Любовная лирика А.Ахматовой

чувственности, суетных  обид, слабости; чувствуется, что они  выходят из

обыденной сферы,  из привычек среды,  из навыков воспитания,  из

унаследованных представлений...  Вспоминали в связи с этим слова  А.  Блока,

будто бы сказанные  по поводу некоторых ахматовских  стихов,  что она пишет

перед мужчиной, а  надо бы перед Богом...

Начиная уже с "Белой  стаи",  но особенно в "Подорожнике", "Anno Domini" и  в

позднейших циклах любовное чувство приобретает у  нее более широкий и более

духовный характер.  От этого оно не сделалось менее  сильным.  Наоборот, стихи

20-х и 30-х годов,  посвященные любви идут по  самым вершинам человеческого

духа.  Они не подчиняют  себе всей жизни,  всего существования, как это было

прежде,  но зато все  существование, вся жизнь вносят в любовные переживания

всю массу присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным содержанием,

любовь стала не только несравненно более богатой  и многоцветной, но - и по-

настоящему трагедийной. Библейская, торжественная приподнятость  ахматовских

любовных стихов этого периода объясняется подлинной  высотой,

торжественностью  и патетичностью заключенного в  них  чувства.  Вот хотя бы

одно из подобных стихотворений:

Небывалая осень  построила купол высокий,

Был приказ облакам  этот купол собой не темнить.

И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,

А куда провалились  студеные, влажные дни?

Изумрудною стала  вода замутненных каналов,

И крапива запахла, как розы, но только сильней.

Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,

Их запомнили все  мы до конца наших дней.

Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник,

И весенняя осень  так жадно ласкалась к нему,

Что казалось - сейчас забелеет прозрачный подснежник.

Вот когда подошел  ты, спокойный, к крыльцу моему.

Трудно назвать  в мировой поэзии более триумфальное и патетическое изображение

того,  как приближается возлюбленный.  Это поистине явление  Любви глазам

восторженного Мира!

Любовная лирика Ахматовой неизбежно приводит всякого  к  воспоминаниям о

Тютчеве. Бурное столкновение страстей, тютчевский "поединок роковой" – все

это в наше время  воскресло именно у Ахматовой. Сходство еще более

усиливается,  если  вспомнить,  что она,  как и  Тютчев,  импровизатор - и в

своем чувстве, и  в своем стихе. Много раз говорит  Ахматова, например, о

первостепенном значении для нее чистого вдохновения, о том, что она не

представляет,  как  можно писать по заранее обдуманному  плану,  что ей

кажется, будто временами  за плечами у нее стоит Муза...

И просто продиктованные строчки

Ложатся в белоснежную  тетрадь.

Она не раз повторяла  эту мысль. Так, еще в стихотворении "Муза" (1924),

вошедшем в цикл "Тайны ремесла", Ахматова писала:

Когда я ночью  жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит  на волоске.

Что почести, что  юность, что свобода

Пред милой гостьей  с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув  покрывало,

Внимательно взглянула  на меня.

Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?" Отвечает: "Я".

О том же и в  стихотворении 1956 года "Сон":

Чем отплачу за царственный  подарок?

Куда идти и с  кем  торжествовать?

И вот пишу как  прежде, без помарок,

Мои стихи в сожженную  тетрадь.

Это не означает,  что она не переделывала стихов.  Много раз, например,

дополнялась и перерабатывалась "Поэма без героя", десятилетиями

совершенствовалась "Мелхола";  иногда менялись,  хотя и редко,  строфы и

строчки  в старых стихах.  Будучи мастером, знающим "тайны  ремесла", Ахматова

точна и скурпулезна  в выборе слов и в их расположении. Но чисто импульсивное,

импровизаторское  начало в ней,  действительно,  очень сильно. Все ее любовные

стихи,  по своему первичному толчку, по своему произвольному  течению,

возникающему так  же внезапно,  как и внезапно исчезающему,  по своей

обрывочности и  бесфабульности,  - тоже есть чистейшая  импровизация. Да, в

сущности,   здесь   и  не  могло  быть  иначе:  "роковой"  тютчевский

поединок, составляющий их содержание,  представляет собой  мгновенную вспышку

страстей, смертельное  единоборство двух одинаково сильных  противников, из

которых один должен или сдаться, или погибнуть, а  другой - победить.

Не тайны и не печали,

Не мудрой воли судьбы

Эти встречи всегда оставляли

Впечатление борьбы.

Я, с утра угадав минуту,

Когда ты ко мне войдешь,

Ощущала в руках  согнутых

Слабо  колющую  дрожь...

