Убить пересмешника

Выездной прокурор и ещё  один человек, Аттикус и Том Робинсон сидели за столиками спиной к нам. На столе у прокурора лежала книга  в коричневом переплёте и какие-то желтые листы; стол Аттикуса был пустой.

Сразу за барьером, который  отделял суд от публики, на кожаных  стульях сидели свидетели, тоже спиной к нам.

На возвышении сидел судья  Тейлор, похожий на сонную старую акулу, а пород ним, пониже, что-то быстро писала его рыба-лоцман. Судья Тейлор был в общем такой же, как все судьи, которых мне приходилось видеть: добродушный, седой и краснолицый, он держался на редкость бесцеремонно - задирал ноги на стол, чистил ногти перочинным ножом. Во время нескончаемых прений сторон, особенно после обеда, могло показаться, будто он клюет носом, но на эту удочку уже никто не попадался, с тех пор как один адвокат нарочно столкнул на пол кипу книг, думая его разбудить. Так и не раскрыв глаз, судья Тейлор пробормотал:

– Мистер Уитли, в следующий  раз подобная выходка обойдётся  вам в сто долларов.

Он был большой знаток законов, и хоть со стороны могло  показаться, будто он небрежен и  невнимателен, но на самом деле он всякий процесс направлял твёрдой и  уверенной рукой. Один только раз  судья Тейлор стал в тупик, и запутали его Канингемы. В Старом Сарэме, на их постоянной территории, поселились когда-то разные семьи, но, на беду, фамилия  у них была одна и та же. Канингемы  и Конингемы женились и выходили замуж друг за друга, и которая  фамилия как пишется, уже никого не интересовало. А потом какой-то Канингем стал оспаривать земельный  участок у одного из Конингемов и  подал в суд. На суде Джимс Канингем показал, что его мать на всех документах подписывалась Канингем, но на самом  деле она была Конингем, просто она  не сильна была в правописании, да и  читала мало, сядет, бывало, вечером  на крыльце и просто глядит в одну точку. Девять часов кряду судья  Тейлор выслушивал показания о странностях  и причудах обитателей Старого Сарэма, а потом объявил: дело прекращается. Его спросили, на каком основании, и он сказал - с обоюдного согласия сторон, и он надеется, что тяжущиеся вполне удовлетворены уже тем, что отвели душу на людях. Так оно и было. Они главным образом того и добивались.

У судьи Тейлора была одна смешная привычка. Он разрешал курить в зале суда, но сам никогда не курил, зато иной раз, если повезёт, удавалось  видеть, как он сунет в зубы длиннейшую незажженную сигару и начинает медленно её жевать. Понемногу сигара вся  исчезала у него во рту, а через  несколько часов судья Тейлор выплевывал её в виде жвачки. Один раз  я спросила Аттикуса, как только миссис Тейлор может с ним целоваться, но Аттикус сказал - они не так  уж часто целуются.

Возвышение для свидетелей находилось по правую руку от судьи  Тейлора, и, когда мы добрались до своих мест и сели, на него уже  поднялся мистер Гек Тейт.

 

17

 

– Джим, - сказала я, - а  вон там не Юэлы сидят?

– Ш-ш, - сказал Джим. - Мистер Тейт даёт показания.

Мистер Тейт для такого случая принарядился. На нём был  самый обыкновенный костюм, так что  он стал похож на всех людей - ни высоких  сапог, ни кожаной куртки, ни пояса  с патронами. С этой минуты я перестала  его бояться. Он сидел в свидетельском  кресле, подавшись вперёд, зажав  руки между колен, и внимательно  слушал выездного прокурора.

Этого прокурора, мистера  Джилмера, мы почти не знали. Он был  из Эбботсвила; мы его видели только во время судебных сессий, да и то редко, потому что обычно нас с  Джимом суд мало интересовал. Мистер Джилмер был лысый, с гладко выбритым лицом, ему можно было дать и сорок  лет и все шестьдесят. Сейчас он стоял к нам спиной, но мы знали - один глаз у него косит, и он ловко  этим пользуется: он на тебя и не смотрит, а кажется, так и сверлит взглядом, и от этого присяжные и свидетели  его боятся. Присяжные воображают, что он строго за ними следит, и стараются  слушать внимательно, и свидетели  тоже.

