Пространство в эстетике Бродского

Отчужденность от мира и неприятие миропорядка, ощущение потерянности, абсолютного одиночества «Я», собственной инородности всему окружающему — вещам, обществу, государству, восприятие страданий как предназначения человека, как проявления невыразимого сверхрационального опыта, соединяющего с Богом, жажда встречи с Богом и ясное осознание ее невозможности — таковы повторяющиеся мотивы поэзии Иосифа Бродского. Отношение «Я» к бытию у Бродского напоминает мировидение экзистенциализма — философии, возвестившей о себе около ста пятидесяти лет назад в сочинениях датского пастора Сёрена Кьеркегора, но во многом определившей мысли и чувства человека середины нашего столетия.

Бродский не утверждает веру в Бога как сверхрациональное осмысление ситуации абсурда бытия. «В случае Бродского его склонность идти до крайних пределов в сомнениях, вопросах и оценках не оставляет убежища (lеaves no room) никаким исключениям. В его поэзии разум терроризирует душу, чувства и язык, заставляет последний превзойти самого себя». Все вопросы, равно как и ответы на них, скрыты в языке, который и оказывается высшей ценностью для поэта.

Бродского на первый взгляд сближает с экзистенциальной философией мотив внерационального оправдания страданий, в «Разговоре с небожителем» облеченный в амбивалентную утвердительно-отрицающую форму, но в ряде других текстов выраженный вполне однозначно. Может быть, самый впечатляющий пример — речь Бродского «The condition we call exile» («Условие, которое мы зовем изгнанием») в декабре 1987 года на конференции, посвященной литературе изгнания. «Если есть что-либо хорошее в изгнании, это — что оно учит смирению (humility)»,— замечает Бродский. И добавляет: «Другая истина — в том, что изгнание — метафизическое состояние. В конце концов оно имеет очень устойчивое, очень ясное метафизическое измерение, и игнорировать его или увиливать от него — значит обманывать себя в смысле того, что с тобой произошло, навечно обрекать себя на неизбежный конец, на роль оцепеневшей бессознательной жертвы».

Понимание страданий как блага, несущего человеку мистический опыт богообщения, конечно, характерно для христианства. В религиозной экзистенциальной философии страдание может мыслиться и как нечто внешнее по отношению к человеку, как вызов Ничто, небытия. (У Кьеркегора, впрочем, присутствует именно христианская идея приятия выпадающих на долю человека мучений и горестей.) «Смирение» (humility) — ценностная категория именно христианского сознания (слово «humilitas» в классической латыни имело прежде всего негативный смысл, означая «униженность», «раболепие»). Однако отношение к страданию у Бродского в равной мере соотносится с постулатом стоической философии, учащей быть невозмутимым и стойким перед лицом бедствий. Не случайно эссе Бродского «Homage to Marcus Aurelius» («Клятва верности Марку Аврелию», 1994) завершается цитатами из «Размышлений» императора-стоика, среди которых приведена и такая: «О страдании, если оно невыносимо, то смерть не преминет скоро положить ему конец, если же оно длительно, то его можно стерпеть. Душа сохраняет свой мир силою убеждения, и руководящее начало не становится хуже. Члены же, пораженные страданием, пусть заявляют об этом, если могут». Хотя стоическое представление о Разуме как основе всех вещей Бродскому чуждо, этический постулат стоицизма о спокойном приятии страданий как достоинстве мыслящего человека ему, безусловно, близок. В эссе «Homage to Marcus Aurelius» «Размышления» Аврелия с их надличностной этической установкой противопоставлены «учебнику экзистенциализма». Выражение «учебник экзистенциализма» — своеобразный оксюморон, ибо экзистенциальная философия по определению не может быть систематизирована и изложена в форме «учебника». Бродский подчеркивает, что индивидуальное, неповторимое тиражируется в «массовом» сознании ХХ века, делающем экзистенциализм предметом моды и ищущем экзистенциальные идеи в сочинении античного мыслителя.

Мировоззренческая ориентация Бродского совершенно определенно христианская, и хотя после его смерти открылось нетронутое поле для литературной критики - куда, в какую литературную ячейку определить ушедшего поэта, и, разумеется, раздаются самые разноречивые мнения, этот разброс скорее отражает его сложность и глубину, а не его религиозную неопределенность религиозность поэзии Бродского потому не улавливается некоторыми критиками, что она непривычна своей глубиной. Поэт не передает полученные истины, а пытается их пережить, пропустить через себя каждое написанное слово, и поэтому отсутствие знакомых шаблонных формулировок может кому то показаться обладающим не христианским, а даже языческим мировоззрением. На самом деле в его  стихах  видится не игра словами и аллегориями, когда он говорит о вечных истинах, а прожитый религиозный опыт. Опыт ощущения трагического состояния этого мира. 'Тут не было установки на иносказание, а был странный и трудный дар чувствовать мир как целое: всю его протяженность, всю прелесть, всю тяжесть, весь его - преломленный  в человеке - трагизм.'

