Политико-правовая идеология "русского социализма"

Итак, возможность «мещанской полосы» и многовариантность  развития. «Куда я ни смотрю, я  везде вижу седые волосы, морщины, сгорбившиеся спины, завещания, итоги, выносы, концы и все ищу, ищу  начал, — они только в теории и отвлечениях» [57]. Так, в поисках верного пути исторического развития продолжала работать движущаяся, живая мысль Герцена.

Пореформенная действительность России, зримые черты развивающегося кризиса буржуазной цивилизации  вновь и вновь заставляли Герцена  сравнивать старый мир с принципиально иной «социальной почвой» на его родине. В статье «Порядок торжествует!» (1866), повторяя ряд уже высказанных аргументов, он четче и глубже формулировал основополагающие идеи «русского социализма».

Нарушением законов исторического  развития объяснял он тупиковый вариант  западного пути. «Характер органического  разложения состоит именно в том, что элементы, входящие в данное взаимное отношение друг к другу, делают вовсе не то, что они назначены делать, что они хотят делать, а это мы и видим в Европе» [58]. Запад не может справиться с создавшимся положением: Европа решительно не способна «переваривать противоречия, до которых дожила, не может сладить с переломленной революцией внутри, с двойной цивилизацией, из которых одна в науке, другая в церкви, одна чуть не двадцатого столетия, а другая едва XV. Да и легко ли спаять в одно органическое развитие — буржуазную свободу и монархический произвол, социализм и католицизм, право мысли и право силы, уголовную статистику, объясняющую дело, и уголовный суд, рубящий голову, чтобы она поняла» [59].

Итак, нарушение «взаимодействия  элементов» ведет к гибели старый порядок вещей, который паллиативами задерживает свое падение. Только две  страны мира «состоят на особых правах у истории». О Северо-Американских штатах нечего хлопотать, считал Герцен, они «выплывут на всех парусах» [60]. Другое дело своеобразный мир России. «Она окрестилась без католицизма, она сложилась в государство без римского права и сохраняя как народную особенность свое оригинальное понятие об отношении человека к земле. Оно состоит в том, что будто бы всякий, работающий на этой земле, имеет на нее право как на орудие работы. Это сразу ставит Россию на социальную почву, и притом чрезвычайно новую» [61].

Как же на этот раз объяснил Герцен новизну и перспективность  веками существующей «социальной почвы»? Право на землю — естественное право, которым сельское население пользуется «спокон века», не рассуждая о нем. «Личность, имеющая право на землю, сама становится крепка земле, крепка общине. Вся задача наша теперь состоит в том, чтоб развить полную свободу лица, не утрачивая общинного владения и самой общины».

Но изначально существующий факт народного быта может стать  движущей силой лишь после того, как народ вслед за революционной  интеллигенцией сам осознает его значение. Причем то, что ранее община в этом качестве не была открыта, «большое счастье». Право крестьянина на землю «не выдержало бы одностороннего напора западных воззрений. Теперь они сами являются в раздумье, с сомнением в груди. Социализм дал нам огромное подспорье» [62]. И хотя «подспорье» это не народу, а «нам» — интеллигенции, Герцен часто не разделял этих категорий. Далее, повторяя свой старый тезис о том, что общинный быт, подкрепленный наукой Запада, и составляет основу русского варианта социализма, он давал впервые уточненную, конкретную, мы бы сказали классическую, формулировку: «Мы русским социализмом называем тот социализм, который идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владения и общинного управления, и идет вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще и которую подтверждает наука» [63].

К этой формулировке Герцен шел с 1849 г., а практические размышления  пли, вернее, попытки приложения к действительности продолжались со времени подготовки реформы. И «десять лет прежде освобождения крестьян мы проповедовали об ихправе на землю. На нем и на сельском общинном и выборном самоуправлении основываем мы всю будущность русской социальной организации» [64].

Апология общины в конце 40-х годов и в пореформенной  действительности звучала различно. Это обстоятельство хорошо понял  Бакунин — пропагандист федерально-общинного строя с конца 40-х годов. Обратившись к общине не многим ранее Герцена, Бакунин к середине 60-х годов пересмотрел свое отношение к этому институту. Идеализация общины Герценом и Огаревым представлялась ему глубоко несправедливой. Он видел дифференциацию внутри общины, которую не замечал Герцен. «Всякий мужик побогаче да посильнее других, — говорил он в письме от 19 июля 1866 г., — стремится теперь всеми силами вырваться из общины, которая его теснит и душит. Откуда же эта неподвижность и непроизводительность русской общины? Оттого ли, что в ней самой нет начал развития и движения? Да, пожалуй, и так. В ней нет свободы, а без свободы, вестимо, никакое общественное движение немыслимо» [65].