– …своими словами, мистер Тейт, - говорил он.

– Так вот, - сказал мистер Тейт собственным коленкам и потрогал очки. - Меня вызвали…

– Может быть, вы будете обращаться к присяжным, мистер Тейт? Благодарю  вас. Кто именно вас вызвал?

– Меня позвал Боб… то, бишь, вот он, мистер Боб Юэл, это было вечером…

– Когда именно, сэр?

– Вечером двадцать первого  ноября, - сказал мистер Тейт. - Я как  раз собирался домой, и тут  ко мне вошёл Во… мистер Юэл, сам не свой, и сказал - идём скорей, один черномазый снасильничал над моей дочкой.

– И вы пошли?

– Ну конечно. Вскочил в  машину и помчался.

– И что вы застали на месте происшествия?

– Она лежала на полу в  первой комнате, как войдёшь - направо. Она была порядком избита, я помог  ей подняться на ноги, и она ополоснула лицо, там в углу стояло ведро, и сказала, что ей уже получше. Я спросил, кто её обидел, и она сказала - Том Робинсон…

Судья Тейлор до сих пор  внимательно разглядывал свои ногти, а тут поднял голову, будто ожидал возражений, но Аттикус молчал.

– …я спросил: это он её так  исколотил? И она сказала - да. Я  спросил, одолел ли он её, и она сказала - да. Тогда я пошёл за Робинсоном и привёл его к Юэлам. Она признала, что это он самый и есть, я  его и забрал. Вот и всё.

– Благодарю вас, - сказал мистер Джилмер.

Судья Тейлор сказал:

– Есть вопросы, Аттикус?

– Да, - сказал мой отец.

Он сидел за своим столом, не посередине, а сбоку, закинув ногу за ногу, одна рука его лежала на спинке стула.

– А вы врача вызвали, шериф? - спросил Аттикус. - Или, может быть, кто-нибудь другой вызвал?

– Нет, сэр, - сказал мистер Тейт.

– Никто не позвал врача?

– Нет, сэр, - повторил мистер Тейт.

– Почему? - спросил Аттикус  построже.

– Ну, очень просто. Это  было ни к чему, мистер Финч. Она была порядком избита. Сразу видно было, что дело неладно.

– Но врача вы не вызвали? И, пока вы там были, никто другой за врачом не посылал, и не привёл врача, и её к врачу не отвёл?

– Нет, сэр…

Тут вмешался судья Тейлор:

– Он уже три раза ответил  вам на вопрос, Аттикус. Врача он не вызывал.

– Я только хотел удостовериться, - сказал Аттикус, и судья улыбнулся.

Рука Джима спокойно лежала на перилах галереи, а тут он вдруг  вцепился в них изо всей силы и  шумно перевёл дух. Я поглядела  вниз, в зал, там никто особенно не волновался, и я подумала, чего это он разыгрывает трагедию? Дилл слушает спокойно, и преподобный  Сайкс рядом с ним - тоже.

– Ты чего? - шепотом спросила я, но Джим только сердито на меня зашипел.

– Шериф, - сказал Аттикус, - вы говорите, она была сильно избита. Как  именно?

– Ну-у…

– Вы просто опишите, Гек, какие  следы побоев вы заметили.

– Ну, лицо было избито. И  на руках повыше локтя видны были синяки, прошло-то уже с полчаса…

– Откуда вы знаете?

Мистер Тейт усмехнулся.

– Виноват, это я с их слов. Во всяком случае, она была порядком избита, когда я туда пришёл, и  под глазом наливался здоровенный фонарь.

– Под которым глазом?

Мистер Тейт мигнул и обеими руками пригладил волосы.

– Дайте-ка сообразить, - сказал он негромко и поглядел на Аттикуса так, будто думал: о каких пустяках спрашивает!

