Мотив счастья в творчестве Лермонтова

lign:justify">«Земное» у Лермонтова прежде всего как бы синоним современного общества, в котором господствуют несправедливость, измена, клевета, а чистота и благородство поруганы. В его творчестве запечатлено сознание, потрясенное этическим несовершенством мира, зрелищем жизни, «где нет ни истинного счастья, / Ни долговечной красоты, / Где преступленья лишь да казни, / Где страсти мелкой только жить; / Где не умеют без боязни / Ни ненавидеть, ни любить» («Демон», гл. X). Однако «земное» связано у поэта не только с торжеством зла, но и с безусловными для «деятельной и пылкой души» ценностями — ощущением полноты бытия, силой мысли, страстей, вызовом судьбе, напряжением воли, жаждой познания и действия.

     Чисто вечернее небо,

     Ясны далекие звезды,

     Ясны, как счастье ребенка.

О! для чего мне нельзя и подумать:

Звезды, вы ясны, как счастье мое!

            «Чем ты несчастлив?» —

            Скажут мне люди.

            Тем я несчастлив,

Добрые люди, что звезды и небо —

Звезды и небо! — а я человек!..

            Люди друг к другу

            Зависть питают:

            Я же, напротив,

Только завидую звездам прекрасным,

Только их место занять бы желал [23, с. 92].

Хотя душа, по Лермонтова, изначально чиста, натура человека изначально антиномична, двойственна: небесное сталкивается в ней с земным, и сразу же начинается драма их взаимодействия. Пусть душа и грезит о райском блаженстве, человеческая личность все равно не в состоянии забыть о земном, полностью от него отрешиться. Она поэтому стремится к высокому подобию земной жизни — к «очищенному» и продолженному земному бытию.

 

Как землю нам больше небес не любить?

      Нам небесное счастье темно.

Хоть счастье земное и меньше в сто раз,

      Но мы знаем, какое оно.

 

О надеждах и муках былых вспоминать

      В нас тайная склонность кипит,

Нас тревожит неверность надежды земной,

      А краткость печали смешит.

 

Страшна в настоящем бывает душе

      Грядущего темная даль,

Мы блаженство желали б вкусить в небесах,

      Но с миром расстаться нам жаль.

 

Что во власти у нас, то приятнее нам,

      Хоть мы ищем другого порой,

Но в час расставанья мы видим ясней,

      Как оно породнилось с душой [23, с. 119].

 

Порыв к высшему, «небесному» составляет основной этический императив Лермонтова, определяющий, в сущности, комплекс утверждаемых им этических ценностей. Человек, в представлении Лермонтова, должен прежде всего сознавать, чувствовать, культивировать в себе это высшее начало, понять его соотношение с другими силами своей души (пафос самопознания). Он должен свято хранить его наперекор житейским нуждам, заботам, тревогам, в безнадежных и трагических ситуациях (требование нравственной стойкости, неизменной верности себе). Он обязан, наконец, мужественно отстаивать высшие нравственные ценности от чьих бы то ни было посягательств («толпы», «света»), быть готовым к самопожертвованию и борьбе во имя их утверждения (жажда действия). В непререкаемой верности своим идеалам — главная предпосылка высокой самооценки «лермонтовского человека»; с ней связаны ощущение собственного избранничества и романтически понимаемое чувство чести. Верность этическому идеалу выступает у Лермонтова как долг, императив и одновременно как естественное чувство, утраченное лишь в «нашем поколенье», «в наш век изнеженный».

Совершенная личность у Лермонтова наделена обостренной чувствительностью, способностью угадывать тайный смысл земных явлений, постигать по едва уловимым намекам, «по легким признакам» присутствие высших начал бытия. Томимая небесным блаженством душа жаждет приобщиться к нему уже здесь, на земле, и потому жадно ловит все, что кажется ей обещанием вечности, явлением и знаком иного, лучшего мира. Предельное выражение такой душевной настроенности — состояние мечты, воспоминания, вещего или сомнамбулического сна, погружаясь в которое человек как бы выпадает из действительности, из реального течения времени (граница между мигом и вечностью стирается, исчезает) и обретает некий прообраз идеальной гармонии.