Далее Бакунин писал о  том, как государство обмануло крестьян мнимым освобождением. Это была «перемена  системы и метода в деле народного притеснения; помещичьи крестьяне превращены в государственных, место помещика-чиновника заняла теперь чиновник-община», община сделалась теперь в руках государства «слепым послушным орудием для управления крестьянами … Круговая порука хороша и действует благодатно там, где есть воля, она пагубна при нашем государственном устройстве».

Со всей свойственной ему  полемической страстностью обличал  он идеализацию общины: «Вы все  готовы простить государству, — говорил он своим друзьям, — пожалуй, готовы поддерживать его, если не прямо, было бы слишком стыдно, так косвенно, лишь бы оно оставило неприкосновенным ваше мистическое святая святых: великорусскую общину, от которой мистически, — не рассердитесь за обидное, но верное слово, да, с мистической верой и теоретической страстью вы ждете спасения не только для великорусского народа, но и для всех славянских земель, для Европы, для мира» [66].

Бакунин упрекал своих  друзей в том, что они «запнулись за русскую избу, которая сама запнулась  да и стоит века в китайской неподвижности, со своим правом на землю». «Почему не разовьете Вы в своем „Колоколе“ этого важного, решительного для вашей теории вопроса; почему эта община, от которой вы ожидаете таких чудес в будущем, в продолжении 10 веков прошедшего существования не произвела из себя ничего, кроме самого печального или гнусного рабства?» [67]. В полемике против общины Бакунин был во многом прав, но он утрировал взгляды Герцена и Огарева, не замечая, что они связывали развитие общины с эволюцией современных им государственных форм, что Герцен прежде всего выступал против самодержавного государства.

Был Герцен противником и  современных ему государственных  форм на Западе, так как видел  резкие противоречия между целями буржуазии  и «роковым положением пролетариата» [68]. В статье 1868 г. «Русский коммунизм» Герцен писал, что буржуазное государство в себе самом носит зародыш разрушения. Противоречия в жизни государства, которые он наблюдал, приводили к выводу, что «формы и основы современной организации общества и государства, как они постепенно вырабатывались в истории, без всякого единства и плана, не соответствуют более требованиям рационального государства, формулированного наукой и сознанием активного и развитого меньшинства». Государство неизбежно должно исчезнуть, считал Герцен, «но его нельзя сбросить до известного возраста». В начале пореформенной эпохи этот «возраст» не наступил. Напротив, Российское государство показало, как считал Герцен, определенную потенцию социального развития. «Мы были убеждены и теперь еще не совсем в этом разубедились, — писал он в 1866 г., — что почин, что первые шаги нашего переворота совершатся без кровавых потрясений» [69].

Отмена крепостного права, казалось, подтверждала его предположения: «… крестьянская реформа, при всей сбивчивой неполноте своей, тотчас повела к экономическим, административным и юридическим последствиям своим — введением земских учреждений, нового суда и пр. Это были силлогизмы, которых не было возможности миновать». Исторический опыт позволял Герцену несколько иначе, чем перед реформой, судить о сути государственной власти в России. Она «может много вредить, но в самом деле остановить движение, которого она испугалась и которое уносит весь материк к другим судьбам, не может. Она двигается с ним нехотя, бессознательно, как человек, спящий на корабле» [70].

Нельзя сказать, чтобы  Герцен отказался от преувеличения  возможности верховной власти [71]. Он по-прежнему, как и до реформы, считал верховную власть «без корней», по-прежнему полагал, что Александр II многое мог бы сделать на пути последовательного освобождения страны от феодальных форм и реакции. Но вместе с тем он писал: «Нельзя же было ждать, чтоб Александр Николаевич заснул за чтением „Что делать?“ или „Колокола“, проснулся бы с рьяным желанием отдать землю народу и начать в Зимнем дворце женские и мужские мастерские. Тогда и борьба была бы не нужна, достаточно было бы чуда» [72].

Свои обращения к царю он не связывал с надеждой на чудо. Но реального политического смысла письма его к царю не имели. Социальный переворот в тех исторических условиях без революционных потрясений произойти не мог, речь могла идти лишь о постепенной подготовке народного сознания к будущему перевороту. По существу, такой путь и отстаивал Герцен. Его оппонент Бакунин, называя это «мирным нереволюционным социализмом», резко и часто справедливо критикуя старых друзей, не учитывал реальное соотношение сил как на Западе, так и в России.  

