Любовная лирика А.Ахматовой

но и стихотворную (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, позднее - Некрасов).

                                  ПУШКИН                                 

                                    и                                   

                                 АХМАТОВА                                

Говоря о любовной лирике Ахматовой,  нельзя не сказать  несколько слов о

чувствах самой  поэтессы, о ее кумирах, о предметах  ее восхищения.

И одним  из неоскудевающим источником творческой радости и  вдохновения для

Ахматовой был Пушкин. Она пронесла эту любовь через  всю свою жизнь, не

побоявшись даже темных дебрей литературоведения,  куда входила не однажды,

чтобы прибавить  к биографии любимого поэта несколько  новых  штрихов.  (А.

Ахматовой принадлежат  статьи: "Последняя сказка Пушкина (о "Золотом

петушке")",  "Адольф" Бенжамена Констана в  творчестве  Пушкина",  "О

"Каменном госте"  Пушкина",  а  также  работы:  "Гибель Пушкина",  "Пушкин  и

Невское взморье", "Пушкин в 1828 году" и др.)

В "Вечере" Пушкину  посвящено стихотворение из двух строф,  очень четких по

рисунку и трепетно-нежных по интонации.

Любовь к Пушкину  усугублялась еще и тем,  что  по стечению обстоятельств Анна

Ахматова - царскоселка,  ее отроческие,  гимназические годы прошли  в Царском

Селе, теперешнем Пушкине, где и сейчас каждый невольно ощущает  неисчезающий

пушкинский дух, словно навсегда поселившийся на этой вечно  священной  земле

русской Поэзии.  Те же Лицей и небо и так же грустит девушка над разбитым

кувшином, шелестит парк, мерцают пруды и, по-видимому, так же (или - иначе?)

является Муза бесчисленным паломничающим поэтам...

Для Ахматовой Муза всегда - "смуглая".  Словно она  возникла перед ней в

"садах Лицея"  сразу в отроческом облике  Пушкина, курчавого лицеиста -

подростка,  не однажды  мелькавшего в "священном сумраке" Екатерининского

парка,  - он был  тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть ли не

искала с ним  встреч.  Во всяком случае ее стихи, посвященные Царскому Селу и

Пушкину,  проникнуты той особенной краской чувства,  которую лучше всего

назвать влюбленностью, - не той, однако, несколько отвлеченной, хотя и

экзальтированной  влюбленностью,  что  в почтительном отдалении сопровождает

посмертную славу  знаменитостей, а очень живой, непосредственной, в которой

бывают и страх,  и досада,  и обида, и даже ревность... Да, даже ревность!

Например, к той  красавице с кувшином, которою  он любовался, воспел и навек

прославил...  и  которая теперь так весело грустит,  эта нарядно обнаженная

притворщица, эта  счастливица, поселившаяся в бессмертном  пушкинском стихе!

" Урну  с   водой  уронив,  об утес ее  дева разбила.  Дева печально  сидит,

праздный держа  черепок.

Чудо! Не  сякнет  вода,  изливаясь из урны разбитой;  Дева,  над вечной

струей, вечно печальна сидит".

Ахматова с женской  пристрастностью вглядывается и  в знаменитое изваяние,

пленившее когда-то поэта,  и в пушкинский стих. Ее собственное стихотворение,

озаглавленное (не без  тайного укола!), как и у Пушкина, "Царскосельская

статуя", дышит  чувством уязвленности и досады:

" И  как   могла я ей простить

Восторг твоей хвалы  влюбленной...

Смотри,  ей весело грустить,

Такой нарядно обнаженной".

Надо сказать,  что  небольшое ахматовское стихотворение, безусловно, одно из

лучших в уже  необозримой сейчас поэтической  пушкиниане, насчитывающей, по-

видимому, многие сотни  взволнованных обращений к великому гению русской

литературы. Но Ахматова обратилась к нему так, как только она одна и могла

обратиться, - как  влюбленная женщина, вдруг ощутившая  мгновенный укол

нежданной ревности.  В сущности,  она не без мстительности  доказывает Пушкину

своим стихотворением,  что он ошибся, увидев в этой ослепительной  стройной

красавице с обнаженными  плечами некую вечно печальную  деву.  Вечная грусть ее

давно прошла,  и  вот уже около столетия она  втайне радуется и веселится своей

поистине редкостной,  избраннической, завидной и безмерно счастливой женской

судьбе, дарованной ей пушкинским словом и именем...

Как бы то ни было,  но любовь к Пушкину, а вместе с  ним и к другим

многообразным  и  с  годами  все расширявшимся  культурным традициям в большой

степени определяла для Ахматовой реалистический путь развития.  В этом

отношении она была и осталась традиционалистской. В  обстановке бурного

развития различных  послесимволистских течений и групп, отмеченных теми или

иными явлениями  буржуазного модернизма,  поэзия Ахматовой 10-х годов могла бы

даже выглядеть  архаичной,  если бы ее любовная лирика,  казалось бы, такая

интимная  и узкая,  предназначенная ЕЙ и ЕМУ,  не приобрела в лучших своих

образцах того общезначимого  звучания, какое свойственно только  истинному

искусству.

