Мотив счастья в творчестве Лермонтова

Счастье у Лермонтова — краткий, мгновенный отдых на безостановочном и бесконечном пути, приостановленное вечное движение в пространстве и времени, совмещение несовместимых или трудносовместимых начал, единство «свободы и покоя», парадоксальное, горько-ироническое решение темы («счастье» смерти, забвения, могильного покоя) — вариация постоянного лермонтовского мотива невозможности счастья.

Я счастлив! Тайный яд течет в моей крови,

Жестокая болезнь мне смертью угрожает!..

     Дай бог, чтоб так случилось!.. Ни любви,

         Ни мук умерший уж не знает.

     Шести досток жилец уединенный,

Не зная ничего, оставленный, забвенный,

         Ни славы зов, ни голос твой

     Не возмутит надежный мой покой!..[23, с. 123].

Высшая гармония, абсолютная полнота счастья не вмещаются в рамки остановленного мгновения, они взрывают, разрушают, испепеляют сами себя.

Любовь — всепроникающая тема и один из универсальных мотивов в творчестве Лермонтова, который сопричастен непосредственно мотиву счастья, счастья в любви, и прежде всего в любви к женщине в ее различных проявлениях: от бескорыстно-идеального, «небесного» чувства до всепоглощающей любви-страсти или демонического соперничества. К любви во всех ее формах Лермонтов предъявляет требование высокой ответственности, верности, полного понимания. Нередко любовь звучит у него почти как синоним «счастья» или «добра»:

Не верят в мире многие любви

И тем счастливы; для иных она

Желанье, порожденное в крови,

Расстройство мозга иль виденье сна.

Я не могу любовь определить,

Но это страсть сильнейшая! — любить

Необходимость мне; и я любил

Всем напряжением душевных сил.

И отучить не мог меня обман,

Пустое сердце ныло без страстей,

И в глубине моих сердечных ран

Жила любовь, богиня юных дней [23, с. 72].

Но Лермонтов не остановился на абсолютном противопоставлении несовершенной реальной и неосуществимой идеальной вечной любви. В раннем творчестве он использует, в частности, воскрешенный романтизмом и восходящий к поэзии трубадуров культ любви как высшей, почти религиозной ценности:

Моя душа твой вечный храм;

Как божество, твой образ там;

Не от небес, лишь от него

Я жду спасенья своего [23, с. 103].

В позднем творчестве Л. эти мотивы исчезают или видоизменяются.

У Лермонтова больше, чем у других русских лириков, любовная тема, тема идеального счастья пронизана мотивами страдания — неудачи, неисполнимости связанных с этим чувством надежд и на протяжении всего творчества, выступает как лейтмотив, наряду с темой страдания от измены любимого человека или от обманчивости всей жизни.

Любовь у Лермонтова нередко проявляется в целом комплексе чувств и порывов, таких, как восхищение, благодарность, сострадание.

Таким образом, можно заметить, что определить концепцию автора всегда сложно, так как необходимо увидеть все творчество целостно, в этой целостности определить доминанту, главный идейный центр. Нет однозначности мотива счастья в ранних стихотворениях Лермонтова, что приводит к мысли о том, что счастье сложная онтологическая категория, в этой категории неотъемлемым являются моральная ответственность человека, душевная гармония, внутренняя свобода, умение любить и быть понятым.

3 ОСОБЕННОСТИ РЕАЛИЗАЦИИ МОТИВА СЧАСТЬЯ В ПОЗДНЕЙ ЛИРИКЕ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА

Если в ранней лирике мотив счастья характеризовался как мечта о социальной утопии, нечто небесное, святое, то в поздней лирике прослеживается усиленное противостояние среды, толпы идеальному счастью, все большая вера в невозможность счастья. Лермонтов осознает всю ценность земного счастья, уже не стремится к небесному, идеальному существованию.

Земного счастья мы не ценим,

Людей привыкли мы ценить;

Себе мы оба не изменим,

А нам не могут изменить.

В толпе друг друга мы узнали,

Сошлись и разойдемся вновь.

