Марина Цветаева «Одна – из всех – за всех – противу всех!...» Судьба. Характер. Поэзия

        А расставание, очевидно, внезапно произошло. Возможно, и объяснения-то не было, и не было сцен, если ушедший, бросивший в самой первой строке назван "другом". Его проводили, улыбнулись наверняка на прощание, и он ушёл с облегчением, что трагедии не принёс. Так же и у Цветаевой Ничего не узнал: ни что хлеб без него "пуст" (это в 1940 году-то!), ни что всё под руками женщины, как мел, рассыпается. Здесь слышны чеховские интонации, ноты абсурда, когда о смерти, о трагедии рассказывают устало и коротко. "Сейчас на дуэли убит барон Тарарабумбия... сижу на тумбе я... Не всё ли равно!" И цепенеют от этого абсурда (ведь жизнь-то оборвана, а жить — надо!) лирические героини женщин-поэтов. Много — и та, и другая — писали о неизбежности разрыва и одиночества, много раз с каменными лица ми, с сухими глазами затворяли за милыми дверь — и даже как будто смирялись с этой судьбою. В стихах «Проводила друга...» и «Ушёл — не ем...» слышна отдалённая перекличка с другими стихами. Сравните:  

               И во всём тебе удача,

               Ото всех — почёт.

               Ты  не знай, что я  от плача 

               Дням  теряю счёт...

                                          (А.Ахматова)  

               Ибо другая с тобой, и  в 

               Судный  День — не тягаются...

                                          (М.Цветаева)

      Но  ведь обе полностью отдаются любви, обе — полностью в ней растворяются! Об этом сказано Цветаевой в одной — но какой! — строке: "Мне хлебом был…’’ Тут же вспоминается её собственное, своему дневнику, признание: "«Вы мне нужны, как хлеб», — лучшего слова я от человека не мыслю..." Да, конечно можно жить без любви — но без хлеба?.. Лирическая боль здесь практически перерастает в физическую, в изнеможение; в потерю себя. "Всё — мел. За чем ни потянусь..." — пишет Цветаева, и ещё острее пронзает игла стиха, ибо мы знаем: это — последний год её жизни...

      Безусловно, стихи Ахматовой не пронизаны  таким бесконечным трагизмом. Здесь не удар, а, скорее, столбняк, мутное, гнетущее состояние, когда всё валится из рук, а в голове беспрестанно теснятся и мысли, и образы: "Брошена! придуманное слово. // Разве я цветок или письмо?" Вопросы мучительны, а разгадки нет и не уйдет...

      Скорее  всего, тонкая грань этих различий вы звана разным возрастом поэтов в момент на писания стихов. Ахматовой - чуть за двадцать, Цветаевой - сорок семь, и это - её последняя любовь, единственная струна, связывающая ее, уже тень, с жизнью. В сороковые годы Цветаева ощущает себя душой, "ободранной душой", оттого так воздушны, так бесплотны её строки "Ушёл — не ем. Пуст — хлеба вкус..." "Безобразная образность" их завораживает, тянет попробовать строчки на вкус, на язык. Постоянная, сквозная аллитерация — повторение звуков [б], [л] — создаёт ощущение бесплотности. Боли Последней, уже ангельской белизны, — и мелового крошева на бледных уставших губах. На такое же восприятие настраивает и внутренняя рифма "пуст вкус", усиливая ощущение отзвука в пустоте. Лишены какой-либо декоративности и стихи Ахматовой всего два эпитета ("золотая пыль", "звуки важные"). О самом важном, о самом больном женщина говорит просто и "сурово". Говоря о трагедии ухода, повлёкшего за собой разрушение жизни лирических героинь, нельзя не отметить следующее: все глаголы в стихотворениях М.Цветаевой и А.Ахматовой (у неё — только в первой строфе) имеют форму прошедшего времени; а если у Цветаевой и стоят в настоящем, то непременно с частицей "не" ("ни"): "Всё — мел. За чем ни потянусь... И снег не бел..." Всё кончено? Жизнь кончена? Но лирическая героиня Ахматовой найдёт в себе силы воскреснуть и долго ещё будет слушать "важные звуки" колоколов. Вторая строфа стихотворения «Проводи да друга...» становится переломной, женщина начинает себя ощущать, её глаза "глядят сурово" — и не ясно, то ли это укор себе самой за то, что не удержала, то ли пытается понять Ахматова: можно ли её, такую, покинуть?  

