Убить пересмешника

– Мистер Юэл? - Мне кое-что  вспомнилось. - Есть такие Юэлы, они  каждый год в первый день приходят в школу, а потом больше не ходят. Он из них, да? И Аттикус сказал, они  настоящие подонки… Аттикус никогда  ни про кого так не говорил. Он сказал…

– Вот это они самые  и есть.

– Ну, если все в Мейкомбе знают, что за народ эти Юэлы, так  все рады будут нанять Элен на работу…  Кэл, а что это - насильничать?

– Спроси мистера Финча, он тебе лучше объяснит. Ты, верно, голодная? Преподобный отец сегодня что-то длинно проповедовал, всегда он не так  скучно говорит.

– Он совсем как наш проповедник, - сказал Джим. - А почему вы так странно  поете псалмы?

– Ты про вторенье? - спросила Кэлпурния.

– Это называется вторенье?

– Да, мы так называем. Так  всегда делалось, сколько я себя помню.

Джим сказал - отложили бы за год деньги с церковных сборов и купили бы сборники псалмов.

Кэлпурния засмеялась.

– А что от них толку? Читать-то всё равно никто не умеет.

– Как же так? - спросила я. - Столько народу, и никто не умеет  читать?

Кэлпурния кивнула.

– Ну да. В «Первой покупке» читают, может, человека четыре… я  в том числе…

– Ты в какой школе училась, Кэл? - спросил Джим.

– Ни в какой. Дай-ка вспомнить, кто же это меня научил грамоте? А, да, старая мисс Бьюфорд, тетушка нашей  мисс Моди Эткинсон.

– Да разве ты такая старая?

– Я даже старше мистера  Финча, - усмехнулась Кэлпурния. - Только не знаю, много ли. Мы с ним один раз стали вспоминать да рассчитывать, сколько же это мне лет… я помню  немножко дальше него, стало быть, я  и старше ненамного, женская-то память получше мужской.

– А когда твой день рождения, Кэл?

– Я справляю на рождество, так легче запомнить… а настоящего дня рождения у меня нету.

– Но ты по виду совсем не такая  старая, как Аттикус, - запротестовал  Джим.

– Цветные не так быстро стареют, как белые, по ним не так  видно, - сказала Кэлпурния.

– Может быть, это потому, что они не умеют читать. Кэл, это  ты научила Зибо грамоте?

– Да, мистер Джим. Когда он был мальчонкой, у нас тут и школы-то не было. А я его всё ж таки заставила учиться.

Зибо был старшим сыном  Кэлпурнии. Если б я прежде об этом подумала, я бы догадалась, что Кэл  уже пожилая - у Зибо у самого дети были почти взрослые, только я как-то об этом не задумывалась.

– Ты его учила по букварю? - спросила я.

– Нет, я ему велела каждый день выучивать страничку из священного писания, и ещё была книжка, по которой  меня учила мисс Бьюфорд, - вам не угадать, откуда я её взяла.

Мы и не угадали. Кэлпурния  сказала:

– Мне её дал ваш дедушка  Финч.

– Да разве ты с «Пристани»? - удивился Джим. - Ты нам никогда  не говорила.

– Ясно, с «Пристани», мистер Джим. Там и выросла, между «Пристанью»  и имением Бьюфордов. Круглый  год работала на Бьюфордов да на Финчей, а потом ваши папа с мамой поженились, я и переехала в Мейкомб.

– А какая это была книжка, Кэл? - спросила я.

– «Комментарии» Блэкстоуна.

Джим был ошеломлён.

– И по этой книге ты учила  Зибо грамоте?!

– Ну да, сэр, мистер Джим. - Кэлпурния  застенчиво прикрыла рот рукой. - У  меня других книг нету. Ваш дедушка говорил, что мистер Блэкстоун писал превосходным языком…

– Значит, вот почему ты говоришь не так, как все, - сказал Джим.

– Кто все?

