Критика на произведение "Война и мир"

     Эта правда, бьющая живым ключом из самих  фактов, эта правда, прорывающаяся  помимо личных симпатий и убеждений  рассказчика, особенно драгоценна  по своей неотразимой убедительности. Эту-то правду, это шило, которого  нельзя утаить в мешке, мы  постараемся теперь извлечь из  романа графа Толстого.

     Роман "Война  и мир" представляет нам  целый букет разнообразных и  превосходно отделанных характеров, мужских и женских, старых и  молодых. Особенно богат выбор  молодых мужских характеров. Мы  начнем именно с них, и начнем  снизу, то есть с тех фигур,  насчет которых разногласие почти  невозможно и которых неудовлетворительность  будет, по всей вероятности,  признана всеми читателями.

     Первым портретом  в нашей картинной галлерее  будет князь Борис Друбецкой,  молодой человек знатного происхождения,  с именем и с связями, но  без состояния, прокладывающий  себе дорогу к богатству и  к почестям своим умением ладить  с людьми и пользоваться обстоятельствами. Первое из тех обстоятельств,  которыми он пользуется с замечательным  искусством и успехом, - это его  родная мать, княгиня Анна Михайловна. Всякому известно, что мать, просящая  за сына, оказывается всегда и  везде самым усердным, расторопным,  настойчивым, неутомимым и неустрашимым  из адвокатов. В ее глазах  цель оправдывает и освящает  все средства, без малейшего исключения. Она готова просить, плакать,  заискивать, подслуживаться, пресмыкаться, надоедать, глотать всевозможные  оскорбления, лишь бы только  ей хоть с досады, из желания  отвязаться от нее и прекратить  ее докучливые вопли, бросили,  наконец, для сына назойливо  требуемую подачку. Борису все  эти достоинства матери хорошо  известны. Он знает также и  то, что все унижения, которым  добровольно подвергает себя  любящая мать, нисколько не роняют  сына, если только этот сын,  пользуясь ее услугами, держит  себя при этом с достаточною,  приличною самостоятельностью.

     Борис выбирает  себе роль почтительного и  послушного сына, как самую выгодную  и удобную для себя роль. Выгодна  и удобна она, во-первых, потому, что налагает на него обязанность  не мешать тем подвигам низкопоклонства,  которыми мать кладет основание  его блистательной карьере. Во-вторых, она выгодна и удобна тем,  что выставляет его в самом  лучшем свете в глазах тех  сильных людей, от которых зависит  его преуспевание. "Какой примерный  молодой человек! -должны думать  и говорить о нем все окружающие. - Сколько в нем благородной  гордости и какие великодушные  усилия употребляет он для  того, чтобы из любви к матери  подавить в себе слишком порывистые  движения юной нерасчетливой  строптивости, такие движения, которые  могли бы огорчить бедную старушку, сосредоточившую на карьере сына  все свои помыслы и желания.  И как тщательно и как успешно  он скрывает свои великодушные  усилия под личиною наружного  спокойствия! Как он понимает, что эти усилия самым фактом  своего существования могли бы  служить тяжелым укором его  бедной матери, совершенно ослепленной  своими честолюбивыми материнскими  мечтами и планами. Какой ум, какой такт, какая сила характера,  какое золотое сердце и какая  утонченная деликатность!"

     Когда Анна  Михайловна обивает пороги милостивцев  и благодетелей, Борис держит  себя пассивно и спокойно, как  человек, решившийся раз навсегда, почтительно и с достоинством  покоряться своей тяжелой и  горькой участи, и покоряться  так, чтобы всякий это видел,  но чтобы никто не осмеливался  сказать ему с теплым сочувствием: "Молодой человек, по вашим  глазам, по вашему лицу, по всей  вашей удрученной наружности  я вижу ясно, что вы терпеливо  и мужественно несете тяжелый  крест". Он едет с матерью  к умирающему богачу Безухову, на которого Анна Михайловна  возлагает какие-то надежды, преимущественно  потому, что "он так богат,  а мы так бедны!" Он едет, но даже самой матери своей  дает почувствовать, что делает  это исключительно для нее,  что сам не предвидит от  этой поездки ничего, кроме унижения, и что есть такой предел, за  которым ему может изменить  его покорность и его искусственное  спокойствие. Мистификация ведена  так искусно, что сама Анна  Михайловна боится своего почтительного  сына, как вулкана, от которого  ежеминутно можно ожидать разрушительного  извержения; само собою разумеется, что этою боязнью усиливается  ее уважение к сыну; она на  каждом шагу оглядывается на  него, просит его быть ласковым  и внимательным, напоминает ему  его обещания, прикасается к его  руке, чтобы, смотря по обстоятельствам,  то успокоивать, то возбуждать  его. Тревожась и суетясь таким  образом, Анна Михайловна пребывает  в той твердой уверенности,  что без этих искусных усилий  и стараний с ее стороны  все пойдет прахом, и непреклонный  Борис если не прогневает навсегда  сильных людей выходкою благородного  негодования, то по крайней  мере наверное заморозит ледяною  холодностью обращения все сердца  покровителей и благодетелей.

