Марина Цветаева «Одна – из всех – за всех – противу всех!...» Судьба. Характер. Поэзия

      В приведенных строчках всего заметнее необычное употребление прошедшего времени глаголов, что, впрочем, становится заметно лишь во втором четверостишии, в первом же слово «опускала» можно понять по-бытовому просто: случалось, что опускала глаза, а теперь они у меня не опущены. Но двинемся дальше — и убедимся, что здесь и возможно, и необходимо иное понимание. Сказано: «звали меня», значит, было время, когда звали, а теперь уже не зовут Мариной? Столько-то лет было, а больше не стало? Только об умершем человеке уместно так говорить. На такую догадку неотвратимо наводят стихи и тут же ее подтверждают. Да, это загробный голос:

                  Не  думай, что здесь  — могила,

                  Что я появлюсь, грозя...

         Стало быть, это на кладбище совершается подобие встречи  прохожего — человека, на чьем месте  любой может оказаться, — с  некогда жившей и давно погребенной сочинительницей стихов, юной и дерзко беззаботной в те годы, когда стихи явились на свет:

                  Я слишком сама любила

                  Смеяться, когда нельзя! 

      Теперь-то, когда  напрямую сказано о могиле и кладбище, полновесным содержанием наполняется каждое слово в предшествующих четверостишиях: устремив глаза вниз, прохожий разглядывает могильные плиты и читает то, что там обычно бывает выбито, — имя и годы, означающие возраст.

      Мы ошибаемся, если думаем, что смысл художественного  открытия Цветаевой сводится к пополнению философских понятий человека о жизни. Как свойственно поэзии по самой ее природе, не все, чем поражает и привлекает стихотворение, может быть передано в строго упорядоченных логических суждениях, какими оперирует философия. Мы имеем дело с иной упорядоченностью. В параллель настроению умиротворенности звучит трагическое чувство: невозвратим тот человек в плоти и крови, о котором напоминает плита:

               И кровь приливала  к коже,

               И кудри мои вились...

               Я тоже была, прохожий!

               Прохожий, остановись!

      (Слово «была»  не при цитировании выделено и оттого становится главенствующим; стихотворение печатается так изначально по воле автора.) Сознание, что человек — единичный и неповторимый — обречен на смерть, не замалчивается, не отбрасывается, но и не становится беспросветно гнетущим. Таково действие множества смыслов, рождающихся в поэтических образах. Вокруг нас жизнь и смерть не только присутствуют повсечасно и в близости, — они переплетены нерасторжимо.

       И еще один смысловой  ряд в этом стихотворении требует внимания. Дважды повторенный призыв: «Прохожий, остановись!» — призыв, сопряженный с мгновением, в то время как все стихотворение сопряжено с мыслью о вечности, — принадлежит ли он всецело тому неопределенному, бесконечно длящемуся будущему, когда имя Марины Цветаевой кто-либо прочитает на могильной плите? Призыв потому-то и живет в будущем, что восстанавливает собою обращения к современникам уже в том же 1913 году, когда написано стихотворение. «Остановись, прохожий!» — это, можно сказать, формула общения Марины Цветаевой с миром людей.

       Всякий читатель, раскрывающий, когда бы то ни было том стихов Цветаевой, может убежденно довериться ощущению, которое само собой рождается: «Прохожий, кому предназначено слово поэта, — это и есть я». Призыв «прохожий, остановись!», найденный Мариной Цветаевой в годы молодости, тут же закреплен по собственной ее воле за всем ее творчеством на неопределенно долгое время — доколе будут слышать и понимать ее стихи.

       Обращения к людям  будущего как к читателям, слушателям, собеседникам издавна привычны для поэзии. Общий тон разговора с человеком неопределенного будущего времени в большей мере роднит Цветаеву с Боратынским, сказавшим:

                  ...как  нашел я друга  в поколенье, 

                  Читателя  найду в потомстве  я.