– Все цветные. Кэл, а ведь в церкви ты говорила так же, как  они…

Мне никогда и в голову не приходило, что у нашей Кэлпурнии есть ещё другая жизнь. Оказывается, она может существовать как-то отдельно, вне нашего дома, да ещё знает два языка!

– Кэл, - сказала я, - а для  чего ты со своими разговариваешь, как… как цветные, ты ведь знаешь, что это неправильно?

– Ну, во-первых, я и сама чёрная…

– Всё равно, зачем же тебе ломать язык, когда ты умеешь говорить правильно? - сказал Джим.

Кэлпурния сбила шляпку набок  и почесала в затылке, потом старательно  поправила шляпку.

– Как бы это вам объяснить, - сказала она. - Вот бы вы с Глазастиком  стали у себя дома разговаривать  как цветные, - это было бы совсем не к месту, верно? А если я в  церкви или со своими соседями стану  говорить как белая? Люди подумают - я совсем заважничала.

– Но ведь ты знаешь, как правильно! - сказала я.

– А не обязательно выставлять напоказ всё, что знаешь. Женщине  это и не к лицу. И, во-вторых, людям  вовсе не по вкусу, когда кто-то умней  их. Они сердятся. Хоть и говори сам  правильно, а их не переменишь, для  этого им надо самим научиться, а  уж если они не хотят, ничего не поделаешь: либо держи язык за зубами, либо говори как они.

– Кэл, а можно мне иногда с тобой повидаться?

Кэлпурния поглядела на меня с недоумением.

– Повидаться, дружок? Да мы с тобой видимся каждый день.

– Нет, можно прийти к тебе в гости? Как-нибудь после работы? Аттикус меня проводит.

– Пожалуйста, когда захочешь, - сказала Кэлпурния. - Мы тебе всегда будем рады.

Мы шли по тротуару мимо дома Рэдли.

– Посмотрите-ка на веранду, - сказал Джим.

Я оглянулась на дом Рэдли - вдруг его таинственный обитатель  вылез подышать свежим воздухом? Но веранда была пуста.

– Да нет, на нашу веранду  посмотри, - сказал Джим.

Я посмотрела. В качалке - прямая, непреклонная и неприступная, с таким видом, будто она здесь  провела весь свой век, - сидела тетя Александра.

 

13

 

– Отнеси мой саквояж в  ту спальню, что окнами на улицу, Кэлпурния, - были первые слова тети Александры. - Джин Луиза, перестань чесать в  затылке, - были её следующие слова.

Кэлпурния подняла тяжёлый  тетин чемодан и отворила дверь.

– Я сам отнесу, - сказал Джим и взял у неё чемодан.

Слышно было, как чемодан  грохнул об пол в спальне. И  ещё долго от этого не смолкал  глухой гул.

– Вы приехали в гости, тетя? - спросила я.

Тетя Александра не часто  выезжала с «Пристани» и уж тогда  путешествовала с помпой. У неё  был свой ярко-зелёный солидный «бьюик»  и чёрный шофёр, оба сверкали такой  чистотой, смотреть тошно, но сейчас их нигде не было видно.

– Разве отец вам ничего не сказал? - спросила тетя Александра.

Мы с Джимом помотали головами.

– Вероятно, забыл. Его ещё  нет дома?

– Нет, он обычно возвращается только к вечеру, - сказал Джим.

– Ну так вот, ваш отец и я посоветовались и решили, что пора мне немножко у вас пожить.

«Немножко» в Мейкомбе может означать и три дня и  тридцать лет. Мы с Джимом переглянулись.

– Джим становится взрослый, и ты тоже растёшь, - сказала тетя Александра. - Мы решили, что тебе полезно  женское влияние. Пройдёт совсем немного лет, Джин Луиза, и ты начнёшь  увлекаться нарядами и молодыми людьми…

Я могла много чего на это  ответить: Кэлпурния тоже женщина, пройдёт  ещё очень много лет, пока я  начну увлекаться молодыми людьми, а нарядами я вообще никогда не стану увлекаться… но я промолчала.

– А как же дядя Джимми? - спросил Джим. - Он тоже приедет?