Была без радостей любовь,

Разлука будет без печали [23, с. 162].

В литературе высказывались разные мнения относительно социального облика героини: «падшая» ли это женщина, стоящая вне общества, или женщина светского круга, пренебрегшая моралью и «благопристойностью». Все же в стихотворении дана не социально объективированная драма отношений, а некая новая и психологически трезвая расстановка любовных «ролей»: вместо поисков идеальной женской души — сознательно («договор»!) и заведомо временный союз равных, взаимоузнавание и сближение людей одного душевного опыта, сохранивших в житейском «кружении» крупицу сердечности («людей привыкли мы ценить»). Зрелая поэзия Лермонтова вообще отмечена появлением женского лица, дублирующего героя и его душевный мир.

Поэтическая речь стихотворения насыщена антитезами, но они оказываются средством не столько романтической контрастности, сколько углубленного и жесткого анализа.

Я, матерь божия, ныне с молитвою

Пред твоим образом, ярким сиянием,

Не о спасении, не перед битвою,

Не с благодарностью иль покаянием,

Не за свою молю душу пустынную,

За душу странника в свете безродного, —

Но я вручить хочу деву невинную

Теплой заступнице мира холодного.

Окружи счастием душу достойную,

Дай ей сопутников, полных внимания,

Молодость светлую, старость покойную,

Сердцу незлобному мир упования.

Срок ли приблизится часу прощальному

В утро ли шумное, в ночь ли безгласную —

Ты восприять пошли к ложу печальному

Лучшего ангела душу прекрасную [23, с. 162].

Стихотворение строится как монолог лирического героя — мольба о счастье любимой женщины, о ее душе (вероятно, что в стих. речь идет о В. А. Лопухиной). В ходе монолога вырисовываются три образа: божьей матери, лирического героя и той, о которой он молится. В общем контексте лермонтовской лирики существенно, что внутренняя драма героя, одинокого странника с «пустынной душой», отодвинута на второй план, а на первый выступает образ героини — ее нравственная чистота и беззащитность перед враждебными силами «мира холодного». Мольба за нее освещает с новой стороны образ самого героя: трагедия духовного одиночества не разрушила его глубокого участия и заинтересованности в судьбе другого человека. «Молитва» проникнута интонацией просветленной грусти, связанной с особым преломлением в этом стихотворении религиозных мотивов и мотивов переживания за счастье любимого человека: существование «незлобного сердца», родной души заставляет героя вспомнить о другом, светлом «мире упования», в котором «теплая заступница» охраняет весь жизненный путь «достойной души» и ангелы осеняют ее на пороге смерти. Вместе с тем герой отвергает традиционные формы обращения к богу с молитвой о себе («Не о спасении, не перед битвою, / Не с благодарностью иль покаянием, / Не за свою молю душу пустынную»), как бы заведомо зная, что благодать не коснется его собственной «пустынной души».

Стих. высоко оценили современники Лермонтова: С. П. Шевырев, А. А. Григорьев и др.; В. Г. Белинский сказал о нем — «чудная „Молитва“».

Не смейся над моей пророческой тоскою.

Я знал: удар судьбы меня не обойдет;

Я знал, что голова, любимая тобою,

     С твоей груди на плаху перейдет;

Я говорил тебе: ни счастия, ни славы

Мне в мире не найти; настанет час кровавый,

     И я паду, и хитрая вражда

С улыбкой очернит мой недоцветший гений;

         И я погибну без следа

         Моих надежд, моих мучений.

Но я без страха жду довременный конец, —

     Давно пора мне мир увидеть новый.

     Пускай толпа растопчет мой венец:

         Венец певца, венец терновый!..

         Пускай! Я им не дорожил [23, с. 163].