       Поэтическое слово, подобно драгоценным винам, будет вызревать десятилетия и века; рождение же его столь же внезапно, как и встреча с прохожим, когда в нем узнается похожий и он превращается в похожего.

       Желание остановить мгновение, сохранить мгновение навеки, запечатлеть его текучесть, свойственно многим поэтам и давнего времени, и в гораздо большей мере — поэтам новой эпохи, в России — после Пушкинской.

Цветаева  стремится остановить мгновение не только в его незавершенности, но в его внезапности, столь же поразительной, как внезапность узнавания похожего в прохожем. Оттого и призыв «прохожий, остановись!»: мыслится, что собеседником поэта становится первый встречный, с кем нужно безотлагательно, сию же минуту, поделиться только что возникшим чувством, впечатлением, пока оно не исчезло, не вытиснилось другими впечатлениями и чувствами, или пока, напротив, не затвердело, утратив качества незавершенности и внезапности. Самим строем речи ее стихи — и в ранние, и в поздние годы — напоминают черновик, наскоро написанный и отложенный, потому что возникла надобность в другом черновике. В 1916 году Цветаева так и сказала о своих стихах:

               Летят они, — написанные наспех,

                 Горячие от горечи  и нег. 

       Многие поэты разных времен склонны строить свой стих как слово недосказанное и  не нуждающееся в том, чтобы быть досказанным, но зато соединенное множеством смысловых нитей с другими недоговоренными речами. Цветаева и Ахматова не просто исповедуют этот взгляд, а доводят его до крайней и драматичной полноты.

       Однажды (в 1916 году, в  стихотворении «Никто ничего не отнял...»), Цветаева назвала свой стих невоспитанным; это и в самом деле стихи, не прошедшие воспитания, явившиеся миру такими, каковы они в самый момент рождения — в первозданности и в максимальной непредсказанности (вспомним: «и не знала я, что я — поэт»). Зачем нужна Марине Цветаевой такая поэзия? Возможный ответ: «Чтобы утолить свои бессознательные или полубессознательные творческие побуждения» — верен, но далеко недостаточен. Творческие побуждения Цветаевой даже в молодые годы не были бесформенными. Ею руководила жажда постоянно осознавать и испытывать достигаемое в творчестве единство свое, отдельной личности, с вечным становлением мира, — плод на сей раз именно воспитания, усвоения традиций и опытов поэзии предшественников, в первую очередь — ближайших предшественников, символистов. Когда — не в самые первые годы творчества, а в 1918 году — Цветаева писала:

                  О мир, пойми! Певцом — во сне —

                  открыты Закон звезды и  формула цветка, 

то  здесь — в этих именно строках  — представление о внезапности и непредсказанности необязательно и согласие с символистами бьет в глаза. Но стоит Цветаевой заговорить об энергии стиха, уподобляющей поэтическое сочинительство самосотворению жизни:

               Вскрыла жилы: неостановимо,

               Невосстановимо  хлещет жизнь...

                 Невозвратно, неостановимо,

               Невосстановимо  хлещет стих

      Как вступает в права и достигает господства столь важное для нее с юношеских лет ожидание и требование мгновенности. Обратим и здесь внимание на созвучия, ведущие к богатым смысловым сопоставлениям: что начато в некоторое мгновение и что принадлежит творчеству, то уже невозможно остановить, что при этом совершалось в некое мгновение — того уже позже не восстановить. В том и состоит невозвратность, что принадлежащее мгновению неостановимо и невосстановимо. Поэт стремится увековечить мгновение, и насколько это ему удается, настолько он и сохраняет, сберегает для будущего невосстановимое достояние мгновения.

      И от читателя стихов Цветаева ждет и требует умения распоряжаться стихией слова (чему, безусловно, надо учиться, общаясь с поэзией): «Что есть чтение, — спрашивает она, — как не разгадывание, толкование, извлечение тайного, оставшегося за строками, за пределом слов. (Не говоря уже о "трудностях" синтаксиса.) Чтение — прежде всего — сотворчество... Устал от моей вещи — значит хорошо читал и — хорошее читал. Усталость читателя — усталость не опустошительная, а творческая, сотворческая делает честь и читателю, и мне».