               Религиозность поэта сказывается и в том, что даже по форме его стихотворения тяготеют, может быть неосознанно, к форме оды, более близкой традиционной церковной гимнографии, чем  стихи -афоризмы которыми жила поэзия 20-го века. '25-летний Иосиф пришел ко мне, имея законченное представление о русской поэзии. Как и обериутам, ему не мог не импонировать нетронутый пласт поэзии XVIII века - Ломоносов, Тредиаковский, Сумароков. Он любил идею оды, длинного стихотворения, ему нужны были их полнозвучие, громогласность, он сам так писал. Он делал лирическое высказывание  на 200-300 строк, и это вызов поэтике XIX - начала XX века, когда культивировалось стихотворение строк на 20-30. И никогда у него не многословие.' И это объяснимо, т.к. многовековой опыт Церкви выражающей истины Откровения наверно не случайно облекается в подобные же формы. И близость к церковной молитве, хотя бы по форме  стиха, уже настраивает читателя на определенный, более глубокий уровень восприятия.

               В религиозном плане его занимали многие вопросы. И в каждом моменте он никогда не довольствовался готовым решением, а стремился сформулировать свое, выстраданное видение проблемы. Часто его поначалу поверхностные собственные высказывания опровергались его же собственным творческим поиском. Например, 'Иосиф говорил, что терпеть не может пересказов евангельских сюжетов в  стихах , имея в виду  стихи  из романа (Пастернака) - ну, и блистательно опроверг это позже собственными  стихами .'

               Поэтому зачастую его высказывания по тем или иным вопросам, так сказать, напрямую, нельзя воспринимать как действительно его сформировавшееся мнение. Его подлинный взгляд можно скорее узнать из контекста и смысла его  стихов . Так, его размышления о Боге иногда довольно необычны: 'Язык - начало начал. Если Бог для меня и существует, то это именно язык.'

Но размышления на эту тему не в интервью, а в  стихах  дают совершенно другую картину - суждений тонко чувствующего верующего человека. Афористичность его высказываний по самым важнейшим вопросам христианского мировоззрения как, например, Воскресение, показывает, наверно, не столько его сложившееся мнение, сколько ту постоянную работу духа над вечными вопросами, которая непрестанно шла в нем. 'Его (Бродского) занимала проблема Воскресения, дыры, которую он сам рассчитывал проделать в 'броне небытия.'

Его позиция христианина приводит к иногда к высказываниям, которые поражают своей точной характеристикой духовного состояния времени и человека:

           ' Нынче поклонники оборота

            'Религия - опиум для народа'

            поняли, что им дана свобода,

            дожили до золотого века.

            Но в таком реестре (издержки слога)

            свобода не выбрать - весьма убога.

            Обычно тот, кто плюет на Бога,

            плюет сначала на человека.'

Критики до сих пор спорят, к чему более тяготеет поэзия Бродского - к образности или музыкальности. Подлинное положение вещей скорее объединяет обе эти характеристики на уровне, недосягаемом для рационального рассмотрения. Но образность его стихов очевидна, свидетели его творчества говорят даже о процессе написания стихов Бродским схожим с написанием картины. 'Никогда на обороте не писал - ему нужно было видеть текст как картину. По картине и правил. Выразительно марал перьевой самопиской, разгонистым почерком. Яростно зачеркивал, заполняя поля, - и мог бутерброд маслом вниз уронить на рукопись совершенно элементарно.'

Бродский являлся очень хорошим другом Анне Ахматовой. 

Как-то они обсуждали идею переложения Псалмов и библейских сюжетов на стихи. Обсуждали, стоит ли это делать, а если стоит, то как именно. И кто бы мог сделать это лучше всех, чтобы получилось не хуже, чем у Пастернака. Стихотворения из «Доктор Живаго» справедливо считались вершиной религиозной поэзии.

Кроме самой Ахматовой сделать это было не по силам никому. Вскоре Анны Андреевны не стало. И Бродский начинает создавать целый свод стихотворений на библейские сюжеты, которые станут шедеврами религиозной поэзии. Анна Ахматова дождалась или, как знать, сама выбрала человека, которому смогла передать духовное наследие великой русской поэзии.[21]

«Сретение» Бродского родилось в 1972 году. Это последнее стихотворение, написанное им на родине, вскоре его выдворят за пределы Советского Союза. «Сретение» посвящено Анне Ахматовой. По-славянски «Сретение» значит «Встреча». Встреча человека с Богом.

IV.Стихотворение «Сретение». Анализ.

