Категория бытия в философии

По Аристотелю, бытие — это живая субстанция, характери­зующаяся следующими принципами: во-первых, каждая вещь есть самостоятельный факт, на который мы обращаем свое внимание (принцип материальности, или фактической данности вещи); во-вторых, каждый объект обладает структурой, части которой соотнесены друг с другом (знаменитая аристотелевская концепция активной формы); в-третьих, каждая вещь обязательно указывает на свое происхождение (принцип причинности); в-четвертых, каждая вещь имеет свое определенное назначение (принцип цели). Субстанция как предельное основание всего сущего не является таковой, если в ней отсутствует хоть один из этих компонентов бытия. Из цельного бытия нельзя убрать что-либо. При этом каж­дый из указанных моментов берется как реальная абстракция, в смысле выделения одной грани из состава целого.

Для античной философии в той или иной степени свойственно нерасчленение бытия и мышления во всех аспектах: гносеологи­ческом, онтологическом и этическом. В то же время в ней были заложены основы для познания сущего в последующие века чело­вечества (обоснование истины, добра, красоты, свободы через по­нятие бытия, творческая активность бытия и диалектика бытия и Ничто и т.д.).

Наступление христианской эры соединило философию с интен­сивным богопознанием. По существу, мыслительная деятельность первых веков христианства вплоть до завершения догматики на Вселенских соборах состояла в осмыслении Божественного Завета в категориях греческой философии. Не приходится удивляться, что соотношение Бога и бытия, столько кратко выраженное в он­тологической формуле Исхода 3:7, подвергалось тщательному про­думыванию.

В средние века оформилось так называемое онтологическое до­казательство бытия Бога, состоящее в выводе Абсолютного Бытия из понятия бытия, а именно: то, больше чего нельзя помыслить, не может существовать только в уме. Иначе о нем можно помыс­лить и существование вне ума, что противоречит исходной посылке. Это доказательство многократно утверждалось и вновь оспари­валось (вплоть до наших дней).

В эпоху Возрождения и особенно в Новое время происходит секуляризация (обмирщение) философии, а впоследствии и все более явное разделение философии и естественной науки. В связи с этим характерна «объективизация» понятия бытия и одновре­менно развитие субъективистских концепций.

Бытие осмысливается как нечто телесное, вещественное, как объективная реальность, противостоящая человеку и его разуму. Природа мыслится вне отношения к ней человека, как своего рода механизм, действующий сам по себе, а Вселенная — как машина. Эти идеи — продукт огромного успеха механики, из которой вы­водились фундаментальные философские принципы и которая рассматривалась как образец для всех остальных наук.

Для концепции бытия в Новое время характерен субстанциаль­ный подход: субстанция (неуничтожимый и неизменный субстрат бытия, его предельное основание) и ее акциденции (свойства), про­изводные от субстанции, преходящие и изменяющиеся.

Р. Декарт рассматривал бытие через призму рефлексивного анализа сознания, человеческого существования: «Я мыслю, сле­довательно, существую». Это означает: бытие субъекта постигаемо только в акте самосознания. Г. Лейбниц выводил понятие бытия из внутреннего опыта человека. Свое крайнее выражение эта идея достигает у Дж. Беркли, отрицавшего существование материи и утверждавшего: «быть — значит быть в восприятии».

По И. Канту, «бытие не есть понятие о чем-то таком, что могло бы быть прибавлено к понятию вещи. В логическом применении оно есть лишь связка в суждении»1. Прибавляя к понятию харак­теристику бытия, мы не прибавляем ничего нового к его содержа­нию. Для И. Фихте подлинное бытие — деятельность Я, а мате­риальное бытие — ее продукт.