– О нет, он остался на «Пристани». Ему надо присматривать  за фермой.

– А вы не будете без него скучать? - спросила я и сразу спохватилась: это был не очень тактичный  вопрос. Тут ли дядя Джимми, нет ли, разница невелика, от него всё равно  никогда слова не услышишь.

Тетя Александра пропустила мой вопрос мимо ушей.

Я не могла придумать, о  чём ещё с ней говорить. Сказать  по совести, я никогда не знала, о  чём с ней говорить, и сейчас сидела и вспоминала наши прошлые  тягостные беседы: «Как поживаешь, Джин Луиза?» - «Очень хорошо, благодарю вас, мэм. А вы как поживаете?» - «Хорошо, спасибо. А чем ты всё это время  занималась?» - «Ничем». - «Как, неужели  ты ничего не делаешь?» - «Ничего». - «Но  у тебя, наверно, есть друзья?» - «Да, мэм». - «Так чем же вы все занимаетесь?» - «Ничем».

Тетя, конечно, считала меня круглой дурой, один раз я слышала - она сказала Аттикусу, что я  отсталая.

Что-то было неладно, но расспрашивать  не захотелось: но воскресеньям тетя Александра всегда была сердитая. Наверно, из-за корсета. Она была не толстая, но весьма солидная особа и сильно затягивалась - бюст получался такой высокий, что  смотреть страшно, талия в рюмочку, сзади всё очень пышно, глядя  на эту фигуру, поневоле подумаешь, что раньше тетя Александра была песочными  часами. С какого боку ни посмотри, выходило очень внушительно.

Остаток дня прошёл в тихом  унынии - так всегда бывает, когда  приедут родственники, - а потом  мы заслышали автомобиль и сразу  ожили. Это из Монтгомери вернулся Аттикус. Джим забыл свою солидность и вместе со мной побежал его встречать. Джим выхватил у Аттикуса чемодан и  портфель, а я повисла у него на шее; он на лету поцеловал меня, и  я спросила:

– А книжку ты мне привёз? А знаешь, тетя приехала!

Аттикус сказал - привёз и  знает.

– Тетя будет у нас жить. Ты рада?

Я сказала - очень рада, это  была неправда, но бывают такие обстоятельства, что приходится и соврать, раз  уж всё равно ничего не поделаешь.

– Мы решили, что настало  время, когда детям необходимо…  в общем, вот что, Глазастик, - сказал Аттикус, - тетя делает мне большое  одолжение и вам обоим тоже. Я не могу весь день сидеть с вами дома, и этим летом нам придётся трудно.

– Да, сэр, - сказала я.

Я ничего не поняла. Мне только показалось, что не так уж Аттикус  звал тетю Александру, это она сама всё придумала. У неё была такая  манера, она заявляла: так лучше  для семьи, - вот, наверно, и к нам  она поэтому переехала.

Мейкомб встретил тетю Александру очень приветливо. Мисс Моди Эткинсон испекла свой любимый торт, до того пропитанный наливкой, что я стала  пьяная; мисс Стивени Кроуфорд приходила  в гости и сидела часами, причём больше всё качала головой и говорила «гм-гм». Мисс Рейчел зазывала тетю днём пить кофе, и даже мистер Натан Рэдли  один раз заглянул к нам во двор и сказал, что рад её видеть.

Потом тетя Александра расположилась  у нас как дома, и всё пошло  своим чередом, и можно было подумать, будто она весь век тут живёт. Её славу отличной хозяйки ещё  подкрепили угощения на собраниях миссионерского общества (тетя не доверяла Кэлпурнии  печь и стряпать деликатесы, которые  должны были поддерживать силы слушателей во время длиннейших докладов Общества распространения христианства на Востоке); она вступила в Мейкомбский дамский  клуб и стала его секретарём. В  глазах мейкомбского высшего света  тетя Александра была последней представительницей аристократии: манерами обладала самыми изысканными, какие приобретаются  только в лучших закрытых школах и  пансионах; была образцом и авторитетом  в вопросах морали; мастерски владела  искусством намека и не знала себе равных по части сплетен. Когда она  училась в школе, ни в одной  хрестоматии не упоминалось о  внутренних сомнениях, и тетя Александра понятия о них не имела. Она  не ведала скуки и не упускала случая выступить в роли главного арбитра: наводила порядок, давала советы, остерегала и предупреждала.