       Позиция, найденная  и занятая Цветаевой, ввергает неизбежно в драматизм. Можно говорить о двух ступенях этого состояния — о драматизме исполнения задачи и драматизме достижения цели. Задача проистекает из того, что поэт хочет преподнести читателю-собеседнику внезапную, недовершенную речь. Поэзия, между тем, не терпит случайных, необязательных слов, допускающих замену; где нарушен запрет на такие слова, там стихи становятся пусты и бессильны. Драматизм решения задачи восхитительно преодолен в стихах Цветаевой.

       Каждое слово, вроде  бы случайно явившееся, включается в столь плотную и богатую сеть смыслообразующих связей, что извлечь его из ткани стихотворения уже нельзя; попробуй это сделать — и непоправимо повреждена окажется вся совокупность порождения смыслов. Эти связи возникают сразу и из сходства звучаний, и из сближения значений. Как это происходит, мы уже видели и можем увидеть бессчетно, раскрыв буквально любую страницу любого поэтического сборника Цветаевой.

       Достигалось же это  напряженной работой автора над словом, прежде чем сложится окончательный вариант стихотворения. Это не значит, что внезапность, мгновенность слова Цветаевой — фикция, видимость. Слово и впрямь явилось неожиданно и мгновенно, но плотная сеть связей, в которой каждое слово уже не случайно, а необходимо и неотъемлемо, создана долгой и кропотливой работой.

       Драматизм достижения цели не преодолен в поэзии Цветаевой, а насыщает ее, как насыщает и творчество всякого истинного поэта. Тот прохожий, к которому взывает поэт, может быть вовсе и не расположен погружаться в осознание своего единства с самотворящейся жизнью во всей ее полноте. Он может находиться во власти мимолетных практических забот и страстей и преходящих общественных перспектив: такая власть редко бывает безраздельной, но часто становится чрезмерной, и не стоило бы бросать за это камень в современников, но когда человек за текущим и обреченным на исчезновение забывает о вечном становлении мира, он утрачивает общий жизненный ориентир, все остальные перспективы запросто обращаются в мнимые. Так бывает всегда, но драматизм творчества Марины Цветаевой порожден ее временем, когда перспективы обманные или способные легко стать обманными почти беспрепятственно завладевали умами и настроениями соотечественников, и те становятся бесчувственны к ориентиру, вносимому в жизнь и религией, если только за нею стоит искренняя вера, а не притворство, и знанием, если оно стремится к постижению истины, а не к удовлетворению чьих-либо практических интересов, и — непременно — поэзией, если она и впрямь живое творчество, а не бесконечное воспроизведение готовых образцов. Преодолеть ситуацию нарастающего раздора меж обманными перспективами и общечеловеческими ориентирами — вне возможностей поэта; Цветаева не укрывается от ситуации, но и не примиряется с нею.

               Стихи растут, как звезды и как розы,

               Как красота — ненужная в семье. 

       Жизнь Цветаевой  от уже недалекой ныне столетней годовщины стихотворения отделяет полоса широкого и возрастающего интереса к ее наследию. Говоря фигурально, прохожих, готовых остановиться, услышав голос Марины, не так уж мало нынче. Но не в количестве читателя дело, а в том состоянии, которое поэт продлевает на столетие вперед. Поэту нужны читатели, поэт их не находит, — так было, так будет, и неведомо, настанет ли тому конец. Сказав об этом, мы перешли от взгляда на исходную позицию Марины Цветаевой к коренному содержанию ее творчества, основанному на противопоставлении сбывшегося, несбывшегося, несбыточного. Первое никогда не может удовлетвориться, второе бывает пленительно, истинно полноценно третье. Делясь поэтическими отзывами на все, чем полна была ее жизнь, Марина Цветаева в сущности говорит и о том, что присутствует как сбывшееся, несбывшееся и несбыточное в жизни всякого человека любого времени. 

