Марина Цветаева «Одна – из всех – за всех – противу всех!...» Судьба. Характер. Поэзия

      Столь же трезво смотрела Цветаева и на свое будущее. Она понимала, что ее судьба — разделить участь «отцов». Но у нее хватило мужества признать историческую правоту тех, против которых она так безрассудно восстала.

      Личная  драма Цветаевой переплелась  с трагедией века. Она увидела  звериный оскал фашизма -  и успела проклясть его. 

      Последнее, что Цветаева написала в эмиграции, —  цикл гневных антифашистских стихов о растоптанной Чехословакии, которую она нежно и преданно любила (эти стихи ей уже негде было напечатать). Это поистине «плач гнева и любви», поэзия обжигающего гражданственного накала, настоящего ораторского звучания и вместе — трагического отчаянья. Поэт верит в бессмертие народа, не склонившего головы под насилием, предрекает неизбежную гибель его палачам, но сам в ужасе, закрыв глаза и зажав уши, отступает перед кровавым безумием, охватившим мир. Проклиная фашизм и перекликаясь с богоборческим исступлением Ивана Карамазова, Цветаева теряла уже последнюю надежду — спасительную веру в жизнь. Эти стихи ее — как крик живой, но истерзанной   души:

               О черная гора,

               Затмившая весь свет!

               Пора  — пора — пора

               Творцу  вернуть билет. 

               Отказываюсь — быть.

               В Бедламе нелюдей 

               Отказываюсь — жить.

               С волками площадей 

               Отказываюсь — выть.

               С акулами равнин

               Отказываюсь плыть — 

               Вниз  — по теченью спин. 

               Не  надо мне ни дыр

                 Ушных, ни вещих глаз.

               На  твой безумный мир 

               Ответ один — отказ.

         На  этой ноте последнего отчаянья оборвалось творчество Марины Цветаевой. Дальше осталось просто человеческое существование. И того — в обрез. 

I.3. Возвращение на Родину. 

      В 1939 году Цветаева восстанавливает свое советское гражданство и возвращается на Родину. Тяжело "дались ей семнадцать лет, проведенные на чужбине. Она имела все основания сказать: «Зола эмиграции... я вся под нею — как Геркуланум,— так и жизнь прошла»

      Цветаева долго мечтала, что вернется в Россию «желанным и жданным гостем». Но так не получилось. Личные ее обстоятельства сложились плохо - муж и дочь подверглись необоснованным репрессиям. Цветаева поселилась в Москве, занялась переводами, готовила сборник избранных стихотворений. Грянула война. Превратности эвакуации забросили Цветаеву сперва в Чистополь, потом в Елабугу. Тут-то и настиг ее тот «одиночества верховный час», о котором она с таким глубоким чувством сказала в своих стихах. Измученная, потерявшая волю, 31 августа 1941 года Марина Ивановна Цветаева покончила с собой. 
 

II. Своеобразие лирики Цветаевой. 

      Цветаеву-поэта  не спутаешь ни с кем другим. Стихи ее узнаёшь безошибочно — по особому распеву, неповторимым ритмам, необщей интонации. Это, бесспорно, верный критерий подлинности и силы поэтического дарования.

      Сила  эта заметно пробивалась уже  в самых ранних, полудетских стихах Цветаевой, еще совсем незрелых, ученических. Она проступала сквозь несколько наигранную инфантильность и густые литературные наслоения Среди совершенно домашних стишков о «мамочке», «сестричке Асе», «фрейлин» и «мальчике Сереже», в окружении вычитанных из книг рыцарей, волшебников, принцев и контрабандистов, в мелькании «романтических имен» (от Баярда, Ундины, Байрона и Листа— до Ростана и княжны Нины Джаваха) вдруг возникало нечто свежее и непосредственное, обличавшее в авторе не только дарование, но и зачатки поэтического характера: «Я — мятежница с вихрем в крови...», «Я вся — любовь, и мягкий хлеб Дареной дружбы мне не нужен ». «Чтобы в мире было двое: я и мир!..»