             Брошена! придуманное слово.

             Разве я цветок или письмо  

      Горькая ирония слышится в этих словах. Да, она  поднимается, она переборет болезнь и через много лет будет в том же сдержанном ритме, тем же размером писать о трагедии неизмеримо более страшной.  

             У меня сегодня много  дела:

             Надо  память до конца убить,

             Надо, чтоб душа окаменела,

             Надо  снова научиться  жить... 

      Цветаева  же прямо сейчас поёт себе отходную. Не взглянуть уже в тёмное зеркало, не подивиться белизне первого снега. "Пора снимать янтарь, пора гасить ф0нарь..." Ведь все её последние стихи звучат тихой заупокойной,  и  насущный хлеб в стихотворении «Ушёл...» становится хлебом святого причастия.

      И так чем глубже вникаем мы в тайный смысл произведений, тем больше убеждаемся, что стихи Цветаевой и Ахматовой о любви, о разлуке имеют скрытый подтекст - затрагивают тему жизни и смерти. Глубоко личные строки приобретают философское звучание — и мы, затаив дыхание, следим, как с тихим лицом, с "ободранным сердцем" эти женщины встречают судьбу. Встречают её последнею песней.             

III.3. Анализ стихотворений «Душа», «Жизни»

      Главным героем цветаевского творчества всегда была ее душа. Национальное буйство, своеволие, безудержный разгул души («крик») выражаются в интонационно «дискретном» стихе, в «рваной» фразе Цветаевой. «Я не верю стихам, которые льются, рвутся — да!» — вот символ веры Цветаевой-поэта. Это качество ее лирики заявляет о себе в большинстве ее зрелых стихотворений. Ограничимся одним примером — анализом стихотворения «Душа», написанного в 1923 году. 

      Первое, что бросается в глаза при  чтении, — обилие тире, призванных «рвать» стих, лишать его плавности; насыщенность текста восклицательными знаками, задающими стихотворению предельную напряженность звучания. Проставленные автором ударения акцентируют формально служебные, но в мире Цветаевой обладающие значимостью слова «и», «не».

      В результате антитеза души, полета, крыл, сердца, кипения и — трупов, кукол, счетов, всего ненавистного поэту, — эта вечная цветаевская антитеза бытия и быта — воспринимается почти физически, становится явственно ощутимой.

      При более внимательном чтении нетрудно заметить, что важную роль в создании эмоционального напряжения играют и лексические контрасты: «лира, нереиды, Муза», с одной стороны, и «туши, игра, трупы» — с другой. Цветаева прибегает к стилистической антитезе: традиционно «поэтическая» лексика, связанная с миром души, противопоставляется нарочито разговорной, даже просторечной («туши»), характеризующей мир бездуховности.

      Тончайшие лексические нюансы позволяют глубже почувствовать художественную идею стихотворения. Так, в первом четверостишии  душа названа «летчицей»  — слово, новое для времени Цветаевой, введенное в обиход Велимиром Хлебниковым.  «Летчица» стремится «выше!» и «выше!». Она бунтарка — улетает «без спросу». Но полощется в лазури душа не птицей, а «нереидою». Нереиды в античной мифологии — дочери морского божества Нерея. Поэтическая душа Цветаевой вмещает в себя и небо, и море, которое вводится в стихотворение ассоциативно — через упоминание нереиды и лазурного цвета (лазурь в поэтической традиции — цвет неба и моря).

      Важную  роль в стихотворении играет звукопись: аллитерации в-л-н-н-л; л-л-вл-пл-сп в первых строфах и ш-р-щ в сочетании с ассонансами у-а — в последней передают и значения тяжеловесности, характерной для мира «сытых», и оттенки легкости полета, плавности волны, разбега, ассоциирующиеся с жизнью души.

      Звукопись вообще очень любима Цветаевой и  часто выполняет самостоятельные  эмоционально-экспрессивные функции в стихе, способствуя фонетическому противопоставлению двух полярных миров.