Она никогда не забывала упомянуть  о слабостях любого другого рода и племени, дабы возвысить славный  род Финчей; эта привычка иногда злила Джима, а чаще забавляла.

– Тете надо быть поосторожнее в словах, она наводит критику чуть не на всех в Мейкомбе, а ведь половина города нам родня.

Молодой Сэм Мерриуэзер покончил с собой - и тетя Александра наставительно  говорила: наклонность к самоубийству у них в роду. Стоило шестнадцатилетней  девчонке в церковном хоре разок  хихикнуть, и тетя Александра замечала:

– Вот видите, в роду Пенфилдов  все женщины легкомысленны.

Кажется, любая мейкомбская  семья отличалась какой-нибудь наклонностью: к пьянству, к азартным играм, к  скупости, к чудачествам.

Один раз тетя стала  уверять нас, будто манера совать нос в чужие дела у мисс Стивени  Кроуфорд наследственная, и Аттикус  сказал:

– А знаешь, сестра, если вдуматься, до нашего поколения в роду Финчей все женились на двоюродных сёстрах  и выходили за двоюродных братьев. Так  ты, пожалуй, скажешь, что у Финчей наклонность к кровосмешению?

Тетя сказала - нет, просто от этого у всех в нашей семье  маленькие руки и ноги.

И что её всегда волнует  наследственность? Почему-то мне представлялось так: люди благородные - это те, от чьего  ума и талантов всем больше всего  пользы; а у тети Александры как-то так получалось, хоть она прямо  и не говорила, будто чем дольше семья живёт на одном месте, тем  она благороднее.

– Тогда и Юэлы благородные, - сказал Джим.

Уже третье поколение семейства, к которому принадлежали Баррис Юэл  и его братья, существовало на одном  и том же клочке земли за городской  свалкой, росло и кормилось за счёт городской благотворительности.

А всё-таки в теории тети Александры была какая-то правда. Мейкомб - старинный  город. Расположен он на двадцать миль восточнее «Пристани Финча», слишком  далеко от реки, что очень неудобно и странно для такого старого  города. Впрочем, он стоял бы на самом  берегу, если бы не один ловкий человек  по фамилии Синкфилд; на заре времён этот Синкфилд держал гостиницу на перекрёстке двух дорог, и это  был единственный постоялый двор во всей округе. Синкфилд не был патриотом, он одинаково оказывал услуги и продавал патроны индейцам и белым поселенцам и нимало не задумывался, стоит ли его заведение на территории Алабамы  или во владениях племени Ручья, лишь бы дело приносило доход. Дело процветало, а в это самое время  губернатор Уильям Уайат Бибб решил  упрочить покой и благоденствие  вновь созданного округа и отрядил  землемеров определить в точности, где находится его центр, чтобы  здесь и обосновались местные  власти. Землемеры остановились у  Синкфилда и сообщили ему, что  его постоялый двор входит в пределы  округа Мейкомб, и показали, где именно разместится, по всей вероятности, административный центр округа. Не соверши Синкфилд дерзкого шага, чтобы остаться на бойком месте, центр этот расположился бы посреди  Уинстоновых болот, унылых и ничем  не примечательных. А вместо этого осью, вокруг которой рос и ширился округ Мейкомб, стал постоялый двор Синкфилда, ибо смекалистый хозяин в один прекрасный вечер, напоив своих постояльцев до того, что перед глазами у них всё путалось и расплывалось, уговорил их вытащить карты и планы, малость отрезать там, чуточку прибавить тут и передвинуть центр округа на то место, которое ему, Синкфилду, было всего удобнее. А наутро они отправились восвояси и повезли с собою в переметных сумах, кроме карт, пять кварт наливки - по две бутылки на брата и одну губернатору.