Анна Андреевна Ахматова: жизнь и труды

    Нередко миниатюры А. Ахматовой были, в  соответствии с ее излюбленной манерой, принципиально не завершены и  походили не столько на маленький  роман в его, так сказать, традиционной форме, сколько на случайно вырванную  страничку из романа или даже часть  страницы, не имеющей ни начала, ни конца  и заставляющей читателя додумывать то, что происходило между героями  прежде:

 

Хочешь  знать, как все  это было? —

Три в столовой пробило,

И, прощаясь, держась  за перила,

Она словно с трудом говорила:

“Это  все... Ах, нет, я забыла,

Я люблю вас, я вас  любила

Еще тогда!”

“Да”.

 

    Возможно, именно такие стихи наблюдательный Василий Гиппиус и назвал “гейзерами”, поскольку в подобных стихах-фрагментах чувство действительно как бы мгновенно вырывается наружу из некоего  тяжкого плена молчания, терпения, безнадежности и отчаяния.

    Стихотворение “Хочешь знать, как все это  было?..” написано в 1910 году, то есть еще до того, как вышла первая ахматовская книжка “Вечер” (1912), но одна из самых характерных черт поэтической манеры А. Ахматовой в нем уже проявились достаточно ярко. А. Ахматова всегда предпочитала “фрагмент” связному, последовательному и повествовательному рассказу, так как он давал прекрасную возможность насытить стихотворение острым и интенсивным психологизмом; кроме того, как ни странно, фрагмент придавал изображаемому событию своего рода документальность: ведь перед нами и впрямь не то отрывок из нечаянно подслушанного разговора, не то оброненная записка, не предназначавшаяся для чужих глаз. Мы, таким образом, заглядываем в чужую драму как бы ненароком, словно вопреки намерениям автора, не предполагавшего нашей невольной нескромности,

    Нередко стихи А. Ахматовой походят на беглую и как бы даже “необработанную” запись в дневнике:

Он  любил три вещи на свете:

За  вечерней пенье, белых  павлинов

И стертые карты  Америки.

Не  любил, когда плачут дети,

Не  любил чая с  малиной

И женской истерики.

...А  я была его женой.

 

    Иногда  такие любовные “дневниковые” записи были более распространенными, включали в себя не двух как обычно, а трех или даже четырех действующих  лиц, а также какие-то приметы, детали интерьера или пейзажа, но внутренняя фрагментарность, похожесть на “романную  страницу” неизменно сохранялась  и в таких миниатюрах:

 

Там тень моя осталась и тоскует,

Все в той же синей  комнате живет,

Гостей  из города за полночь  ждет

И образок эмалевый целует.

И в доме не совсем благополучно:

Огонь зажгут, а все-таки темно...

Не  оттого ль хозяйке  новой скучно,

Не  оттого ль хозяин пьет вино

И слышит, как за тонкою стеною

Пришедший гость беседует со мною?

 

    В этом стихотворении чувствуется скорее обрывок внутреннего монолога, та текучесть и непреднамеренная открытость душевной жизни, которую так любил  в своей психологической прозе  Л. Н. Толстой.

Итак, мы видим, что  лирика А. Ахматовой удивительным образом  совместила в себе разнообразие стиха, образность речи, психологизм, конфликтность, содержательное богатство русского романа.

 

«Я  голос ваш, жар  вашего дыханья…»

    С именем А. Ахматовой в русской поэзии зазвучал новый прекрасный неповторимый голос. Войдя в литературу с поэзией  женской души, она сразу встала в ряд первых русских поэтов. Пройдет  немного времени после выхода ее первого сборника стихов «Четки», и Осип Мандельштам напишет, что  имя Ахматовой становится «символом  России». В первых своих стихотворениях она говорит от имени женщины, которая с трепетом ждет встречи  с любимым.

Ты  – солнце моих песнопений

Ты – жизни моей благодать.

 

    Со временем в ее строчках, говоривших как будто  о любви, проступали широкие пространства, «тверская скудная земля», «золото  Бахчисарай», прекрасный город на Неве. Негромко, словно издали, дает о себе знать чувство Родины.

    «Я вижу все. Я все запоминаю», - писала она. Ахматова училась « просто, мудро  жить». А между тем, началась война, и сердце резал «вдовий плач по деревне». Истерзанной, унижаемой матерью виделась ей Родина, и от имени ее детей поэтесса заклинала, молила: Чтобы туча над темной Россией Стояла облаком в славе лучей. «Непонятный гул», пронизавший столетнюю устойчивость вещей, приводил ее в трепет и смятение. Образы темных прорубей, дикого ветра превращали ее стихи в невнятные глухие пророчества. Она предупреждала об ожидавшей гибельной катастрофе:

 

    По  неведомому назначению,

    По  Неве иль против теченья, -

    Только  прочь от своих  могил.

 

    Она не знала, какие испытания судьба ей готовит, но оставалось убежденной, что  нигде не найдет рая вне родной земли.

 

    Мне голос был. Он звал утешно,

    Он  говорил: «Иди сюда.

    Оставь  свой край, глухой и  грешный,

    Оставь  Россию навсегда».