Марина Цветаева  в одном из стихотворений,  посвященных  Анне Ахматовой,

писала,  что ее "смертелен гнев и смертельна - милость".  И действительно,

какой-либо срединности,  сглаженности конфликта,  временной  договоренности

двух враждующих сторон с постепенным переходом  к плавности  отношений  тут

чаще  всего даже и не предполагается.  "И как  преступница томилась любовь,

исполненная зла".  Ее любовные стихи,  где неожиданные  мольбы перемешаны с

проклятиями,  где  все  резко  контрастно и безысходно,  где победительная

власть над сердцем  сменяется ощущением опустошенности,  а нежность

соседствует с яростью, где тихий шепот признания  перебивается грубым языком

ультиматумов и  приказов, - в этих бурнопламенных выкриках и пророчествах

чувствуется  подспудная,  невысказанная  и  тоже тютчевская мысль об

игралищах мрачных  страстей, произвольно вздымающих человеческую судьбу на

своих крутых  темных  волнах,  о шевелящемся под  нами первозданном Хаосе.

"О,  как убийственно  мы любим" - Ахматова,  конечно  же, не прошла мимо этой

стороны тютчевского  миропонимания.  Характерно, что  нередко любовь, ее

победительная властная сила оказывается в ее стихах, к  ужасу и смятению

героини, обращенной против самой же... любви!

Я гибель накликала  милым,

И гибли один за другим.

О, горе мне! Эти могилы

Предсказаны словом моим.

Как вороны кружатся, чуя

Горячую, свежую кровь,

Так дикие песни, ликуя,

Моя посылала любовь.

С тобою мне сладко и знойно.

Ты близок, как  сердце в груди.

Дай руку мне, слушай спокойно.

Тебя заклинаю: уйди.

И пусть не узнаю  я, где ты,

О Муза, его не зови,

Да будет живым, невоспетым

Моей не узнавший любви.

Критика 30-ых годов  иногда писала, имея в виду толкование Ахматовой некоторых

пушкинских текстов,  об элементах фрейдизма в ее литературоведческом  методе.

Это сомнительно. Но напряженный, противоречивый и драматичный  психологизм ее

любовной лирики,  нередко ужасающейся темных и  неизведанных глубин

человеческого чувства,  свидетельствует о возможной  близости  ее  к отдельным

идеям Фрейда, вторично легшим на опыт, усвоенный от Гоголя, Достоевского,

Тютчева и Анненского. Во всяком случае, значение, например, художественной

интуиции как формы "бессознательного" творчества, вдохновения  и экстаза

подчеркнуто ею неоднократно.

Однако в  художественно-гносеологическом  плане  здесь,  в истоках,  не

столько, конечно, Фрейд, сколько уходящее к Тютчеву и  романтикам

дуалистическое  разделение  мира  на две враждующие стихии - область Дня и

область Ночи, столкновение которых рождает непримиримые и  глубоко болезненные

противоречия в  человеческой душе.  Лирика Ахматовой, не только любовная,

рождается на самом  стыке этих противоречий из соприкосновения  Дня с  Ночью  и

Бодрствования со Сном:

Когда бессонный  мрак вокруг клокочет,

Тот солнечный, тот  ландышевый клин

Врывается во тьму декабрьской  ночи.

Интересно, что эпитеты "дневной" и "ночной", внешне совершенно обычные,

кажутся в ее стихе, если не знать их особого значения, странными, даже

неуместными:

Уверенно в дверь  постучится

И, прежний, веселый, дневной,

Войдет он и скажет: "Довольно,

Ты видишь, я тоже простыл"...

Характерно, что  слово  "дневной"  синонимично  здесь словам "веселый" и

"уверенный".

Так же, вслед за Тютчевым, могла бы она повторить знаменитые его слова:

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами...

Сны занимают в поэзии

Ахматовой большое  место.

Но -  так или  иначе - любовная лирика Ахматовой 20-30-х  годов в несравненно

большей степени,  чем прежде, обращена к внутренней, потаенно-духовной жизни.

Ведь и сны, являющиеся у нее одним из излюбленных  художественных  средств

постижения   тайной,   сокрытой,   интимной   жизни   души, свидетельствуют

об этой устремленности художника внутрь,  в себя, в  тайное тайных вечно

загадочного человеческого  чувства.  Стихи этого периода  в общем более

психологичны.  Если в "Вечере" и "Четках" любовное чувство изображалось, как

правило, с помощью  крайне немногих вещных деталей (вспомним образ красного

тюльпана),  то сейчас, ни в малейшей степени не отказываясь  от использования

выразительного предметного  штриха,  Анна  Ахматова,  при  всей  своей

экспрессивности,  все  же  более пластична в  непосредственном изображении

психологического  содержания. Надо только помнить,  что  пластичность

ахматовского любовного  стихотворения ни в малейшей мере не предполагает

описательности,  медленной  текучести или повествовательности. Перед нами по-

прежнему - взрыв, катастрофа, момент неимоверного напряжения двух

противоборствующих  сил,  сошедшихся  в роковом  поединке,  но зато теперь это

затмившее все горизонты  грозовое облако, мечущее громы и  молнии, возникает

перед нашими глазами  во всей своей устрашающей красоте  и могуществе,  в

неистовом клублении  темных форм и ослепительной игре небесного света:

Но если  встретимся глазами

Тебе клянусь я  небесами,

В огне расплавится  гранит.