 

Я верю, обещаю верить,

Хоть сам того не испытал,

Что мог монах не лицемерить

И жить, как клятвой обещал,

Что поцелуи и улыбки

Людей коварны не всегда,

Что ближних малые ошибки

Они прощают иногда,

Что время лечит от страданья,

Что мир для счастья сотворен,

Что добродетель не названье

И жизнь поболее, чем сон!.. [23, с. 86].

 

Стихотворение соединяет в себе особенности «исповедальной» лирики и ораторского монолога, выражающее разочарование в мире и людях, в собственных романтических иллюзиях автора и в то же время сохраняющее семена «глубокой веры в жизнь и людей», стихотворение построено на противопоставлении «теплой веры» и «хладного опыта». Автор с надеждой замечает, что жизнь все же ярче сна, прекраснее, он желает счастья для всех людей, надеясь на их чистоту, умение прощать ошибки друг друга. Хотя в душе он понимает  невозможность идеального существования человеческих ценностей. Но верой Лермонтов пытается пробудить то, что заложено в человеке, стремление к идеалу. Мотив счастья здесь сопричастен мотиву надежды, веры в лучшее человечества, в существование мира без обмана, лицемерия и лжи.

 

Не могу на родине томиться,

Прочь отсель, туда, в кровавый бой.

Там, быть может, перестанет биться

Это сердце, полное тобой.

 

Нет, я не прошу твоей любови,

Нет, не знай губительных страстей;

Видеть смерть мне надо, надо крови,

Чтоб залить огонь в груди моей.

 

Пусть паду, как ратник в бранном поле.

Не оплакан светом буду я,

Никому не будет в тягость боле

Буря чувств моих и жизнь моя.

 

Юных лет святые обещанья

Прекратит судьба на месте том,

Где без дум, без вопля, без роптанья

Я усну давно желанным сном.

 

Так, но если я не позабуду

В этом сне любви печальный сон,

Если образ твой всегда повсюду

Я носить с собою осужден [23, с. 120].

 

Это стихотворение посвящено Наталье Федоровне Ивановой. Их отношения кончились разрывом, после которого у поэта возникают скорбные настроения, невозможность взаимной любви и счастья для двоих. И как следствие этого в творчестве появляются мотивы неверия в прочность женского чувства, ревности, укоры в обмане, которые препятствуют истинному счастью поэта, обостряется чувство оскорбленной гордости, ощущения своего творческого дара и высокой ответственности за него. В стихотворении нашли выражение также чувства одиночества и неразделенной любви, которую юный поэт не может забыть и от которой не может спастись. Мотив счастья в этом стихотворении реализован неполно, он прослеживается сквозь воссоздаваемые образы: «губительной страсти», «желанным сном».

Переживание забвенья-воспоминанья, сна наяву — как безусловной жизненной ценности — характерная особенность художественного миросозерцания Лермонтова, во многом определяющая содержание его творчества, темы и мотивы его поэзии, его поэтику. Состояние забвенья и грезы у Лермонтова как будто бы внеэтично, а в то же время исполнено глубинного этического смысла. Внеэтично — поскольку предполагает выключенность из реального хода жизни и желание как бы оказаться вне сферы добра и зла. С другой стороны, такое состояние — свидетельство сопричастности личности высшим началам бытия, неизменной сосредоточенности на них и одновременно — импульс, питающий постоянное тяготение к идеалу, удостоверяющий его истинность. Мечта о совершенной человеческой личности, о естественном сопряжении «земного» и «небесного», гармоничном слиянии человека с миром играет важнейшую роль на всем протяжении творческого пути Лермонтова.

 

     Моя душа, я помню, с детских лет

     Чудесного искала. Я любил

     Все обольщенья света, но не свет,

     В котором я минутами лишь жил;

     И те мгновенья были мук полны,

     И населял таинственные сны

     Я этими мгновеньями. Но сон,

     Как мир, не мог быть ими омрачен.