Г. Гегель начинает построение своей философской системы с наибеднейшего и абстрактнейшего понятия — с чистого бытия. Почему именно с него? Разве бытие лишено всякой определеннос­ти? Разве это самое «тощее» понятие? А быть может, оно самое емкое? Ведь оно объемлет все сущее в бесконечном богатстве его Конкретных проявлений. Не оно ли вмещает в себя все — материальный и духовный мир в их свойствах, отношениях и взаимодей­ствиях? И да, и нет. «Если, рассматривая весь мир, мы говорим: все есть и не говорим ничего больше, то мы опускаем все опреде­ленное, и мы имеем, следовательно, вместо абсолютной полноты абсолютную пустоту». Чистое бытие настолько бедно и пусто, что оно неотличимо от Ничто. Разумеется, Гегель понимал всю пара­доксальность ситуации и отмечал, что здравый смысл тут может вдоволь посмеяться. Как? Бытие тождественно с Ничто?! Неужели человеку безразлично, есть у него деньги в кармане или нет? Та­кова ирония здравого смысла. Она же — плод недомыслия: чистое бытие связано с началом. Начало же связано с наличием возмож­ности. Сама же возможность уже есть нечто, пусть еще не ставшее, но нечто как потенция. В зародыше, в потенции объединены и бытие, и небытие. Это двуликое тождество ничто и нечто — един­ство противоположностей, испытывающее «беспокойство», напря­женность. Внутри него совершается скрытая «работа», ведущая к становлению, переходу ничто в нечто. Эта концепция подвергалась критике. Так, А.И. Герцен писал: «Чистое бытие — пропасть, в которой потонули все определения действительного бытия (а между тем они-то одни и существуют), не что иное, как логическая абстракция, так, как точка, линия — математические абстрак­ции; в начале логического процесса оно столько же бытие, сколько небытие. Но не надобно думать, что бытие определенное возникает в самом деле из чистого бытия; разве из понятия рода возникает существующий индивид?» Имеется в виду, что иерархия «чисто­го» и «определенного» бытия должна быть обратна гегелевской. По существу, спор тут вечен, как между дедуктивным и индуктив­ным методами. (У Гегеля замечательна сама сила диалектики, мо­гучим внутренним напряжением рождающей все конкретно-сущее из чистого первотезиса, столь близкого к Ничто.)

В гегелевской диалектике тождество бытия и мышления (идею о котором он разделял) проходит все стадии триады. В начале неоп­ределенное и абстрактное бытие, лишенное определений, неразли­чимо с мышлением (как всеобщность). Проходя шаги конкретиза­ции, бытие и мышление могут различаться, совпадая не полностью, чтобы слиться при завершении системы. Гегель здесь обращается к «онтологическому аргументу» (т.е. упоминавшемуся выше доказа­тельству бытия Бога). Он утверждает, что «конкретная всеоб­щность» — Бог — не может не содержать столь скудное определе­ние, как бытие, парадоксально замечая: «Для мысли не может быть ничего более малозначащего по своему содержанию, чем бытие».

Чрезвычайно важно достигнутое Гегелем понимание бытия как процесса или истории, или вечного движения, или самой жизни. Диалектический метод восхождения от абстрактного к конкретно­му позволил Гегелю преодолеть некоторые старые трудности, вы­званные статичной трактовкой бытия как одной абстрактной всеоб­щности, неподвижной субстанции и безразличной «объектив­ности».

В то же время для всей идущей от Нового времени «классичес­кой» философии, включая Гегеля, характерен разрыв с человечес­кой стороной бытия, на что обратил внимание создатель «антро­пологической философии» Л. Фейербах. Критикуя концепцию аб­страктного чистого бытия у Гегеля, Фейербах писал:

«Человек под бытием, если он в этом отдает себе полный отчет, разумеет на­личность, для себя- бытие, реальность, существование, действительность, объек­тивность» .

Объективное бытие и Я- бытие.

Именно в XX в. эта проблема выдвинулась на передний план, хотя ее назревание чувствовалось уже в конце XIX в., особенно у Ф.М. Достоевского. Если угодно, то было предчувствие страшных потрясений, ожидавших человечество в XX в., когда потерпели крушение основанные на рационалистических посылках попытки устроительства «новой» жизни. Потерпела крах концепция объ­ективного и безразличного к человеку бытия, овладев законами которого, человек, казалось, мог как высшее существо преобразо­вать мир по своему усмотрению.

Своеобразная «религия человекобожества», по выражению С.Н. Булгакова, сначала вознесла человека, а затем низвергла его в черно-кровавую бездну, символами которой стали польский Ос­венцим, «леденящий Освенцим Колымы» и испепеляющий «гриб» Хиросимы.

Кризис XX в. охватил все стороны современной цивилизации, выросшей из семян Нового времени. Он властно потребовал «очеловеченья» жизни. (Вот парадокс! Рационалистическая и гуманис­тическая мысль, поставившая Человека с большой буквы во главу всего, оказывается, не оставляла места просто для человека.) В науке пересмотр основ проявился в возникновении новых тео­рий — квантовой механики и теории относительности А. Эйнш­тейна, ключевым понятием которых является понятие «наблюда­тель», совершенно невозможное для классического подхода. Это, конечно, не значит, что объективное бытие утрачивает свой статус, но с необходимостью открываются новые его стороны, в которых нет места разрыву с бытием человека.

В философских концепциях XX в. акцент делается на бытии прежде всего как человеческом существовании: бытие есть наша жизнь. Для В. Дильтея, например, подлинное бытие — целостная жизнь.