Это предсмертный монолог поэта, обращенный к возлюбленной. Литературное время стихотворения неопределенно, что подчеркнуто колебанием глагольных форм («не смейся...», «Я знал, удар судьбы меня не обойдет», «Пускай! я им не дорожил»). Такое словоупотребление создает впечатление «замогильного голоса» поэта, который начинает говорить о себе уже в прошедшем времени. Вместе с тем эта неопределенность, а также близкая стилистическая связь стихотворения с ранней лирикой Лермонтова не позволяют жестко прикреплять стихотворение  к какой-либо конкретной жизненной ситуации. Стихотворение связано с нередкими у раннего Лермонтова моментами душевного кризиса, обусловленного биографическими или творческими причинами. Опять же прослеживается невозможность и отсутствие счастья как такового в жизни поэта. Осознание этого для Лермонтова очень болезненно, окружающая его толпа затмевает последние надежды на столь родное и уже ушедшее в прошлое счастье, надежды на благородные мечты, остается лишь завистливая мечта толпы, серой и злобной.

Как часто, пестрою толпою окружен,

Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,

         При шуме музыки и пляски,

При диком шепоте затверженных речей,

Мелькают образы бездушные людей,

         Приличьем стянутые маски,

Когда касаются холодных рук моих

С небрежной смелостью красавиц городских

         Давно бестрепетные руки, —

Наружно погружась в их блеск и суету,

Ласкаю я в душе старинную мечту,

         Погибших лет святые звуки.

И странная тоска теснит уж грудь мою;

Я думаю об ней, я плачу и люблю,

         Люблю мечты моей созданье

С глазами, полными лазурного огня,

С улыбкой розовой, как молодого дня

         За рощей первое сиянье.

Так царства дивного всесильный господин —

Я долгие часы просиживал один,

         И память их жива поныне

Под бурей тягостных сомнений и страстей,

Как свежий островок безвредно средь морей

         Цветет на влажной их пустыне.

Когда ж, опомнившись, обман я узнаю

И шум толпы людской спугнет мечту мою,

         На праздник не́званную гостью,

О, как мне хочется смутить веселость их

И дерзко бросить им в глаза железный стих,

         Облитый горечью и злостью!.. [23, с. 184].

Это стихотворение продолжает кризисное настроение поэта. Недоверие к «толпе людской» возрастает, обличается сатирическое и надменное отношение к ней. Но значение стихотворения не сводится только к обличению «большого света». Оно глубоко и многозначно. Тема маскарада здесь символична. Речь идет не просто о бале, а о бездушии и фальши светского общества. Обнаруживается парадокс: то, что непосредственно окружает поэта, оказывается призрачным, видимым «как будто бы сквозь сон», и, напротив, воображаемое прошлое оказывается подлинной реальностью, описанной точным, вещественно-предметным языком: «И вижу я себя ребенком; и кругом / Родные все места: высокий барский дом / И сад с разрушенной теплицей». Таким образом, стихотворение рисует две действительности: окружающую и воображаемую, ту, которая близка природным началам и вводится в стихотворение через мотив мечты, приобретающий особое значение: «И странная тоска теснит уж грудь мою: / Я думаю об ней, я плачу и люблю, / Люблю мечты моей созданье / С глазами, полными лазурного огня...». Мечта в этом стихотворении предстает как нечто старинное, святое прошлое, которое может быть разрушено настоящим обманом, людскими страстями, ненастоящими, фальшивыми чувствами. Лермонтов стоит перед выбором: доверится мечте, как и раньше, либо отказаться от нее, чтобы не подвергнуть посягательству «пестрой толпы». Противоречие между «мечтой» и действительностью решается в пользу «мечты», утраченной идиллии детства, и вызывает вспышку энергии, желание бросить «в глаза» веселящемуся светскому обществу «железный стих, облитый горечью и злостью».

В исследовательской литературе обращалось внимание на особенности художественной структуры стихотворения, сочетающего в себе лирическое и сатирическое начала. Лирическая тема в стихотворении отчасти опирается на элегическую традицию. Предметность пейзажных описаний сочетается с таинственным и неопределенным зрительным воплощением «мечты», предстающей поэту в женском облике; Лермонтов прибегает здесь к психологическим, эмоциональным эпитетам и метафорам («С глазами, полными лазурного огня», «с улыбкой розовой»).