Бродский — поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов ощущение не спящей, не останавливающейся мысли. Он действительно живет не где, а когда. В особом мире Бродского есть своя география, своя история, свои действующие лица. Бродский однажды заметил, что такие вещи, как музыка и живопись “не только в сильной степени влияют на личность человека, а являются тем, что определяет и формирует его”. Иосиф Александрович часто говорил о живописи, много думал о ней и в конечном итоге визуальный опыт поэта, сознательно или бессознательно, воздействовал на ткань стиха. На протяжении всей жизни Бродский проявлял очень сильный интерес к живописи, вообще, как и ко всем видам искусства. Но больше всего к живописи, даже, нет, не к живописи, к музыке. А вот театром совсем не увлекался, несмотря на то, что потом начал писать пьесы, но я никогда не слышал, чтобы он пошел в театр, захотел посмотреть там что-нибудь новенькое. Этого не было. Но живопись, после литературы и музыки, была главным предметом его интересов, без всякого сомнения. Он ведь обладал даром рисовальщика, более того, мог написать картину в цвете.[22]

Судьба Бродского невероятна, удивительна; как на первый взгляд непостижимо удивителен тот факт, что человек, ходивший в советскую школу, воспитывавшийся в нерелигиозной семье, да и сам говоривший о религии такое, что отпугнет любого верующего, станет автором доброго десятка стихотворений о Рождестве Христовом, автором «Сретенья»…

А когда исполнились дни очищения их по закону Моисееву, принесли Его в Иерусалим, чтобы представить пред Господа, как предписано в законе Господнем, чтобы всякий младенец мужеского пола, разверзающий ложесна, был посвящен Господу, и чтобы принести в жертву, по реченному в законе Господнем, две горлицы или двух птенцов голубиных. Тогда был в Иерусалиме человек, именем Симеон... Лк. 2:22-25

Одно из основных произведений Бродского в Рожденственском цикле - «Сретение». Давайте проанализируем этот стих.

Стихотворение «Сретенье» выделяется из всего корпуса библейских стихов И. Бродского. В чем же его особенность? В том, что его «топос» и «хронос» наиболее полно и точно следуют первоисточнику, т. е. Евангелию.

Начинается стихотворение событийно, сразу, без подготовки. Но чувствуется определенная робость поэта перед «материалом», которая выражается в своего рода косноязычии:

Когда она в церковь впервые внесла

дитя, находились внутри из числа

людей, находившихся там постоянно

Святой Симеон и пророчица Анна.

«Находились находившихся» — эта тавтологичность скрывается за мощным гулом стиха, но все-таки это досадный прокол, т. к. пишет уже весьма искушенный и зрелый поэт — стихотворение датировано 1972 годом. Но дальше все идет гладко.

Как уже было сказано, И. Бродский очень точно следует евангельскому повествованию. Точности старается он достичь буквальной:

А было поведано старцу сему

о том, что увидит он смертную тьму

не прежде, чем Сына увидит Господня...

В Евангелии читаем: «Ему было предсказано Духом святым, что он не увидит смерти доколе не увидит Христа Господня» (Лук. 2.26).

И. Бродский продолжает далее в стихотворении:

Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,

реченное некогда слово храня,

Ты с миром, Господь, отпускаешь меня

затем что глаза мои видели это

дитя: он — Твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен.

И слава Израиля в нем».

Перед нами поэтическое переложение молитвы Симеона-Богоприимца. Вот какова она в Евангелии: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром; Ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицом всех народов. Свет и просвещению язычников, и славу народа Твоего Израиля» (Лук. 2.29—32).

Евангельская молитва глубже стихов и красивее, а на церковно-славянском и того более. Но это и естественно. Евангелие — боговдохновенный текст, а стихи — просто вдохновенный.

Стих течет дальше — Бродский продолжает перелагать на стихи евангельское повествование — слова Симеона, сказанные Марии:

В лежащем сейчас на раменах Твоих

паденье одних, возвышенье других,

предмет пререканий и повод к раздорам.

И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть его будет, твоя

душа будет ранена. Рана сия

даст видеть тебе, что сокрыто глубоко

в сердцах человеков, как некое око.

Снова приведем параллельный евангельский текст: «Се, Лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий (И Тебе Самой оружие пройду душу) да  откроются  помышления   многих  сердец» (Лук.2.34—35).

В чем же особенность авторского взгляда на праздник Сретенья? Сюжет стихотворения окаймлен, имеет вступление и завершение. Особое внимание Бродский обращает на образ Симеона и через его сознание видит происходящее в храме событие.

Одна из важнейших тем стихотворения — завершение жизни, переход из мира физического в «пространство, лишенное тверди», где «время утратило звук». Почему Симеон ушел умирать «не в уличный гул»? Что значит для него «образ Младенца с сияньем вокруг / пушистого темени»? В каком случае «образ Младенца» может стать «светильником» в темноте? И для чего вообще была необходима Симеону эта встреча — Сретенье? Попытаемся ответить на все эти вопросы сразу.

Он шел умирать. И не в уличный гул

он, дверь отворивши руками, шагнул,