     Если Борис  так удачно мистифицирует родную  мать, женщину опытную и неглупую, у которой он вырос на глазах, то, разумеется, он еще легче и  так же успешно морочит посторонних  людей, с которыми ему приходится  иметь дело. Он кланяется благодетелям  и покровителям учтиво, но так  спокойно и с таким скромным  достоинством, что сильные лица  сразу чувствуют необходимость  посмотреть на него повнимательнее  и выделить его из толпы  нуждающихся клиентов, за которых  Просят докучливые маменьки и  тетушки. Он отвечает им на  их небрежные вопросы точно  и ясно, спокойно И почтительно,  не выказывая ни досады на  их резкий тон, ни желания  вступить с ними в дальнейший  разговор. Глядя на Бориса и  выслушивая его спокойные ответы, покровители и благодетели немедленно  проникаются тем убеждением, что  Борис, оставаясь в границах  строгой вежливости и безукоризненной  почтительности, никому не позволит  помыкать собою и всегда сумеет  постоять за свою дворянскую  честь. Являясь просителем и  искателем, Борис умеет свалить  всю черную работу этого дела  на мать, которая, разумеется, с  величайшею готовностью подставляет  свои старые плечи и даже  упрашивает сына, чтобы он позволил  ей устроивать его повышение.  Предоставляя матери пресмыкаться  перед сильными лицами, Борис  сам умеет оставаться чистым  и изящным, скромным, но независимым  джентльменом. Чистота, изящество,  скромность, независимость и джентльменство, разумеется, дают ему такие выгоды, которых не могли бы ему  доставить жалобное попрошайничество  и низкое угодничество. Ту подачку,  которую можно бросить робкому  замарашке, едва осмеливающемуся  сидеть на кончике стула и  стремящемуся поцеловать благодетеля  в плечико, до крайности неудобно, конфузно и даже опасно предложить  изящному юноше, в котором приличная  скромность уживается самым гармоническим  образом с неистребимым и вечно-бдительным  чувством собственного достоинства.  Такой пост, на который совершенно  невозможно было бы поставить  просто и откровенно пресмыкающегося  просителя, в высшей степени  приличен для скромно-самостоятельного  молодого человека, умеющего во-время  поклониться, во-время улыбнуться, вовремя сделать серьезное и  даже строгое лицо, во-время уступить  или переубедиться, во-время обнаружить  благородную стойкость, ни на  минуту не утрачивая спокойного  самообладания и прилично почтительной  развязности обращения. 

