекающее из этой необходимости цивилизации. Для этого оставим пока необходимость вычленения досуга из общей структуры цивилизации и в наиболее общем виде поставим вопрос о природе чередования в истории ситуаций, для которых характерны крайние напряжения и относительный отдых. Конечно, досуг был призван для того, чтобы ослабить, пусть временно, интенсивность напряжения, которую, будь она длительной, народ мог бы и не выдержать, что могло бы привести к различным формам «отклоняющегося поведения» в его массовых формах. Моменты напряжения в истории постоянно чередуются с моментами отдыха и, следовательно, расслабления. Когда в ситуации передышки возникает необходимость в расслаблении, человек возвращается к природе. Цивилизация предполагает колоссальное напряжение, причем перманентное напряжение. Как только человек устает, механизмы цивилизации перестают срабатывать. Возникает ситуация регресса – люди возвращаются к доцивилизационной стадии, к природе. Следовательно, у народа иссякает запас витальности, необходимой для поддержания цивилизации.