Любовная лирика А.Ахматовой

тоска, которой часто  проникнута народная песня.

Стихи Ахматовой, и  правда, часто грустны: они несут  особую стихию любви,

жалости. Есть в народном русском языке, в русской народной песне синоним

слова "любить" - слово "жалеть"; "люблю" - "жалею".

Уже в  самых первых стихах Ахматовой живет не только любовь любовников. Она

часто переходит  в другую, любовь - жалость, или даже ей противопоставляется,

или даже ею вытесняется:

О нет, я не тебя любила,

Палима сладостным огнем,

Так объясни, какая  сила

В печальном имени  твоем.

Вот это сочувствие, сопереживание, сострадание в любви - жалости делает

многие  стихи  Ахматовой подлинно народными,  эпичными,  роднит их со столь

близкими ей и  любимыми ею некрасовскими стихами.  И открывается  выход  из

мира камерной,  замкнутой, эгоистической любви - страсти, любви - забавы к

подлинно "великой  земной любви" и больше - вселюбви,  для людей и к людям.

Любовь  здесь  не бесконечное варьирование собственно любовных переживаний.

Любовь у Ахматовой  в самой себе несет возможность  саморазвития, обогащения и

расширения беспредельного, глобального, чуть ли не космического.

                        ЛЮБОВНАЯ ЛИРИКА АХМАТОВОЙ                       

                                    В                                   

                             20-Е и 30-Е ГОДЫ                            

Заметно меняется  в 20-30-е годы по сравнению с ранними  книгами тональность

того романа любви,  который до революции временами  охватывал  почти все

содержание  лирики  Ахматовой и о котором многие писали как о главном

открытии достижении поэтессы.

Оттого что  лирика  Ахматовой  на  протяжении всего  послереволюционного

двадцатилетия постоянно  расширялась,  вбирая в себя  все  новые  и  новые,

раньше не свойственные ей области,  любовный роман,  не перестав быть

главенствующим,  все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических

территорий.  Однако  инерция читательского восприятия была настолько велика,

что Ахматова и в  эти годы,  ознаменованные обращением ее к гражданской,

философской и публицистической лирике,  все же представлялась глазам

большинства, как  только и исключительно художник любовного  чувства.  Мы

понимаем, что это  было далеко не так.

Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся следствием перемен в

миропонимании и  мироощущении поэтессы, не могло, в  свою очередь, не повлиять

на тональность  и характер собственно любовной лирики.  Правда, некоторые

характерные ее особенности  остались прежними.  Любовный эпизод, например,

как и  раньше,  выступает  перед  нами  в  своеобразном  ахматовском обличье:

он,  в  частности,  никогда последовательно не развернут,  в нем обычно нет

ни конца,  ни начала;  любовное признание, отчаяние или мольба, составляющие

стихотворение,  всегда кажутся читателю как бы обрывком случайно

подслушанного разговора, который начался не при нас  и завершения которого мы

тоже не услышим:

" А,  ты думал  - я тоже такая,

Что можно забыть меня.

И что брошусь, моля и рыдая,

Под копыта гнедого  коня.

Или стану просить  у знахарок

В наговорной воде корешок

И  пришлю  тебе страшный подарок

Мой заветный душистый платок.

Будь же проклят.

Ни стоном, ни взглядом

Окаянной души не коснусь,

Но клянусь тебе ангельским садом,

Чудотворной иконой клянусь

И ночей наших  пламенным чадом

Я к тебе никогда  не вернусь".

Эта особенность  ахматовской любовной лирики,  полной недоговоренностей,

намеков, уходящей в  далекую, хочется сказать, хемингуэевскую, глубину

подтекста,  придает  ей истинную своеобразность.  Героиня  ахматовских стихов,

чаще всего говорящая  как бы сама с собой в состоянии  порыва, полубреда или

экстаза,  не  считает,  естественно,  нужным,  да и не может дополнительно

разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основные

сигналы чувств,  без расшифровки, без комментариев, наспех - по торопливой

азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодейственно

поможет нам понять как недостающие звенья, так и  общий смысл только что

происшедшей драмы. Отсюда - впечатление крайней интимности, предельной

откровенности и  сердечной открытости этой лирики,  что кажется неожиданным и

парадоксальным, если вспомнить ее одновременную закодированность и

субъективность.

"Кое-как удалось   разлучиться

И постылый потушить.

Враг мой вечный, пора научиться

Вам кого-нибудь вправду  любить.

Я-то вольная.  Все  мне забава,

Ночью  Муза  слетит утешать,

А на утро притащится слава

Погремушкой над  ухом трещать.

Обо мне и молиться не стоит

И, уйдя, оглянуться назад...

Черный ветер меня успокоит.

Веселит золотой  листопад.

Как подарок, приму  я разлуку

И забвение, как благодать.

Но, скажи мне, на  крестную  муку

Ты  другую  посмеешь послать?"