 

    В этом стихотворении нет понимания  революции, нет ее принятия, но достойно, страстно прозвучал голос иной интеллигенции, которая ходила по мукам, ошибалась, сомневалась. Искала выход и находила свой главный выбор: оставалась со своей  страной.

 

    Но  равнодушно и спокойно

    Руками  я замкнула слух,

    Чтоб  этой речью недостойных

    Не  осквернился скорбный дух.

 

    А через  пять лет ее голос несет отповедь тем, кто уехал за границу.

 

    Не  с теми я, кто бросил землю

    На  растерзание врагам.

 

    Жилось  трудно, но «лохмотья сиротства» носила « как брачные ризы». Голос  глох в барабанном бое, под скрежетом сталинских репрессий.

 

    Звезды  смерти стояли над  нами,

    И безвинная корчилась Русь.

    Под кровавыми сапогами

    И под шинами черных марусь.

 

     В  сталинские годы ежовщины она семнадцать месяцев провела в тюремных очередях. Там все говорили шепотом, но на вопрос женщины о том, сможет ли она все это описать, Анна ответила: «могу».

 

Хотелось  бы всех поименно назвать,

Да  отняли список и негде  узнать

Для них соткала я  широкий покров

Из  бедных, у них же подслушанных слов.

 

Это было мужественно. За каждое слово грозила кара.

 

И, если замкнут мой  измученный рот,

Которым кричит стомильонный народ,

Пусть там же они поминают меня

В канун моего погребального  дня…

 

    В те годы, когда был искажен лик Родины, когда для одних она была –  страх и страдание, а для других – боль разлуки, поэзия Ахматовой  становилась образом настоящей  России. Это голос не о Родине, это голос самой страны. В годы Великой Отечественной войны  под вой сирен звучали ее слова:

 

    Не  страшно под пулями мертвыми лечь,

    Не  горько остаться без  крова, -

    И мы сохраним тебя, русская  речь,

    Великое русское слово!

 

    Строки  ее стихотворений, рожденные горячим  сердцем, отпечатывали как плакат и  расклеивали на улице. «Вражье знамя растает, как дым, правда за нами, мы победим!».

    В знаменитой «Клятве», написанной в 1941 году, от имени  всех она произносит:

 

    Мы  детям клянемся, клянемся могилам,

    Что нас покориться никто  не заставит!

 

    Пришла  Победа, и ее голос звучит во имя  жизни. Ей рукоплещет Колонный зал Дома Союзов. Но вот страшный 1946 год.

 

    И упало каменное слово,

    На  мою еще живую  грудь.

 

    Теперь  главное – вытерпеть, укрепить веру, что это ошибка, что правда восторжествует. Ей запретили писать. Она держала  строчки в уме.

 

Из-под каких развалин говорю,

Из-под какого я кричу обвала.

Ее муза жила:

Забудут? - вот чем удивили!

Меня  забывали не раз,

Сто раз я лежала в  могиле,

Где, может быть, я и  сейчас.

А Муза и глохла и  слепла,

В земле истлевала  зерном,

Чтоб  после, как Феникс из пепла,

В эфире восстать голубом.

 
 

Конец жизни или начало бессмертия

    В первой половине 1946 года, творческие встречи  следовали одна за другой, и везде  Ахматову ждал восторженный прием. В  апреле 1946 выступала в Колонном зале Дома союзов. Ее появление на сцене  вызвало овацию, продолжавшуюся 15 минут. Публика аплодировала стоя. Ахматова не просто была возвращена в литературу – она олицетворяла спасенное  от плена русское слово, несгибаемый  русский дух. Оплаченная миллионами жизней Победа вселяла в людей  надежду на начало новой страницы в истории страны.

    Казалось  бы, триумф. Но 16 августа вышло постановление, и творчество таких писателей, как  Ахматова, Зощенко и им подобных, как идеологически чуждое, было предано  анафеме. В связи с этим постановлением из печати не вышли уже подготовленные сборники А. Ахматовой. 1 сентября было решено исключить Анну Андреевну  и Зощенко из Союза Советских  писателей. Постановление вошло  в школьную программу, и несколько  поколений еще на школьной скамье усваивали, что Ахматова «не то монахиня, не то блудница».

    19 января 1951 года по предложению А. Фадеева  Ахматова была восстановлена  в Союзе писателей, когда Ахматова  написала стихи к юбилею Сталина. 

В этом же году 21 октября  Ахматова сдала в издательство «Художественная  литература» рукопись стихов и переводов: «Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В последние годы я много переводила. Перевожу и сейчас».

    «Третья слава» Ахматовой наступила после  смерти Сталина и длилась 10 лет. Она  часто бывала тогда в Москве. Подолгу  жила у друзей. Охотно общалась с  молодой поэзией, и, кажется, многие ее представители побывали у нее  и читали ей свои стихи. Кое-кто ей нравился. А больше всего воодушевляло ее атмосфера увлечения поэзией, лидерство поэзии в литературе, характерное  для тех лет.

    После смерти Пастернака, Ахматова посветила  ему ряд стихотворений. Вот одно из них:

«Умолк  вчера неповторимый голос,

И нас покинул собеседник рощ.

Он  превратился в  жизнь дающий колос

Или в тончайший, им воспетый дождь.

И все цветы, что  только есть на свете,

Навстречу этой смерти расцвели.