     Патроны обыкновенно  любят льстецов; им приятно видеть  в благоговении окружающих людей  невольную дань восторга, приносимую  гениальности их ума и несравненному  превосходству их нравственных  качеств. Но чтобы лесть производила  приятное впечатление, она должна  быть достаточно тонка, и чем  умнее тот человек, которому  льстят, тем тоньше должна быть  лесть, и чем она тоньше, тем  приятнее она действует. Когда же лесть оказывается настолько грубою, что тот человек, к которому она обращается, может распознать ее неискренность, то она способна произвести на него совершенно обратное действие и серьезно повредить неискусному льстецу. Возьмем двоих льстецов: один млеет перед своим патроном, во всем с ним соглашается и ясно показывает всеми своими действиями и словами, что у него нет ни собственной воли, ни собственного убеждения, что он, похваливши сейчас одно суждение патрона, готов через минуту превознести другое суждение, диаметрально противоположное, лишь бы только оно было высказано тем же патроном; другой, напротив того, умеет показать, что ему, для угождения патрону, нет ни малейшей надобности отказываться от своей умственной и нравственной самостоятельности, что все суждения патрона покоряют себе его ум силою своей собственной неотразимой внутренней убедительности, что он повинуется патрону во всякую данную минуту не с чувством рабского страха и рабской корыстолюбивой угодливости, а с живым и глубоким наслаждением свободного человека, имевшего счастье найти себе мудрого и великодушного руководителя. Понятное дело, что из этих двоих льстецов второй пойдет гораздо дальше первого. Первого будут кормить и презирать; первого будут рядить в шуты; первого не пустят дальше той лакейской роли, которую он на себя принял в близоруком ожидании будущих благ; со вторым, напротив того, будут советоваться; его могут полюбить; к нему могут даже почувствовать уважение; его могут произвести в друзья и наперсники. Великосветский Молчалин, князь Борис Друбецкой идет по этому второму пути и, разумеется, высоко неся свою красивую голову и не марая кончика ногтей какою бы то ни было работою, легко и быстро доберется этим путем до таких известных степеней, до которых никогда не доползет простой Молчалин, простодушно подличающий и трепещущий перед начальником и смиренно наживающий себе раннюю сутуловатость за канцелярскими бумагами. Борис действует в жизни так, как ловкий и расторопный гимнастик лезет на дерево. Становясь ногою на одну ветку, он уже отыскивает глазами другую, за которую он в следующее мгновение мог бы ухватиться руками; его глаза и все его помыслы направлены кверху; когда рука его нашла себе надежную точку опоры, он уже совершенно забывает, о той ветке, на которой он только что сейчас стоял всею тяжестью своего тела и от которой его нога уже начинает отделяться. На всех своих знакомых и на всех тех людей, с которыми он может познакомиться, Борис смотрит именно как на ветки, расположенные одна над другою, в более или менее отдаленном расстоянии от вершины огромного дерева, от той вершины, где искусного гимнастика ожидает желанное успокоение среди роскоши, почестей и атрибутов власти. Борис сразу, проницательным взглядом даровитого полководца или хорошего шахматного игрока, схватывает взаимные отношения своих знакомых и те пути, которые могут повести его от одного уже сделанного знакомства к другому, еще манящему его к себе, и от этого другого к третьему, еще закутанному в золотистый туман величественной недоступности. Сумевши показаться добродушному Пьеру Безухову _милым, умным и твердым молодым человеком_, сумевши даже смутить и растрогать его своим умом и твердостью в тот самый раз, когда он вместе с матерью приезжал к старому графу Безухову просить на бедность и на гвардейскую обмундировку, Борис добывает себе от этого Пьера рекомендательное письмо к адъютанту Кутузова, князю Андрею Болконскому, а через Болконского знакомится с генерал-адъютантом Долгоруковым и попадает сам в адъютанты к какому-то важному лицу.

     Поставив себя  в приятельские отношения с  князем Болконским, Борис тотчас  осторожно отделяет ногу от  той ветки, на которой он  держался. Он немедленно начинает  исподволь ослаблять свою дружескую  связь с товарищем своего детства,  молодым графом Ростовым, у которого  живал в доме по целым годам  и мать которого только что  подарила ему, Борису, на обмундировку  пятьсот рублей, принятых княгинею  Анною Михайловною со слезами  умиления и радостной благодарности.  После полугодовой разлуки, после  походов и сражений, выдержанных  молодым Ростовым, Борис встречается  с ним, с другом детства,  и в это же первое свидание  Ростов замечает, что Борису, к  которому в это же время  приходит Болконский, как будто  совестно вести дружеский разговор  с армейским гусаром. Изящного  гвардейского офицера, Бориса, коробит  армейский мундир и армейские  замашки молодого Ростова, а  главное, его смущает та мысль,  что Болконский составит себе  о нем невыгодное мнение, видя  его дружескую короткость с  человеком дурного тона. В отношениях  Бориса к Ростову тотчас обнаруживается  легкая натянутость, которая особенно  удобна для Бориса именно тем,  что к ней невозможно придраться, что ее невозможно устранить  откровенными объяснениями и  что ее также очень трудно  не заметить и не почувствовать.  Благодаря этой тонкой натянутости,  благодаря этому, едва уловимому  диссонансу, чуть-чуть царапающему  нервы, человек дурного тона  будет потихоньку удален, не имея  никакого повода жаловаться, обижаться  и вламываться в амбицию, а  человек хорошего тона увидит  и заметит, что к изящному  гвардейскому офицеру, князю Борису  Друбецкому, лезут в друзья неделикатные  молодые люди, которых он кротко  и грациозно умеет отодвигать  назад, на их настоящее место. 