       Цветаева дробит фразы на небольшие  фрагменты, использует лексические повторы, синтаксический параллелизм.

      В 1924 году Цветаева создает цикл из двух миниатюр «Жизни». В этом цикле она снова обращается к теме жизни души. Обратимся к первому стихотворению. Мы уже не раз могли убедиться, что значительные темы часто находят у поэта свое воплощение в обобщающих миниатюрах:

               Не  возьмешь моего румянца  — 

               Сильного  — как разливы  рек!

               Ты  охотник, но я не дамся,

               Ты  погоня, но я есмь бег.

               Не  возьмешь мою душу живу!

               Так, на полном скаку погонь — 

               Пригибающийся — и жилу

               Перекусывающий  конь

               Аравийский. 

      В этом стихотворении две строфы и  противостоят друг другу, и взаимно  отражаются. Первая строфа кажется сугубо интимной из-за антитезы ты — я: лирическая героиня Цветаевой декларирует свою неуловимость, недоступность и непокорность. По сравнению с первым стихотворением здесь в конфликт вовлечены существа одного мира. Вспомним, что в первом стихотворении бытовой бездушный мир Цветаева наделила качествами,   характеризующимися   статикой,   неподвижностью, неспособностью к движению («туши», которые в читательском сознании сразу ассоциируются с чем-то неповоротливым; «трупы» и «куклы», не способные к самостоятельному движению). Здесь же и лирической героине («я»), и подразумеваемому противнику («ты») сообщается движение: задана ситуация погони, бега, охоты.

      В поэтике Цветаевой движение и  непокорность означают жизнь — и физическую, и духовную. В раннем стихотворении «О, сколько их упало в эту бездну» она связывает смерть с прекращением движения: «Застынет все, что пело и боролось, // Смеялось и рвалось...» - а жизнь, соответственно, с порывом, движением. В анализируемом стихотворении конфликт разворачивается в мире жизни и динамики (погоня, предельное напряжение жизненных сил). Такой «внутренний» конфликт в любовной поэзии Цветаева называла «поединком своеволий».

      Интимный  характер первой строфы раскрывается первой строчкой, в которой речь идет о чисто портретной детали — румянце (вспомним цветаевское же «И не краснеть удушливой волной // Слегка соприкоснувшись рукавами»). Но портрет сразу же переводится в общий природно-бытийный план благодаря указанию на масштаб и интенсивность проявления качества — «сильный, как разливы рек»: вода и мир природы вообще выступают в поэзии Цветаевой символом вечности.

      Для любовной лирики Цветаевой характерна, как мы помним, трагическая ситуация «разрозненной пары»: «Не суждено, чтобы равный — с равным... Так разминовываемся — мы» («Двое»). Эта трагедия часто воплощается в «поединке своеволий», в любовной битве. К этому ряду принадлежит и лирическая ситуация миниатюры «Жизни».

      Во  второй строфе начальное риторическое восклицание еще больше обостряет ситуацию, возводя качество непокорности в статус бытийных, универсальных качеств. И, что характерно для цветаевских миниатюр, эта завершается чувственно-конкретной зарисовкой, заданной еще одним сравнением — развернутой метафорой: непокорность воплощается в остановленном воображением поэтессы «кинематографическом» кадре (аравийский скакун вырывается — теперь уже навсегда — на волю).

      Цветаевское сравнение многомерно. В обеих  строфах портретные и психологические качества бунтарки-героини соотносятся с явлениями природного мира: румянец, сильный, как разлив реки; вольнолюбие как у аравийского коня. Цветаева обращается к преданию о вольнолюбивом аравийском коне, не позволяющем обуздать и в крайней ситуации убивающем себя.   Чувственно-конкретные  фрагменты  в  рамках миниатюры способствуют тому, что эмоционально-эстетическое воздействие стихотворения достигает удивительной силы.

      Одним из главных средств художественной выразительности, одним из условий самобытности поэтического голоса Цветаева считала темп. Своеобразен и темп анализируемой миниатюры. Цветаева здесь не «рвет» слова и фразы. Патетика и экспрессия — результат повторов главной лексической единицы текста — восклицания «не возьмешь...».