М. Хайдеггер критикует подход к бытию как чему-то извне данному и противоположному субъекту. Для него проблема бытия имеет смысл лишь как проблема человеческого бытия, проблема предельных оснований жизни человека. Самым важным выраже­нием общечеловеческого способа бытия считается страх перед ничто. Анализ бытия надо начинать с нас самих. Это сущее есть мы сами, которые в числе прочих возможностей бытия имеют воз­можность вопрошания: кто мы и зачем, в чем смысл нашего бытия? Тот, кто ставит вопрос о бытии, в первую очередь сам есть наличное бытие. Он имеет понимание своего бытия. Это и есть экзистенция. Объективное бытие и Я- бытие суть разные виды бытия. Признание только одного объективного бытия равноценно самозабвению.

В экзистенциализме для человеческого бытия духовное и ма­териальное слиты в единое целое: это одухотворенное бытие (осо­бенно в религиозном экзистенциализме Н.А. Бердяева и др.). Глав­ное в этом бытии — сознание временности (экзистенция есть «бытие к смерти»), постоянный страх перед последней возможнос­тью — возможностью не быть, а значит, сознание бесценности своей личности.

Совершенно иначе поворачивается соотношение бытия и небы­тия: «Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие» (Ф.М. Достоевский). В «пограничной ситуации» — на грани небы­тия, смерти, уничтожения личности возникают острые пережива­ния бытия. Они совмещаются с проблемами этическими, с мораль­ным выбором на грани жизни и смерти, который должен делать человек. Здесь наше время мощно вернуло нас к фундаментальным философским вопросам, которые не решит «объективная» наука: сколько угодно скрупулезное описание физических процессов и причин, их вызывающих, не раскрывает суть трагизма ситуации.

Перед нами другой вид реальности, человеческий феномен. Это то, что именуется злом.

Иначе поворачивается соотношение человека и Бога. В погра­ничной ситуации человек оказывается одиноким во Вселенной, и он жаждет Бога. Религиозное переживание состоит здесь в том, что Бог выступает не как устроитель объективной Вселенной, нечто вроде великого Часовщика (образ которого рождается в фи­зических картинах), а как единственное помимо данного человека живое существо в мире, во Вселенной, сжавшейся до размера тю­ремной камеры.

Разница в осознании бытия XX столетием и столетиями, ему предшествовавшими, ярче всего отразилась в искусстве. Интерес­но сопоставить творчество, быть может, самого великого экзистен­циального художника XX в. А.И. Солженицына с творчеством Ф.М. Достоевского. Достоевский, безусловно, предшественник эк­зистенциалистов, но у его героев еще есть возможность обсуждать вопросы общего устройства мира (диалоги Ивана и Алеши Кара­мазовых), чисто теоретически взвешивать «слезинку ребенка» и грядущее «счастье человечества», отвергать мир, созданный Богом, и «почтительно билет Ему возвращать»[2]. Для героев Со­лженицына «стены мира резко сдвинулись». Они тоже ведут диа­логи — на барачных нарах, в тюремной камере, койке «ракового корпуса» или фронтовой землянке Первой мировой войны. Но не до счастья человечества им сейчас — «счастья», уже наступившего или ощутимо грядущего. Обсуждается вопрос жизни именно этого отдельного человека в этот «один день». Как быть? Можно ли при­менять насилие не во имя «общей цели», а просто чтобы не дать себя убить (не станешь ли сам людоедом)? В чем смысл жизни для того, кто завтра обречен умереть от рака? Вопросы, которые для героев Достоевского все же можно охарактеризовать как «онтоло­гические», для героев Солженицына бесповоротно стали «экзис­тенциальными» .

Стоит сказать и вот о чем. Указанные особенности осознания ка­тегории бытия как Я- бытия или экзистенции нельзя воспринимать просто как исторически обусловленные жестокими реальностями XX в. Это определенная, крайне важная ступень в познании бытия, и XX в. в этом смысле носит переломный, переходный характер.

По-видимому, ломается линия, непосредственно идущая от Ренес­санса и эпохи Просвещения, и нас ждет переход к «новому средне­вековью» , согласно выражению, встречающемуся у Н.А. Бердяева. Эта мысль (хоть и с противоположной по форме метафорой) непо­средственно выражена А.И. Солженицыным в «Гарвардской речи» (1978):

«Если не к гибели, то мир подошел сейчас к повороту истории, по значению равному повороту от средних веков к Возрождению, и потребует от нас духовной вспышки, подъема на новую высоту обзора, на новый уровень жизни, где не будет, как в средние века, предана проклятью наша физическая природа, но и тем более не будет, как в Новейшее время, растоптана наша духовная жизнь. Этот подъем подобен восхождению на следующую антропологическую ступень. И ни у кого на Земле не осталось другого выхода, как — вверх» .