Проблемы социализации современной молодежи

Е.Трубецкой, которого трудно обвинить в пристрастии  к атеизму, марксизму и т.п., описывая "явление" рублевской "Троицы" при реставрации, отмечал: "Судьба прекраснейших произведений древнерусской иконописи до недавнего времени выражалась в одной из двух крайностей. Икона или превращалась в черную, как уголь, доску, или заковывалась в золотую ризу, в обоих случаях результат получался один и тот же - икона становилась недоступной зрению. Обе крайности в отношении к иконе, пренебрежение с одной стороны, неосмысленное почитание с другой, свидетельствуют об одном и том же: мы перестали понимать икону и по тому самому мы ее утратили. Это не простое непонимание искусства, в этом забвении великих откровений прошлого сказалось глубокое духовное падение. Надо отдать себе отчет, как и почему оно произошло." (196, с.96-97)

На  наш взгляд, здесь затронута реальная и очень значимая проблема. Ведь замалевать или закрыть Рублева - это практически то же, что взорвать церковь,- и с эстетической, и с религиозной точки зрения эти явления однопорядковы. А значит, на Руси до определенного времени вообще не было критериев оценки значимости исторической судьбоносности явлений, в том числе и собственной истории. Следовательно, в действительно существующем историческом сознании народа, общества, индивида нет монотонно нарастающей составляющей прогресса, там с неизбежностью будут существовать - и реально существуют - разрывы и провалы, которые периодически возникают, ставя проблему изучения их возникновения, а затем - если это возможно - и преодоления. Стало быть, историческая составляющая национального менталитета содержательно являет собой специфическое образование, не идентичное историческому знанию, зафиксированному в летописях и исторических повествованиях.

Сказанное означает, что само историческое сознание не есть монотонное и гладкое отражение  исторического процесса. Цивилизованное отношение к собственной истории  есть продукт значительно развитого общества, и его исторического сознания в том числе. При такой постановке вопроса становятся невероятно понятными и доходчивыми слова Чаадаева: "Пятьдесят лет назад немецкие ученые открыли наших летописцев". (207, с.145)

Истории Карамзина, Ключевского, Соловьева были мощными трудами, которые удовлетворили и сформировали в русском обществе потребность в знании собственной истории, но вот в каких слоях и кругах - это вопрос особый. Так, Ключевский отмечал: "Спросите у любого из этих простых людей, с посохом и котомкой пришедших сюда издалека, когда жил преподобный Сергий и что делал он для Руси 14 века, чем он был для своего времени? И редкий из них даст вам удовлетворительный ответ, но на вопрос, что он есть для них, далеких потомков людей 14 века, и зачем они теперь пришли к нему, каждый ответит твердо и вразумительно." (77, с.64)

Эти слова имеют глубокий смысл. Они  указывают на неразрывную существенную взаимосвязь исторических событий  с ценностными установками, определяющими  действия людей. И необходимо подчеркнуть особо: роль исторического сознания в формировании качественных и содержательных характеристик менталитета того или иного общественного образования является одной из самых значимых. Не случайно периодически в том или ином обществе - в этой связи частью осознанно, а частью неосознанно - разворачивается "борьба за историю", причем довольно жесткая, невзирая на поприще - будь то научно-теоретическая, политическая, идеологическая и любая другая арена. Соответственно, тот или иной ракурс подачи национальной истории и исторических событий имеет социализационное значение, которое трудно переоценить. Это важнейшая предпосылка национально-исторической самоидентификации народа.

Почему  Французская революция является Великой, а российской Октябрьской отказано в этой характеристике? Уже в одном этом обстоятельстве можно увидеть стремление определенных социальных групп (в том числе и националистических, разных мастей, за рубежом) принизить роль и значение Октября 1917 года как благородного порыва и прорыва российского народа к новым социальным ориентирам и ценностям, сохранению и приумножению в одновременном историческом акте своих собственных исторически сложившихся коллективистских (пусть объективно патриархально-феодальных) ценностей (русский утопический социализм). Гораздо выгоднее - и в тактическом, и в стратегическом планах - объявить большевиков и Ленина злодеями мирового масштаба, которые-де заманили и обманули народ. А заодно и внушить, что прозябающий в лени и пьянстве русский народ не способен на великие исторические и гуманистические акции.