      Уже тогда начала сказываться особая цветаевская хватка в обращении со стихотворным словом, стремление к афористической четкости и завершенности. Подкупала также конкретность этой домашней лирики. При всей своей книжной романтичности юная Цветаева не поддалась соблазнам того безжизненного, мнимо многозначительного декадентского жаргона, на котором по преимуществу изъяснялись тогдашние дебютанты в поэзии. У Цветаевой не было никаких «лунностей», «змеиностей», «смыканья звеньев» и прочих пустопорожних отвлеченностей.

      Росла Цветаева очень быстро, уверенно овладевая  свободным, легким языком, богатым разговорными интонациями и все более тщательно вылепляя образ своей лирической героини с ее золотом волос и зеленью глаз, кольцами и папиросами, слишком гордым видом, резкими речами и забвением «заповедей». Некоторые стихи, помеченные 1913—1915 гг., уже поражают удивительной энергией поэтического выражения даже самых, казалось бы, ординарных тем. Таковы, к примеру, ранние цветаевские шедевры: «Идешь, на меня похожий...» или «С большою нежностью...».

      Она уже научилась в эту пору рисовать целостную поэтическую картину, отбирая локальные черты пейзажа и обстановки, которые в совокупности воссоздают определенный культурно-исторический колорит. А также — человеческий характер. Так, в стихах о Кармен (1915) из подобного рода деталей (трещотки ночных сторожей, юный месяц, монахи, заговорщики, любовники и убийцы, статуя богородицы на городской площади, «запах розы и запах локона, шелест шелка вокруг колен») складывается представление не только об обстановке, в которой развертывается драматически-любовный конфликт, но и о самих участниках конфликта:

               Здесь у каждого мысль  двоякая,

               Здесь, ездок, торопи коня.

               Мы  пройдем, кошельком  не звякая

               И браслетами не звеня...

               У фонтана присядем молча мы

               Здесь, на каменное крыльцо,

               Где впервые глазами  волчьими

               Ты  нацелился мне  в лицо. 

      В дальнейшем, в стихах 1916—1920 гг. (частично собранных в двух выпусках сборника «Вёрсты»), Цветаева вполне овладевает самобытной манерой и становится замечательным мастером русского стиха. Самая отличительная черта ее манеры — сильный и звонкий голос, так не похожий на распространенные в тогдашней  лирике плаксивый  тон или  придыхательно-элегический шепот.

      Марина  Цветаева хотела быть разнообразной, искала в поэзии различные пути. Она продолжала разрабатывать и совершенствовать подхваченные в ранней юности темы и мотивы книжно-романтического происхождения. Ее увлекает французский XVIII век с его блистательно-легкомысленными героями, вроде Казановы, с его элегантными интригами и поэзией «великосветских авантюр». В цветаевских стихах этого плана (циклы «Плащ», «Дон Жуан», «Диккенсова ночь», «Комедьянт») много словесного блеска и соли, пафоса и иронии, остроты и своеобразного женского дендизма², соответствующих имен и аксессуаров: кавалер де Гриэ и Манон, Антуанетта и Калиостро, Коринна и Освальд, дилижансы и лондонские туманы, родовые поместья, гербы, бокалы Асти, «доблестный британский лев»...

      Сюда  же примыкают ранние стихотворные пьесы  Цветаевой: «Червонный валет», «Метель», «Фортуна», «Приключение», «Феникс». Точнее назвать их драматическими поэмами в авантюрно-куртуазном духе; главное в них — яркий романтический колорит и игра со словом, виртуозный, эпиграмматически острый диалог:

• Посторонитесь! Обожжете кудри]
• Не беспокойтесь! Я сама — огонь. 

      Но  постепенно изысканно-дендистские темы и мотивы теряли для Цветаевой свое очарование и в конце концов выветрились из ее творчества, ибо пришли в резкое противоречие со все более овладевавшим ею пафосом драматического переживания жизни и осознанием высокого призвания поэта:

               Есть  на свете поважней дела

               Страстных бурь и подвигов любовных.