– Может быть, вспомните? - сказал Аттикус.

Мистер Тейт ткнул пальцем  в кого-то невидимого прямо перед  собой и сказал:

– Левый глаз.

– Одну минуту, шериф, - сказал Аттикус. - Левый глаз - это если она  перед вами стоит или если она  смотрит в ту же сторону, что и  вы?

– А, да, верно, - сказал мистер Тейт, - стало быть, это правый. У  неё правый глаз был подбит, мистер Финч. Теперь я припоминаю, и щека и вся эта сторона в ссадинах и распухла…

Мистер Тейт опять замигал, словно вдруг что-то понял. Повернулся и поглядел на Тома Робинсона. И Том  Робинсон поднял голову, будто почувствовал его взгляд.

Аттикус, видно, тоже что-то понял  и порывисто поднялся.

– Шериф, повторите, пожалуйста, что вы сказали.

– Я сказал, у неё подбит был правый глаз.

– Не то…

Аттикус подошёл к столу  секретаря, наклонился и стал смотреть, как у того рука быстро бегает по бумаге. Секретарь остановился, перелистал блокнот со стенограммой и прочитал:

«Мистер Финч, теперь я припоминаю, и щека и вся эта сторона  в ссадинах и распухла».

Аттикус выпрямился и поглядел на мистера Тейта.

– Повторите, пожалуйста, Гек, какая сторона?

– Правая сторона, мистер Финч, но были и ещё синяки, про них  тоже рассказать?

Аттикус, видно, уже хотел  задать новый вопрос, но передумал  и сказал:

– Да, так какие там  были синяки?

И, пока мистер Тейт отвечал, Аттикус повернулся к Тому Робинсону, будто хотел сказать - это ещё  что за новости?

– …руки были в синяках  и ссадинах, и шею она мне  показала. У неё на горле пальцы так и отпечатались…

– На горле, кругом? И сзади  на шее тоже?

– Со всех сторон, мистер Финч, оно и не удивительно.

– Вот как?

– Ну да, сэр, у неё шея  тоненькая, всякий может её обхватить  и…

– Пожалуйста, отвечайте  на вопрос только «да» или «нет», шериф, - сухо сказал Аттикус, и мистер Тейт умолк.

Аттикус сел на своё место  и кивнул прокурору, тот мотнул головой  в сторону судьи, судья кивнул мистеру Тейту, и он неловко поднялся и сошёл с возвышения.

Внизу люди завертели головами, зашаркали ногами, поднимали повыше младенцев, а нескольких малышей  чуть не бегом вывели из зала. Негры  позади нас тихонько перешептывались; Дилл спрашивал преподобного Сайкса, в чём тут суть, но тот сказал, что не знает. Пока что было очень  скучно: никто не кричал и не грозил, юристы не препирались между собою, всё шло просто и буднично - кажется, к немалому разочарованию всех собравшихся. Аттикус держался так мирно и  доброжелательно, будто тут судились из-за какой-нибудь пустячной недвижимости. У него был особый дар успокаивать  разгоравшиеся страсти, так что  и дело об изнасиловании оказывалось сухим и скучным, как проповедь. Я уже не вспоминала с ужасом запах водочного перегара и хлева, сонных, угрюмых незнакомцев, хриплый голос, окликнувший в темноте: «Мистер Финч! Они ушли?» При свете дня наш дурной сон рассеялся, всё кончится хорошо.

В публике все почувствовали  себя так же непринуждённо, как судья  Тейлор, - все, кроме Джима. Он многозначительно усмехнулся, поглядел по сторонам и  сказал что-то такое про прямые и  косвенные улики - ну и задаётся, подумала я.

– Роберт Ли Юэл! - громко вызвал секретарь суда.

Вскочил человечек, похожий  на бентамского петуха, и с гордым видом прошествовал на свидетельское  место, у него даже шея покраснела, когда он услыхал своё имя. А когда  он повернулся и стал присягать да библии, мы увидели, что и лицо у  него совсем красное. И ни капельки он не похож на генерала, в честь  которого его назвали. Надо лбом торчит клок редких, недавно вымытых волос; нос тонкий, острый и блестит; а  подбородка почти не видать - он совсем сливается с тощей морщинистой шеей.