Равноположенными и так же понятными  являются попытки вытравить характеристику "Великая" из истории Отечественной  войны 1941-1945 годов. С точки зрения российского сознания - и не мещански ограниченного, а нравственно-ценностного - это кощунственное действие, прикрываемое лозунгом псевдообъективизма. Из факта, что Советский Союз и Сталин готовились к войне наступательной (малой кровью и на чужой территории), о чем знал каждый простой советский человек, с помощью "научно-объективных" манипуляций (См.186) делается очередная сенсация и попытка перевернуть и переписать реальную историю. Но война, пережитая и прожитая советским народом, в его собственных ощущениях и намерениях не была ни захватнической, ни преступной. Ее историческое восприятие вполне согласовывалось с традиционными ценностями российского менталитета, она была для него актом справедливости и самозащиты. Поэтому ее новая трактовка - это интеллектуальная диверсия, лежащая за границами данной конкретной ментальности.

Сейчас Россия переживает период складывания  национальной целостности, в явном  виде впервые поставив себе эту проблему после десятилетий советского интернационализма. Соответственно впервые, может быть, за последнее время возникла реальная возможность отстоять стержень российской ментальности. Но тогда возникает проблема - как развести российский и русский менталитет. Сейчас зачастую отделить российское, скажем, от башкирского, невозможно. Но ведь Россия не отказывается от русскости. И как представляется, российское - не есть механическая совокупность характеристик народностей, Россию населяющих. Вдумаемся: когда мы говорим о башкирах, которые присоединялись к русским, то в этом есть какая-то механическая разделенность; а когда - о российском менталитете, то в нем нет ничего русского, противопоставленного башкирскому. Но как тогда понимать связь с русским языком, что никем не отрицается как существенная черта российской ментальности? А что тогда есть культурно-национальная автономия?

История дает нам совершенно различные  примеры того, какими факторами определялась национальная самоидентификация того или иного народа, по каким критериям относил он себя к той или иной истории, обществу, стране. Что сохранило болгар, помнивших, что они болгары и славяне под тысячелетним турецким игом? Территория обитания и история этой территории? Но у евреев не было территории, а была одна история. Современные итальянцы после стольких завоеваний и этническо-исторических смешений и сегодня называют себя не иначе, как наследниками Великого Рима. Потому что Великая Римская империя в исторических анналах осталась как некий бессмертный символ национального - военного, культурного, исторического и т.д. - величия. Современные монголы ставят памятники Чингиз-хану, обосновывают свое родство с ним, поскольку "тоже" монголы. Равным образом, Александр Македонский - чьей истории он принадлежит? Греки будут считать его греком, а вместе с ним причислят его славу и величие к достоянию собственной истории и собственного народа. А македонцы сделают то же самое.

Именно такие экстремальные  ситуации и показывают, что некая  реальность - а именно национальный менталитет - существует и как-то воспроизводится во вполне реальных феноменах и институтах. В экстремальной ситуации - того же еврейского народа, например, - он воспроизводился в культуре, религии и образовании (в письменности, языке).

Здесь особенно примечательно то, что когда происходит самоидентификация людей с какой-то общностью, тем или иным национальным образованием, то при этом в очень большой степени значимо, во-первых, их отношение или ценностная квалификация того, куда они себя стараются отнести. И старания эти направлены на приобщение к лучшему или значительному. Во-вторых, для менталитета также должна быть история. Но не любая и вся, а значимая. И для исторического сознания, оседающего в ментальные конструкции, важны не последовательность и хронология, а значимость тех или иных исторических событий. В менталитете история неотделима от гордости за свою общность, за свой народ, "за своих". В-третьих, механизм формирования и воздействия ментальности таков, что нечто приживается или принимается, если есть к нему чувство сопричастности. Причем оно либо культивируется, либо воспроизводится, либо реально происходит.

Формирование национального самосознания имеет свои исторические границы. Например, когда шла модернизация африканских  государств, то лозунгом дня было образование населения. Колониальное правление было жестоким, и это связывалось с засильем чужеземцев во властных структурах. Поэтому надежды связывались с образованием собственного национального чиновничества, милосердного к соотечественникам и обеспечивающего интересы родного государства. Однако по мере решения этих задач оказалось, что когда группа своих чиновников добралась до властных структур и национальных ресурсов, то они оказались гораздо хуже колонизаторов. Их совершенно не волновало ничто, ни справедливость при распределении и распродаже национального богатства, ни вымирание населения десятками или сотнями тысяч, ни его окультуривание.

Потому что национального самосознание, т.е. ментального пространства, расширенного до охвата понимания, скажем, "Мы - ангольцы", у них не было сформировано. Сознание было племенным. В нашей отечественной науке долго не понимали роли социально-культурных факторов в формировании сознания, абсолютизировали факторы экономические. А оказывается, культурно-исторический пласт формируется очень непрямолинейно. И, скажем, Ангола возникает лишь тогда, когда каждый ее житель десяток раз повторит: "Я - анголец", когда они все договорятся и на одном языке найдут свою общность. Тогда возникает государство, национальное самосознание, ментальность - все, что угодно.