     В походе, на  войне, в светских салонах - везде Борис преследует одну  и ту же цель, везде он думает  исключительно или по крайней  мере прежде всего об интересах  своей карьеры. Пользуясь с  замечательною понятливостью всеми  мельчайшими указаниями опыта,  Борис скоро превращает в сознательную  и систематическую тактику то, что прежде было для него  делом инстинкта и счастливого  вдохновения. Он составляет безошибочно  верную теорию карьеры и действует  по этой теории с самым неуклонным  постоянством. Познакомившись с  князем Болконским и приблизившись  через него к высшим сферам  военной администрации, Борис  ясно понял то, что он предвидел  прежде, именно то, что в армии,  кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе  и которую знали в полку  и он знал, была другая более  существенная субординация, та, которая  заставляла этого затянутого  с багровым лицом генерала  почтительно дожидаться в то  время, как капитан князь Андрей  для своего удовольствия находил  более удобным разговаривать  с прапорщиком Друбецким. Больше  чем когда-нибудь Борис решился  служить впредь не по той  писанной в уставе, а по этой  неписаной субординации. Он теперь  чувствовал, что только вследствие  того, что он был рекомендован  князю Андрею, он уже стал сразу  выше генерала, который в других  случаях, во фронте, мог уничтожить  его, гвардейского прапорщика" (1, 75) {1}.

     Основываясь  на самых ясных и недвусмысленных  указаниях опыта, Борис решает  раз навсегда, что служить лицам  несравненно выгоднее, чем служить  делу, и, как человек, нисколько  не связанный в своих действиях  нерасчетливою любовью к какой  бы то ни было идее или  к какому бы то ни было  делу, он кладет себе за правило  всегда служить только лицам  и возлагать всегда все свое  упование никак не на свои  какие-нибудь собственные действительные  достоинства, а только на свои  хорошие отношения к влиятельным  лицам, умеющим награждать и  выводить в люди своих верных  и покорных слуг.

     В случайно  завязавшемся разговоре о службе  Ростов говорит Борису, что ни  к кому не пойдет в адъютанты,  потому что это "лакейская  должность". Борис, разумеется, оказывается  настолько свободным от предрассудков,  что его не смущает резкое  и неприятное слово "лакей". Во-первых, он понимает, что _comparaison nest pas raison_ {Сравнение - не доказательство (фр.). - Ред.} и что между адъютантом  и лакеем огромная разница,  потому что первого с удовольствием  принимают в самых блестящих  гостиных, а второго заставляют  стоять в передней и держать  господские шубы. Во-вторых, понимает  он и то, что многим лакеям  живется гораздо приятнее, чем  иным господам, имеющим полное  право считать себя доблестными  слугами отечества. В-третьих,  он всегда готов сам надеть  какую угодно ливрею, если только  она быстро и верно поведет  его к цели. Это он и высказывает  Ростову, говоря ему, в ответ  на его выходку об адъютанте,  что "желал бы и очень  попасть в адъютанты", "затем  что, уже раз пойдя по карьере  военной службы, надо стараться  сделать, коль возможно, блестящую  карьеру" (I, 62) {2}. Эта откровенность  Бориса очень замечательна. Она  доказывает ясно, что большинство  того общества, в котором он  живет и которого мнением он  дорожит, совершенно одобряет  его взгляды на прокладывание  дороги, на служение лицам, на  неписаную субординацию и на  несомненные удобства ливреи, как  средства, ведущего к цели. Борис  называет Ростова мечтателем  за его выходку против служения  лицам, и общество, к которому  принадлежит Ростов, без всякого  сомнения не только подтвердило  бы, но еще и усилило бы этот  приговор в очень значительной  степени, так что Ростов, за  свою попытку отрицать систему  протекции и неписаную субординацию, оказался бы не мечтателем, а  просто глупым и грубым армейским  буяном, неспособным понимать и  оценивать самые законные и  похвальные стремления благовоспитанных и добропорядочных юношей.