Последний этап развития Герценом своей теории обусловлен ростом борьбы рабочих Запада. Пристально следя  за поднимающейся волной движения, размышляя над его путями и  судьбами, Герцен продолжал острую критику буржуазной цивилизации, дальнейшую конкретизацию эволюции общинного  социализма в России. В статье «Prolegomena» (1868) начало этого завершающего для Герцена этапа нашло отчетливое выражение.

Изучая противоречивость развития западного мира, он писал: «Собственность — это блюдо чечевичной похлебки, за него вы продали великое будущее, которому ваши отцы широко распахнули ворота в 1789 году. Вы предпочитаете обеспеченное будущее удалившегося от дел рантье — отлично, но не говорите же, что делаете это ради счастья человечества и спасения цивилизации … Вам всегда хочется прикрыть свой упрямый консерватизм революционными атрибутами; это оскорбляет, и вы унижаете другие народы, делая вид, будто все еще стоите во главе движения» [73].

Как ни горьки были упреки в  адрес латино-германского мира, Герцен теперь не исключал его из социального  будущего человечества, как в пылу полемики случилось ранее. «У природы и истории — все званые гости; однако невозможно вступить в новый мир, неся, подобно Атласу, на своих плечах мир старый. Надобно умереть в „старом Адаме“, чтобы воскреснуть в новом, т.е. надобно пройти через подлинно радикальную революцию» [74].

Так в конце 60-х годов  зазвучала у Герцена далеко еще  не исчерпанная для Запада тема революции. В последнем номере французского «Колокола» (№ 14–15 от 1 декабря 1868 г.), возражая тем, кто утверждал крах социализма на Западе, он замечал: «И это на следующий день после Брюссельского конгресса, на следующий день после женевской забастовки, в двух шагах от немецкого рабочего движения — и это в то время, когда с удесятеренною силой пробудились социальные вопросы во всей Европе, не исключая Англии» [75].

Внося коррективы в свои представления о Западе, Герцен не переставал противопоставлять его  особенностям русского мира. «О земле почти повсюду забывали во время революций на Западе; она находилась на втором плане так же, как и крестьяне. Все делалось в городах и городами, все делалось для третьего сословия, потом изредка вспоминали о городском работнике, но о  крестьянине — почти никогда» [76]. Наблюдение это в общем было верно, но сколь основательна на этот раз была аргументация крестьянского «права на землю» как основы переустройства жизни? Прежде всего Герцен в своих утверждениях был менее категоричен. «Мы не говорим, что наше отношение к земле является разрешением социального вопроса, однако мы убеждены, что это одно из решений … Вопрос для нас состоит не в том, чтобы отрицать или утверждать право на землю, а в том, чтобы осознать его, обобщить, развить, применить, исправить его личной независимостью» [77].

Далее, развивая свою мысль, Герцен обращался к изменению  положения общины в связи с освобождением крестьянства от крепостного права. «Сельская община оказалась впервые вовлеченной в социальное развитие огромного государства. И надобно выждать, к чему приведет это движение, прежде чем извлекать выводы … Находившийся в заточенном состоянии принцип самоуправления, раздавленный полицией и помещиками, начинает все более и более избавляться от своих пеленок и свивальников; избирательное начало укореняется, мертвая буква становится реальностью. Старосты, общинные судьи, сельская полиция — все избираются, и права крестьянина простираются уже далеко за пределы общины. Он является ее представителем на общегубернских собраниях, в суде присяжных … И что же, рост его не отмечен, его достижения не изучены» [78].

Положение общины в послереформенной действительности, конечно, изменилось, она, как правильно отметил Герцен, была вовлечена в социальное развитие государства. Но внимание его привлекла не тенденция разложения этого института, а элементы самоуправления, которые он явно преувеличивал под влиянием продолжавшихся буржуазных преобразований, а главное, земской реформы 1864 г. Недостаточная осведомленность о положении в России, возможность судить о делах в основном по прессе, объясняющаяся отливом русских материалов и посетителей, привели его к некоторым иллюзорным представлениям о возможности мирного прогрессивного развития общинного быта. Доходившие до него сведения о стремлении к представительному правлению в различных группах общества он несколько утрировал. «Итак, — заключал он свою статью, — остается созыв „великого собора“, представительства без различия классов — единственное средство для определения действительных нужд народа и положения, в котором мы находимся … Каково бы ни было первое Учредительное собрание, первый парламент, мы получим свободу слова, обсуждения и законную почву под ногами. С этими данными мы можем двигаться вперед» [79].