Особенно когда мы столкнулись  с социальными технологиями, оказалось, что далеко не всегда там все определяет бытие. Подбрось человеку идею, что  он на другом языке говорит, и все, не будет он за эту общность биться. А как, с этой точки зрения выглядит сегодняшнее стремление навесить такую унифицированную суперценность, как английский язык? В определенных кругах сейчас, если ты не знаешь английского, то уже и не человек. Как показатель культуры это можно было бы принять за норму, если бы не возражение: а почему именно английского, а не испанского, китайского или индийского? Уж не потому ли, что за этим опять "торчат уши" заокеанского "гегемона", у которого одного лишь культура, а у остальных - недоразумение одно?

А между тем, у США есть своя специфика. Там ментальные конструкты, которые  формируются исторически-длительным развитием этнической общности, исторически  перерастающей в нацию, не имеют  этно-социальных и исторических корней. Поскольку там нация складывалась из выходцев с разных концов Европы. И на новой земле, у населения, лишенного реальной исторической почвы, прежние ментальные конструкции отторгались. Ментальное ядро воспринимает сакральные смыслы лишь до определенных границ. И оно деятельностно воспроизводится лишь пока есть его реальные живые носители, те, кто знает все, начиная от добычи огня, и заканчивая тем, когда и как надо жертву принести и как закопать, чтобы не нарушить устойчивость жизненного пространства. Тогда существует сообщество, как социальный организм, который может себя воспроизводить деятельностно и ментально обосновывать как сакральные смыслы, так и каждое свое профанное действие.

А когда это все уже рассыпано, или исторически никогда не было, то необходим заменитель, например, им может стать знание о том, что США - это лучшая страна в мире, английский язык - лучший язык, все самое лучшее - американское, и что все дороги ведут туда. Причем это транслируется, тиражируется, обозначается флажком "американская мечта". Это позволяет Соединенным Штатам социализовать свое население в духе единства американской нации. И для этой нации это хорошо.

Для США проблема истории, идентификационного поля стоит сегодня особым образом, нежели для многих других стран. Не могут они сегодня приехать на свое Куликово поле, нет у них такой истории. У них была-то одна гражданская война, да и она нацию не только объединила, но и в определенном отношении расколола. Этот раскол сказывается и на формировании национального самосознания. Потому что сегодня национальная история ставит памятники Вашингтону, а какое место занимает в национальной истории и национальном менталитете фигура генерала Ли?

Если посмотреть на историчность форм религиозного сознания, то, принимая во внимание конфессиональное многообразие в современных США, понятно, что на почве парадигмы социального успеха каждый индивид там сам выбирает для себя обоснование сакрального смысла своего успеха, т.е. сам себе шаман, сам себе ищет смысл. Будь то Аум Сенрике или секта компьютеропоклонников - это все современные формы того же шаманства. Потому что у них не было исторического поля религиозной идентичности. Возможно, потому что не было противостояния с другой большой социальной группой, которая "не мы", "чужие". Поэтому и патриотизм "мы-американцы", т.е. специальное усиленное изыскивание внутреннего цементирующего и объединяющего ядра, наблюдается у них как национальное своеобразие.

Это в США возникло сравнительно поздно, стало культивироваться после  войны, в 60-е годы, в ответ на мировой  вызов. До этого реальная мировая история знала две державы - Германию и Советский Союз (Россию), не случайно во второй мировой войне в смертельной схватке сошлись фашизм и коммунизм. Американцы в этом ценностно-смысловом пространстве оказались не у дел, поскольку не фашисты и не коммунисты. Их "охота на ведьм" - на коммунистов - была примитивной реакцией государства на экспансию коммунистических идей, стремлением не допустить эту "заразу". И они это сделали на государственном уровне (маккартизм). А потом, когда поняли, что реализовавшаяся в России коммунистическая стратегия - тупик, то сразу потеряли к нему интерес и фактически махнули рукой, уверенные, что опасность коммунизма у них уже вся заблокирована.

Но когда, в свое время, из космоса  пропищал советский спутник, и это был новый вызов, в США сразу были под него перестроены все системы - социальные, научные, образовательные. Россия отправилась штурмовать в образовании передовой край науки и забыла про воспитание, а США в это время, наоборот, свою систему образования перестроили в смысловом пространстве, усилили преподавание английского языка и патриотическое воспитание. Это был их ответ на вызов в смысловой войне. Навязать миру идею, что говорящий на английском языке - это гражданин мира, а все другие языки пригодны лишь для элементарного бытового выживания - вот и создание смыслового поля и ценностных ориентаций. Плюс суперидеи - США как победитель, миротворец во всем мире, эталон процветающей страны, плюс прямое подкармливание и расстановка рангов за счет туземизации других стран, сбрасывания промышленных отходов или превращения в сырьевой источник.