               Ты  — крылом стучавший  в эту грудь,

               Молодой виновник вдохновенья  —

                 Я тебе повелеваю:  — будь!

               Я — не выйду из повиновенья.

      Да  и вообще, примерно с 1916 года, когда, собственно, и началась настоящая Цветаева, в ее творчестве господствовала совершенно другая стихия — буйное песенное начало, воплощавшее острое чувство России — ее природы, ее истории, ее национального характера. От русской народной песни — все качества тогдашних лучших стихов Цветаевой: открытая эмоциональность и бурная темпераментность,   полная     свобода     поэтического    дыхания, крылатая легкость стиха, текучесть всех стиховых форм, уменье «вывести» из какого-нибудь одного слова целый рой образов, которые расходятся от него вширь—как круги по воде от брошенного камня. Отсюда же и весь ландшафт цветаевской лирики тех лет: высокое небо и широкая степь, ветер, звезды, костры, цыганский табор, соловьиный гром, скачка, погоня, ямщицкие бубенцы, «калужский родной кумач», «рокот веков, топот подков»...

      В центре этого многокрасочного и  многозвучного поэтического мира стоит столь же резко выявленный в своих национальных чертах образ лирической героини — женщины с «гордым видом» и «бродячим нравом», носительницы «страстной судьбы», которой «все нипочем». Образ этот служит как бы стержнем, вокруг которого формируются и развертываются драматизированные лирические сюжеты Цветаевой. Героиня надевает разные личины и примеряет разные костюмы. Она и московская стрельчиха, и неукротимая боярыня Морозова, и надменная панна Марина, и таборная цыганка, и тишайшая «бездомная черница», и ворожея-чернокнижница, а чаще всего — бедовая   острожная   красавица,   «кабацкая   царица»:

               Целовалась с нищим, с вором, с горбачом, 

               Со  всей каторгой гуляла — нипочем!

               Алых  губ своих отказом  не тружу.

               Прокаженный подойди — не откажу! 

      В дальнейшем личины спадают — и  открывается простое, без всяких декоративных украшений, женское лицо — лирический образ автора. Но стихия своевольства и строптивости, душевного бунтарства «дерзкий крови» не знающей удержу ни в страсти, ни в отчаянии, ни в любви, ни в ненависти, навсегда останется той эмоциональной средой, в которой живет этот образ:

               Другие  — с очами и  с личиком светлым,

               А я то ночами беседую с ветром.

               Не  с тем — италийским

               Зефиром младым, —

                 С хорошим, с  широким,

                 Российским, сквозным! 

      Как видим, тема получила соответственное  словесно-образное выражение. Устойчивые черты тогдашнего стиля Цветаевой — резкая экспрессия стихотворной речи, молниеносные темпы плясовые и песенные «переборы», богатая звуковая инструментовка, легкая игра со словом, особого склада то лукавый, то задорный  говорок,  переходящий  в  скороговорку:

               Кабы  нас с тобой  да судьба свела —

               Ох, веселые пошли  бы по земле дела!

               Не  один бы нам поклонился град,

               Ох, мой родный, мой природный, мой безродный брат

      У нее и манера чтения была такая: «Читая стихи, напевает, последнее слово строки заканчивая скороговоркой». Народные поэтические мотивы ярко окрашивают творчество Цветаевой периода «Верст» и последующих лет. Она обращается не только к песне, но и к частушке, к раёшнику, к своеобразным культовым формам «заплачек», «заговоров», «заклятий» и «ворожбы», имитирует «жестокий» мещанский романс («Стихи к Сонечке»), наконец — вслед за этим пишет большие поэмы-сказки («Царь-Девица», «Молодец»). И все это, как правило, не кажется стилизацией, то есть мертвой подделкой, но ощущается как стремление передать современным стихом не только склад, но и самый дух народной песни и сказки.