    III.2. Сравнительный анализ стихотворений Марины Цветаевой «Ушел – не ем…» и Анны Ахматовой «Проводила друга до передней».

    Анна Ахматова — Марина Цветаева. Они обе жили в одну эпоху, пели эту эпоху, "плакали над нею вдвоём... И обе, несмотря на сложные, во многом противоречивые отношения, родство своё "по песенной беде" ощущали. "Не отстать тебе: я острожник. // Ты — конвойный. Судьба одна..." — "Мы с тобою сегодня, Марина, // По столице полночной идём..." — так откликались они друг другу. Обе писали о России: Ахматова — строго, царственно, будто капли крови, роняя тяжёлые скупые слова, Цветаева — горько, навзрыд. Писали о поэзии, о таинстве смерти. Писали о любви...

        Тема разлуки, разрыва  в лирике этих женщин-поэтов освещена неоднократно, разносторонне. И сюжеты встречаются сходные, но Ахматова даже самые трагические чувства, даже кипящую лаву страсти и боли неизменно заключает в гранитную оправу стиха. Цветаева же о своей лирике позднее напишет так: "Я всегда сбилась — и разбивалась вдребезги... и все мои "стихи — те самые серебряные сердечные дребезги". Осколки взрыва.

        Мне кажется, именно в любовных стихах полнее раскрывается характер лирического героя поэта, именно здесь он почти тождествен автору. Анализируя стихотворения А.Ахматовой «Проводила друга до передней...» и М.Цветаевой «Ушёл — не ем...», интересно прочесть, разгадать не только подтекст этих произведений, ^: посвященных теме разлуки, но и услышать любовный пульс: не просто банальное "Он бросил", а "Я — не стала удерживать". Это стихи о женской силе и гордости — качествах, которые в любовной лирике Ахматовой часто показаны самым крупным планом: все помнят, как "легко" и красиво уходит из дома лирическая героиня известного стихотворения «Песня последней встречи». Вот и в этих коротких стихах она "провожает друга", и голос её спокоен, нетороплив. Размер произведения — пятистопный хорей с множеством пиррихиев. Они встречаются почти в каждой строке, и оттого плясовой, лёгкий размер до неузнаваемости преображается. Чудится, что даже время замирает сейчас... Впрочем, таким кажущимся спокойствием наполнены и стихи Марины Цветаевой. Её речь, по словам дочери Ариадны, была "сжата, реплики — формулы"; и данное стихотворение полностью подтверждает это определение. Редчайшим размером — двустопным (!) ямбом (в середине дан один трёхстопный стих) — написаны эти строки. Создаётся впечатление шага по комнате: "Ушёл — не ем...". Из угла в угол... "Пуст — хлеба вкус..." Стихи эти можно произносить только шёпотом, у самой лирической героини перехватывает дыхание, возникает зрительный образ "шевелящихся губ". Строки, как молитва, читаются для себя одной в страшной и непривычной тишине. Стихи же Анны Ахматовой, скорее всего, не слова даже, не голос, а мысли, и в их спокойствии, в их упорядоченности есть что-то от заведённого механизма: привычно выйти, привычно закрыть дверь, осмотреться вокруг... Особое внимание Ахматова, как всегда, обращает на обстановку, на вещественный мир, по завету акмеизма в одной детали отображая душевные переживания лирической героини. Ахматовские пустая передняя, "потемневшее трюмо" — обстановка оставленного, брошенного дома. Лирическая героиня чужая здесь, гостья, зашедшая на минутку, — и такая неприкаянность, такая горечь в её скупых лёгких словах: "Проводила друга до передней..." Это, — обрыв, конец привычной жизни, развал некогда устойчивого, светлого мира. Это — минута прощания.