 

     Как часто силой мысли в краткий час

     Я жил века и жизнию иной

     И о земле позабывал. Не раз

     Встревоженный печальною мечтой,

     Я плакал; но все образы мои,

     Предметы мнимой злобы иль любви,

     Не походили на существ земных.

     О нет! Все было ад иль небо в них [23, с. 72].

     

В этом стихотворении мотив счастья переплетается с мотивом мечты, мечты печальной, неземной, наверняка в понимании поэта мечта, как и само счастье, предстает несбывшейся, лишь мгновенным сном. Желание блаженства и «пыл страстей возвышенных» для поэта является на данном этапе целью постижения, ради которой он готов пожертвовать собой.

Проблема этического идеала, поиски и воплощение которого Лермонтов связывал с целым рядом абсолютных для него ценностей, не может быть, однако, исчерпана очерченными выше существенными ее гранями. Поэтому более пристальный анализ таких трех тем (мотивов), как — Цель жизни, Счастье, Страдание, помогает расширить представления о нравственно-филосовском сознании Лермонтова, дополнительно выявить те постоянно действующие в лермонтовском мире коллизии, в окружении которых формировался этический идеал поэта.

Счастье принадлежит к тем вечным ценностям бытия, которые составляют предмет постоянного полемичного размышления Лермонтова и его героев: «Быть может... ни слез, ни мук / Не стоит счастье, ложное, как звук» («Я видел тень блаженства»). Постоянная жажда счастья и сознание его недостижимости рождают двойственную и двуединую формулу душевного состояния лирического героя:

 

Белеет парус одинокой

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

 

Играют волны — ветер свищет,

И мачта гнется и скрыпит...

Увы, он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

 

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой...

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой! [23, с. 123].

 

Стихотворение можно рассматривать как своего рода предельное выражение романтического мироощущения (и поэтики) Лермонтова; вместе с тем в нем содержится попытка переосмыслить с романтическим максимализмом поставленные в ранней лирике темы одиночества и свободы, неприятия жизни.

В двустишии: «Увы! Он счастия не ищет / И не от счастия бежит» — усиленный пиррихием акцент и двукратный повтор безусловно выделяют слово «счастие» как одно из центральных, ценностно значимых понятий в стихотворении. Столь же несомненен двойной акцент в конце строк на глаголах движения, которое неопределимо ни как стремление к счастью, ни как бегство от него; счастье для Лермонтова, по-видимому, неопределимо через какую-то вне его находящуюся и конкретно достижимую цель.

Мотив счастья у Лермонтова точнее было бы определить как мотив его невозможности. Совершенство мира и собственное блаженство открываются лирическому герою как недосягаемая цель в процессе вечных поисков, разочарований и сомнений.

 

Собранье зол — его стихия;

Носясь меж темных облаков,

Он любит бури роковые,

И пену рек, и шум дубров;

Он любит пасмурные ночи,

Туманы, бледную луну,

Улыбки горькие и очи,

Безвестные слезам и сну,

 

К ничтожным, хладным толкам света

Привык прислушиваться он,

Ему смешны слова привета

И всякий верящий смешон.

Он чужд любви и сожаленья,

Живет он пищею земной,

Глотает жадно дым сраженья

И пар от крови пролитой.

 

И гордый демон не отстанет,

Пока живу я, от меня,

И ум мой озарять он станет

Лучом чудесного огня;

Покажет образ совершенства —

И вдруг отнимет навсегда

И, дав предчувствия блаженства,

Не даст мне счастья никогда [23, с. 29].

 

Стихотворение «Чаша жизни» передает свойственное поколению 30-х гг. ощущение пустоты, бесполезности жизни, иллюзорности мечты. При этом жесткая, почти эпиграмматическая лапидарность стихотворения выявляет и его глубоко интимный смысл: выстраданное молодым поэтом безрадостное представление о перспективах собственного существования. Написано как романтическая аллегория.

Мы пьем из чаши бытия

      С закрытыми очами,