                          БОЛЬНАЯ И НЕСПОКОЙНАЯ                         

                                  ЛЮБОВЬ                                 

Надо сказать, что  стихи о любви у Ахматовой - не фрагментарные зарисовки, не

разорванные психологические  этюды: острота взгляда сопровождена остротой

мысли.  Велика их обобщающая сила. Стихотворение может  начаться как

непритязательная  песенка:

Я на солнечном восходе

Про любовь пою,

На коленях в  огороде

Лебеду полю.

А заканчивается  оно библейски:

" Будет камень  вместо хлеба

Мне  наградой  злой.

Надо мною только небо,

А со мною голос твой".

Личное ("голос  твой") восходит к общему,  сливаясь с ним: здесь к

всечеловеческой притче и от нее - выше, выше - к небу. И  так всегда в стихах

Ахматовой. Тематически  всего лишь как будто бы грусть об ушедшем

(стихотворение "Сад") предстает как картина померкнувшего  в этом  состоянии

мира.  А  вот  какой романной силы психологический  сгусток начинает

стихотворение:

" Столько просьб  у любимой всегда!

У разлюбленной просьб не бывает".

Не подобно ли открывается "Анна Каренина": "Все  счастливые семьи похожи друг

на  друга,  каждая несчастливая семья несчастлива  по-своему..."?  О.

Мандельштам имел основания  еще в 20-ые годы написать:  "...  Ахматова

принесла  в русскую  лирику всю огромную сложность и  психологическое богатство

русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого и

"Анны Карениной", Тургенева с "Дворянским гнездом", всего Достоевского и

отчасти даже Лескова.

Генезис Ахматовой  весь лежит в русской прозе,  а не поэзии. Свою поэтическую

форму,  острую и  своеобразную, она развивала с  оглядкой на психологическую

прозу".

Но любовь в стихах Ахматовой отнюдь не только любовь - счастье, тем более

благополучие. Часто, слишком часто это - страдание, своеобразная антилюбовь и

пытка, мучительный, вплоть до распада, до прострации, излом  души,

болезненный,  "декадентский".  И лишь неизменное ощущение ценностных начал

кладет грань между  такими и особенно декадентскими  стихами.  Образ  такой

"больной" любви  у ранней Ахматовой был и  образом больного предреволюционного

времени 10-х годов  и образом больного старого мира. Недаром поздняя Ахматова

в стихах и особенно в "Поэме без героя" будет  вершить над ним суровый

самосуд,  нравственный  и  исторический.  Еще  в  1923году  Эйхенбаум,

анализируя поэтику  Ахматовой,  отметил, что уже в "Четках" "начинает

складываться парадоксальный своей двойственностью образ  героини - не то

"блудницы" с  бурными страстями,  не то нищей  монахини, которая может вымолить

у Бога прощенье".

Любовь у  Ахматовой  почти никогда не предстает в  спокойном пребывании.

То змейкой, свернувшись  клубком,

У самого сердца колдует,

То целые дни  голубком

На белом окошке воркует,

То в инее ярком  блеснет,

Почудится в дреме  левкоя...

Но верно и  тайно  ведет

От счастья и  от покоя.

Чувство, само по себе острое и необычайное, получает дополнительную остроту и

необычность,  проявляясь в предельном кризисном выражении  – взлета или

падения, первой пробуждающей встречи или совершившегося разрыва, смертельной

опасности или смертной тоски.  Потому же Ахматова тяготеет к лирической

новелле с неожиданным, часто прихотливо капризным концом психологического

сюжета и к необычностям  лирической баллады,  жутковатой  и таинственной.

Обычно ее стихи - начало драмы, или только ее кульминация, или еще чаще финал

и окончание.  И  здесь опиралась она на богатый  опыт русской  уже  не только

поэзии, но и прозы. "Этот прием, - писала Ахматова, - в  русской литературе

великолепно и неотразимо развил Достоевский  в  своих  романах  - трагедиях;

в  сущности,  читателю  -  зрителю предлагается присутствовать только при

развязке".  Стихи  самой Ахматовой, подобно многим произведениям Достоевского,

являют свод пятых  актов трагедий.  Поэт все время  стремится занять позицию,

которая бы позволяла  предельно раскрыть чувство, до конца  обострить коллизию,

найти последнюю  правду. Вот почему у Ахматовой  появляются стихи,  как бы

произнесенные даже из-за смертной  черты.  Но  никаких  загробных,

мистических тайн они  не несут. И намека нет на что-то потустороннее.

Наоборот, до конца  обнажается ситуация, возникающая по эту сторону.  Без

учета того очень  легко встать на путь самых разнообразных  обвинений подобных

стихов,  например,  в пессимизме. В свое время, еще  в 20–ые годы,  один из

критиков подсчитывал,  сколько раз в стихах Ахматовой  употребляется,  скажем,

слово "тоска", и делал соответствующие выводы. А ведь слово живет в

контексте. И кстати, именно слово "тоска", может быть, сильнее прочих в

контексте ахматовских  стихов говорит о жизненной силе их. Эта тоска  как

особое состояние,  в котором совершается приятие  мира,  сродни тютчевской

тоске:  "Час  тоски невыразимой: все во мне  и я во всем". Но это и та грусть -