Цветаева как-то писала,  что настоящие стихи быт обычно "перемалывают",

подобно тому, как  цветок,  радующий нас красотой и  изяществом,  гармонией и

чистотой,  тоже "перемолол" черную землю.  Она горячо протестовала  против

попыток иных критиков или литературоведов, а равно  и читателей обязательно

докопаться до земли, до того перегноя жизни, что послужил "пищей" для

возникновения  красоты  цветка.  С этой точки зрения она  страстно протестовала

против обязательного  и буквалистского комментирования.  В  известной  мере

она,  конечно, права. Так ли нам уж важно, что послужило  житейской

первопричиной для  возникновения стихотворения "Кое-как  удалось

разлучиться..."? Может  быть,  Ахматова имела в виду разрыв отношений со

своим вторым мужем  В.  Шилейко,  поэтом,  переводчиком и ученым-ассирологом,

за которого она  вышла замуж после своего развода  с Н. Гумилевым? А может

быть, она имела  в виду свой роман с известным  композитором Артуром  Лурье?..

Могли  быть  и  другие конкретные поводы, знание которых, конечно, может

удовлетворить наше любопытство.  Ахматова,  как видим, не дает нам ни

малейшей возможности  догадаться и судить о конкретной жизненной ситуации,

продиктовавшей ей это стихотворение. Но, возможно, как  раз по этой причине -

по своей как  бы зашифрованности  и непроясненности  – оно приобретает смысл,

разом приложимый ко многим другим судьбам исходным,  а иногда и совсем

несходным ситуациям. Главное  в стихотворении, что  нас захватывает,  это

страстная напряженность  чувства,  его ураганность, а также  и та

беспрекословность решений, которая вырисовывает перед  нашими глазами личность

незаурядную и сильную.

О том же и почти  так же говорит и другое стихотворение,  относящееся  к тому

же году, что и  только что процитированное:

Пусть голоса органа снова грянут,

Как первая весенняя гроза;

Из-за плеча твоей  невесты глянут

Мои полузакрытые глаза.

Прощай, прощай,  будь счастлив, друг прекрасный,

Верну тебе твой радостный  обет,

Но берегись твоей  подруге страстной

Поведет мой неповторимый бред, -

Затем,  что он пронижет жгучим ядом

Ваш благостный,  ваш радостный союз...

А я иду владеть  чудесным садом,

Где шелест трав и  восклицанья муз.

А. Блок  в своих "Записных книжках" приводит высказывание Дж.  Рескина,

которое отчасти  проливает свет на эту особенность  лирики Ахматовой.

"Благотворное  действие искусства, - писал Дж. Рескин, - обусловлено (также,

кроме дидактичности) его особым даром сокрытия неведомой  истины,  до которой

вы доберетесь только путем терпеливого откапывания;  истина эта запрятана и

заперта нарочно  для того,  чтобы вы не могли  достать  ее,  пока  не скуете,

предварительно, подходящий ключ в своем горниле".

Ахматова не боится быть откровенной в своих интимных признаниях и мольбах,

так как уверена,  что ее поймут лишь те,  кто обладает тем же шифром любви.

Поэтому она не считает  нужным что-либо объяснять  и  дополнительно  описывать.

Форма  случайно  и  мгновенно вырвавшейся речи,  которую может подслушать

каждый проходящий мимо или стоящий поблизости, но не каждый может понять,

позволяет ей быть лапидарной, нераспространенной и многозначительной.

Эта особенность, как  видим, полностью сохраняется и  в лирике 20-30-х годов.

Сохраняется и предельная концентрированность содержания  самого эпизода,

лежащего в основе стихотворения. У Ахматовой никогда  не было вялых,  аморфных

или описательных любовных стихов.  Они всегда драматичны  и предельно

напряженны,  смятенны.  У нее редкие стихи,  описывающие  радость

установившейся,  безбурной и безоблачной любви; Муза приходит к ней лишь в

самые кульминационные  моменты, переживаемые чувством, когда  оно или предано,

или иссякает:

...Тебе я милой  не была,

Ты мне постыл. А пытка длилась,

И как преступница  томилась

Любовь, исполненная  зла.

То словно брат. Молчишь, сердит.

Но если  встретимся глазами

Тебе клянусь я  небесами,

В огне расплавится  гранит.

Словом, мы всегда присутствуем как бы при яркой,  молнийной  вспышке,  при

самосгорании  и  обугливании  патетически огромной,  испепеляющей страсти,

пронзающей все  существо человека и эхом отдающейся по  великим  безмолвным

пространствам,  с  библейской, торжественной молчаливостью  окружающим его в

этот священный  вневременной час.

Сама Ахматова не однажды ассоциировала волнения своей любви с великой и

нетленной "Песнью Песней" из Библии.

А в Библии красный  кленовый лист

Заложен на Песне  Песней...

Стихи Ахматовой  о любви - все! - патетичны. Но стихи  ранней Ахматовой - в

"Вечере" и в  "Четках" - менее духовны,  в  них больше  мятущейся