– …и да поможет мне бог, - хрипло прокаркал он.

В каждом небольшом городе вроде Мейкомба найдутся свои юэлы. Никакие экономические приливы и отливы не меняют их положения - такие семьи живут, точно гости в своём округе, всё равно, процветает он или переживает глубочайший упадок. Ни один самый строгий школьный инспектор не заставит их многочисленных отпрысков ходить в школу; ни один санитарный инспектор не избавит их от следов вырождения, от всевозможных паразитов и болезней, которые всегда одолевают тех, кто живёт в грязи.

Мейкомбские Юэлы жили за городской  свалкой в бывшей негритянской лачуге. Деревянные стены были все в заплатах из рифленого железа, крыша вместо черепицы выложена расплющенными консервными  банками, и только по общим очертаниям можно догадаться, какова была эта  лачуга вначале - квадратная, в четыре крохотные каморки, которые все  выходили в длинный и узкий  коридор, она неуклюже стояла на четырёх  неровных глыбах песчаника. Окна были не окна, а просто дыры в стене, летом  их затягивали грязной марлей от мух, которые кишели на грудах отбросов.

Мухам приходилось туго, потому что Юэлы каждый день перерывали всю  свалку и свою добычу (ту, что была несъедобна) стаскивали к лачуге; казалось, тут играл какой-то сумасшедший  ребёнок: вместо изгороди торчали обломанные сучья, палки от старых метел, швабр  и тому подобных орудий, и всё  это было увенчано ржавыми молотками, кривыми граблями, поломанными лопатами, топорами и мотыгами, прикрученными  к палкам обрывками колючей проволоки. За этими заграждениями виднелся грязный двор, где на чурбаках и  камнях были расставлены и разложены  жалкие останки древнего «фордика», поломанное зубоврачебное кресло, старый-престарый  холодильник и ещё всякая всячина: рваные башмаки, отжившие свой век радиоприёмники, рамы от картин, жестянки из-под консервов, и кругом усердно копались в земле  тощие рыжие куры.

Впрочем, один угол этого  двора своим видом приводил весь Мейкомб в недоумение. Вдоль изгороди стояли в ряд шесть облупившихся эмалированных вёдер, а в них  пышно цвели алые герани, так заботливо  ухоженные, как будто они принадлежали самой мисс Моди Эткинсон (если бы только мисс Моди стала терпеть у себя в саду какую-то герань!). Говорили, что  их развела Мэйелла Юэл.

Никто толком не знал, сколько  в этом доме детей. Одни говорили - шестеро, другие - девять; когда кто-нибудь шёл  мимо, в окнах всегда торчали чумазые  физиономии. Мимо почти никто и  не ходил, разве только на рождество, когда приходский совет раздавал подарки беднякам, а мэр Мейкомба просил нас немножко помочь городскому мусорщику, и мы сами свозили на свалку осыпавшиеся ёлки и всякий хлам, оставшийся после праздника.

В минувшее рождество Аттикус  и нас взял с собой. Грунтовая  дорога бежала от шоссе стороной мимо свалки к небольшому негритянскому  поселку, который начинался ярдах в пятистах за домом Юэлов. К свалке можно было попасть по шоссе либо проехать до самого посёлка и уже после этого повернуть; почти все выбирали именно этот путь, мимо негритянских домишек. В холодных декабрьских сумерках они казались чистенькими и уютными, синеватый дымок поднимался из труб, двери были отворены и ярко светились от огня, пылавшего в очаге. И пахло в морозном воздухе превкусно - курами, поджаренным до хруста салом. Мы с Джимом различили ещё запах жареной белки, а наш отец сумел учуять ещё и опоссума и кролика - недаром он вырос вдали от города; однако все эти ароматы развеялись, когда мы поехали обратно мимо владений Юэлов.